Дверь в комнату Пьетро была открыта, чтобы Доменико мог пройти через нее в свою спальню.

Она увидела столик с книгами, комод, на котором поблескивало зеркало. Подошла к стоявшей у стены кровати: Пьетро спал.

Тогда она склонилась и стала целовать его в губы. Он вздрогнул, еще толком не проснувшись, и громко вскрикнул:

— Это ты, Гизола!


Пьетро не находил объяснения случавшимся с Гизолой приступам неприязни к родне, которые он принимал за капризы. Он посетовал на это Ребекке и советовал ей поговорить как следует с племянницей. И добавил:

— Пусть хотя бы научится читать — она мне обещала.

Но Гизола умела найти способ свалить все с больной головы на здоровую.

Она выдумала, что обижена на Доменико, трактир и все на свете и хочет во что бы то ни стало уехать поскорее. Уже на следующее утро по приезде она заявила:

— И ты думаешь, я стану жить с твоим отцом, даже если он захочет?

Пьетро почувствовал, что ничего не может ей обещать, и сказал только:

— Когда он убедится, как я, что все, что про тебя наговорили, неправда, он будет тебя уважать. Почему бы ему тебя не уважать, почему б не разрешить нам пожениться?

Он держал ее за руку. Но она, зная, что надежд на свадьбу все меньше, отвечала:

— Он меня ненавидит. Ему не по душе, что мы друг друга любим. Разве ты не помнишь, как он отослал меня из Поджо-а-Мели? Ведь он заметил, что мы уже тогда любили друг друга.

Все планы, представлявшиеся ему раньше такими серьезными, вдруг стали казаться один другого смешнее. Пьетро смирился с мыслью, что придется ее отпустить, пусть едет куда хочет: совесть не позволяла послать ее в Радду! Даже держать ее за руку он больше не смел.

Гизола, зная, что больше двух-трех дней ей здесь не удержаться, относилась ко всему легко. И первым делом дала понять Доменико, что скоро уедет. Вместе с Пьетро она отправилась к деду с бабкой в Поджо-а-Мели, и в трактире больше не показывалась.


Оливы выпустили красивые белые метелки, искрившиеся светляками. А над черными холмами Кьянти густым жидким светом вспыхивали молнии — и снова гасли.

Гизола сидела одна у гумна на ограде. Маза и другие жены батраков, освещенные яркой луною, бесили ее все сильней. Казалось, лунный свет пристал к их платьям, и они таскают его за собой. А она далеко, они и думать забыли об ее существовании, эти грязные бабы — когда-то и она была такой же!

Она растянулась на ограде, ее била нервная дрожь. Нашла взглядом самую большую звезду и стала смотреть. Звезда кружилась, прыгала туда и сюда, и в такт этому движению виски словно разрывались.

Решив, что сходит с ума, она энергично помотала головой и протерла глаза.

Потом женщины вернулись в дом, а она снова села и стала смотреть в сторону дверей. В тени была почти половина двора до самого колодца и арка со стоявшей под ней повозкой, которые тоже казались сгустками теней.

Когда-то, сидя на этой самой ограде, они с подругами целыми днями ловили мух на коленях. А сколько смеху было, стоило кому-нибудь пройти мимо!

Колодец внушал ей страх — он будто затягивал вниз, в воду и саму Гизолу и всю луну. Потом ей подумалось, что лицо ее залито тем же светом. Тогда она закрыла его руками и так и осталась сидеть.

Вскоре она услышала, как кто-то идет к ней через гумно — босиком, разумеется. Она не шелохнулась — воображая, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой, хоть и знала, что это не так. Тогда Карло присел рядом — кашлянул, и тут же без перехода ухватил ее за грудь.

Она вскинула лицо, не глядя на него, рассмеялась и ушла в дом.

Карло почудилось, что он видел сам смех, но не девушку.


Вскоре после этого Пьетро подошел к открытым воротам и, прежде чем зайти к Джакко, остановился посмотреть на луну, которая будто только что выплыла из окон с задней стороны дома.

Он думал при этом, что батраки будут в восторге, что он полюбил крестьянку, одну из них.

Они с Гизолой пошли проселочной дорогой, ведущей к той самой черешне, под которой они когда-то давным-давно разговаривали. Казалось, воспоминания так и застыли там, под ветками.

Гизола нервничала и готова была отдаться. Ей хотелось сказать ему: «Да что ж ты не видишь?» Но Пьетро чем дальше, тем больше охватывал восторг. Ему казалось, он идет, как во сне.

— Почему ты не смотришь на меня все время? — повторял он.

И правда, она оборачивалась к нему лишь мельком и охотно бросила бы его там одного. Но овладев собой, как тогда, на ограде, она что-то ответила в тон ему и остановилась, глядя в небо. Он поверил и воскликнул:

— Такой ночи мы никогда больше не увидим! Звезды сияют даже в твоих глазах. Я их вижу!

И припал к ней в долгом поцелуе. Она тряхнула головой, отстраняясь. Он с ума сошел? Но он не отпускал ее, кричал от радости. Гизола, сама не своя от желания, была как амфора, готовая развалиться по трещине. Не выдержав, она сказала:

— Был бы ты мужчиной!

Пьетро отвечал, будто сам себе:

— Я люблю тебя!

Но его восторг тоже становился чувственным, и поэтому он повернул назад: Гизола не должна была этого заметить!

Маза поджидала их в начале дороги, руки в боки, встревоженная веселыми намеками рассевшихся вокруг гумна батраков. Джакко засел дома, сердясь, что приходится жечь допоздна масляную лампу, в которую билась бабочка с толстым, в палец, тельцем. Хлопанье и трепыханье ее крыльев заставляли его время от времени поднимать голову и поглядывать за дверь.

У самого гумна Пьетро и Гизола расплели руки. Маза шепнула:

— Далеко не ходите.

Тем временем батраки угомонились — отчасти из чувства приличия перед молодым хозяином. В лунном свете их лица казались размытыми пятнами.

Жердь в стогу так и осталась стоять, покосившись в сторону липы.

Весело жили в Поджо-а-Мели!

Выйдя за ворота, молодые люди снова взялись за руки.

Светлячки, липкие на ощупь, будто резиновые, кишели в бледных кронах несчетными роями, и их все прибывало.

Укрывшись в тени забора, они стали целоваться: она — прислонившись спиной к деревянному штакетнику, он — прижавшись к ней. Вдруг Пьетро заметил, что Гизола слишком сладострастно двигает бедрами — он отстранился и упрекнул ее.

Тут Маза, которая стояла посреди гумна и, прикусив язык, чтобы не отвечать, слушала поневоле шуточки батраков, вконец потеряла терпение и окликнула их. Пьетро и Гизола направились к дому.

Кое-кто из батраков в безудержном веселье крепко чесал затылок. Карло, который стоял чуть наклонившись, уперев руки в колени, то и дело, взглянув на Мазу, разражался издевательским хохотом. То, до чего он недавно дотронулся, словно по-прежнему лежало в руке.

Больше месяца потом не утихали пересуды.

Карло какое-то время еще следил за ними из дверей, когда они разойдутся — ему не верилось, что он пойдет спать, не поговорив с Гизолой.

Но Гизола позвала дочь одного из батраков проводить вместе с нею Пьетро до предместья — чтобы потом не идти назад одной.

Шли они под ручку. Вторая девушка держалась в стороне, не решаясь подойти ближе. Но оглядываясь, они видели, что она улыбается — взволнованно и настороженно, под конец почти судорожно.

Прежде чем расстаться, они еще раз поцеловались. Тогда девушка, которая, закрыв лицо обеими руками, подглядывала сквозь пальцы, повалилась на землю посреди дороги и стала кататься в пыли. Потом завопила, будто никого рядом не было:

— Ой, ой, что ж я делаю!


— Оденься.

Застав ее в комнате с голыми руками, он не стал ее целовать, пока она снова не надела розовый жакет. Потом сказал:

— Так ты мне больше нравишься. Иначе я б не смог тебя поцеловать. Сама знаешь!

Она должна была ехать дилижансом в Радду.

Дело их не продвинулось нисколько: Доменико, уверенный, что время работает на него, с полным самообладанием делал вид, что не интересуется ни Пьетро, ни Гизолой. Кривотолки так и не были опровергнуты, и Пьетро не нашел способа ускорить свадьбу.

Маза металась — то в дом, то из дома — посматривая одним глазком на них, а другим во двор — не собрались ли любопытные. Злые языки пугали ее больше прежнего, и она не могла дождаться, когда Гизола уедет — лишь бы не сердить хозяина.

В самых смелых мечтах ей не представлялось, что Пьетро женится на ее внучке — такая честь была не по ней! Она даже Бога благодарить не смела, чтобы не покарал се за незаслуженное счастье — к тому же, сперва ей хотелось в нем убедиться! И не раз она говорила:

— Нельзя просить у Бога того, чего мы недостойны.

Пьетро протянул Гизоле гребень, потом застегнул ей на спине жакет. Когда он покончил с последней пуговицей, она повернулась и снова подставила ему губы.

Времени оставалось еще много, и Гизола улеглась на кровати, где спала еще девочкой. Лицо застыло, на нем проступила какая-то угрюмая тоска. Она больше не позволяла Пьетро ни трогать себя, ни целовать, упорно молчала и хмуро глядела в сторону, насупив брови и надув в раздражении губы.

— Что с тобой? — спросила Маза. — Ты не больна?

Она запрокинула голову, будто шея тоже онемела. Пьетро взял се руки в свои:

— Ничего. Пройдет. Что с тобой? Не трогайте ее, Маза.

Гизола смотрела на них поочередно, переводя взгляд с одного на другую. Пьетро поцеловал ей кончики ног, и она убрала их под юбку. Ей так не хотелось уезжать? Но то же самое бывало и раньше, когда он довольствовался тем, что вместо нее трогал что-нибудь из ее вещей: ленту, булавку и еще серебряный браслет. Невозможно было представить, чтобы она с кем-нибудь поменялась хоть одной из своих безделушек!

Гизоле не хотелось шевелиться, она думала, что пролежит так сколько угодно, хоть всю жизнь.