— Подруга хозяйки.

— Твоя хозяйка не замужем?

— Нет. Эта женщина у нее компаньонка, потому что мужчин она сюда вообще не пускает.

— И тебе здесь нравится? Как она с тобой обращается? Работы много?

— Ой, да она меня любит!

И он подумал: «Она привязалась к ней, как раньше к Джакко и Мазе!» И спросил с опаской и почтением:

— Твоя хозяйка не подумает про тебя плохо, если меня здесь застанет? Где она сейчас?

— Сегодня она вернется попозже. Мне придется сказать ей, что вы приходили.

— Конечно, скажи — она не будет ругать. Ты не должна лгать.

Этим он хотел намекнуть на их отношения. Но его удивило, как живут в этом доме, удивила и женщина, о которой Гизола так мало беспокоилась. Подумал он и о том, что ей приходится зарабатывать на жизнь. Тогда в нем заговорила щепетильность: не надо вот так сразу предлагать ей свою любовь — все-таки она была его крестьянкой и может просто не поверить. Но не выдержал и спросил:

— А ты обо мне думала?

От этих слов в нем снова ожило его чувство, и он подумал, что в нем заключена теперь и Гизола. Надо было вырвать ее у этих людей, державших ее при себе, совсем незнакомых!

Он замолчал, а она сделала одно из тех движений, в которых вдруг проглядывают все жизненные устои и привычки. Пьетро не понял, но спросил:

— И никто тебя не любил?

Она не отвечала. Он повторил вопрос. И снова никакого ответа — он подумал, что для первого раза, наверное, хочет знать слишком много. Но ей следовало бы с самого начала быть откровенной! Тогда он спросил себя, может ли он теперь говорить с ней так доверительно, как прежде, и эта внезапная тишина, в которой что-то таилось, стала мила ему, как нечто непривычное.

Она, с видом полу-лукавым, полу-простодушным ждала, пока он поднимет голову, и спросила, почти в шутку:

— Теперь я вам нравлюсь?

Охваченный радостью, он не хотел отвечать.

Не было больше ничего — только они и эта комната!

— Вы могли бы еще меня полюбить? — продолжала Гизола.

Тогда он ответил через силу, будто чужим голосом:

— Если ты никогда не любила!

Повисла такая тишина, что оба, казалось, слышали, как ходят в суставах кости, и старались не смотреть друг на друга.

Ему стало жалко ее — она ведь служанка, и хозяйка, узнав, что он приходил, наверное, устроит ей разнос. Он подошел к окну, отодвинул зеленую штору и в слепящем солнечном свете увидел цветущие клумбы и в центре бамбук. Гизола быстро шагнула к нему и потянула назад:

— Не подходите!

Он оробел, будто сейчас из-за него рухнет окно со всеми кирпичами. Но когда Гизола коснулась его, почувствовал, что бледнеет. Совсем как тогда!

Не успел он прийти в себя, как она тут же отстранилась и сказала со смехом:

— И правда, вы меня еще любите.

Пьетро тоже засмеялся, чтобы попасть в тон. Голова кружилась, будто он чудом избежал опасности. Гизола приняла недоверчивый вид и добавила:

— Но не только меня!

Он был не в состоянии связно мыслить, слова лились из него, не задевая сознания.

— Зачем ты так говоришь? Я же сказал…

Казалось, говорят даже ее руки. Внезапно он увидел Гизолу далеко-далеко, за пределами всех иллюзий, ощутив с враждебным предчувствием, что за то, чтобы сделать ее своей, придется еще побороться. Его мечта о любви еще не стала явью! Как глубоко он замечтался!

Не надо говорить ей, что она красива — такой комплимент может показаться двусмысленным, да и чего бы стоила ее красота без врожденной глубокой порядочности — такой же, как у него.

Он хотел, чтобы она непременно сознавала свою порядочность и гордилась ею. Этого требовали моральные принципы, сливавшиеся у него в голове с идеями искупления и жизненной справедливости. Поэтому он первым должен был подать ей пример. И он пообещал себе в дальнейшем все ей объяснить.

Он не находил больше слов — казалось, кто-то подталкивает его к выходу. Он встал посреди комнаты, бросил взгляд на Гизолу, протянул ей руку и медленно вышел, неловко ударившись плечом о косяк.

Она обрадовалась, что визит закончился так быстро, потому что мог появиться ее друг.

Лестница была выложена старой истершейся плиткой, прошарканной до впадин, и при взгляде вниз ему казалось, что ноги в ней тонут.

Его трясло. Захлопнув дверь — как показалось ему, слишком громко — он поднял глаза и на железном балкончике увидел Гизолу — она кивнула ему на прощанье. У него не нашлось сил ответить — он обернулся два раза, надеясь всякий раз, что она не ушла, весь в мыслях о ней и умилении, от чего попрощаться с ней становилось тем более невозможно. И, сам того не заметив, вошел в город.

Шагая по тротуару вдоль самого парапета, он даже не смотрел на Арно с зеленоватой мелкой водой в редких синих прочерках. На выступавшем из дна реки полуострове стояло несколько возов, уже груженых песком, и вода вокруг, мельче, чем везде, дрожала и искрилась.

Иногда шум города как бы отдалялся, переходил в другую точку, а через миг возвращался. Пьетро шел так быстро, что то и дело сбивался с пути и вынужден был останавливаться.

Он вышел на набережную Аркибузьери: мост Понте-Веккьо с двумя быками, подпирающими сросшиеся лавки ювелиров; к ним добавились еще лавки, примостившиеся на арочных пролетах и деревянных подпорках, крашеных красной краской. Окна такие широкие и идут так часто, что стен почти не осталось.

По ту сторону Арно дома стоят тесно-тесно: старые, серые, грязные, они словно боятся опрокинуться в воду. Дома, как тонкие разноцветные полоски, смыкающиеся с полосками моста — прямоугольники домов и прямоугольники воды, неравномерно, друг за другом.

Арно обтекал опоры моста, в безмолвии реки и домов слышен был далекий шум, где тон почти всякий раз задавал колокол. Высоко в небе застыли в блаженной неподвижности кипарисы у Торре-аль-Галло.

По эту сторону Арно — выжженные солнцем полуоткрытые лавки и раскаленная тень под их короткими навесами, и входящие в город пустынные дороги.

От церкви Сан-Миниато с фортом Бельведере идет высокая стена деревьев, которую разбивают белые виллы, уходящие за крыши Борго Сан-Якопо.

Холм Поджо-дель-Инконтро был ясного голубого цвета. На Понте-Веккьо ветер трепал выцветшие навесы над ювелирными лавками, разносил над рекой дорожную пыль. А вот и белоснежные с теплыми тенями статуи моста Понте-Санта-Тринита, который заканчивается между церковью Честелло и абсидой стоящей над рекой церкви Сан-Якопо. Дальше колокольня Санто-Спирито, за ней дома ниже и стоят пореже, и так до самых труб района Ниньоне. И мост Понте-делла-Каррайя, почти на отшибе, и деревья на заднем плане, в самом начале парка Кашине — солнечные и далекие.

Домой он вернулся очень поздно, переставил привезенные из Сиены книги, вынул из чемодана все белье. За ночь он просыпался два или три раза и прежде, чем снова заснуть, радостно говорил вслух:

— Скоро завтра!

Все утро он провел в нерешительности и вечером написал ей, потому что чувствовал, что любит ее по-настоящему. Как выглядит лицо Гизолы, он не помнил — скорей, ему казалось, что его незримо со всех сторон окружают ее движения. Цвет ее платья стал светом и время от времени являлся, как яркая вспышка.

Гизола дала прочитать письмо своему другу, которому уже рассказала, по-своему, о вчерашнем визите, не доверяя языку Беатриче — виденной Пьетро служанки.

— Зачем он тебе пишет? — спросил со смехом синьор Альберто. — Похоже, он давно в тебя влюблен. Любопытное письмо. Дай-ка перечитаю.

На этот раз после каждой фразы он делал паузу и поглядывал на Гизолу, прислонившуюся к его плечу. Выраженных в письме чувств они оба не одобряли, зная, что сами на них неспособны. Закончив читать, он поцеловал любовницу:

— Это твое.

Она порвала листок и, будучи в веселом настроении, чтобы пуще его рассмешить, стала ходить на каблуках взад-вперед, резко разворачиваясь. Он был позабавлен, но спросил:

— И как же ты его любишь?

— Вот так.

И она подалась вперед всем телом, изобразив прочувствованный жест.

— Но ты не все мне рассказываешь.

Он ухватил ее за ухо и тихо спросил:

— Ему тоже?

Она вся вскинулась, побледнела, и выпалила:

— Клянусь. А вдруг он на мне женится — ты что, против?

Тут синьор Альберто готов был просить прощения!

— Я лишь хочу убедиться, для твоего же блага, что он в самом деле тебя любит и что он богат — как ты всегда мечтала. А иначе ты с тем же успехом можешь остаться здесь.

— Богат ли он? Да у его отца десять поместий и большой трактир.

— А он согласится?

— Бьюсь об заклад, он сам его послал.

Синьор Альберто поверил Гизоле и остался доволен.

И пока она доставала из буфета тарелки и накрывала на стол, подумал, что при желании он всегда может остаться ей другом.

Однако дела у него шли неважно, и пора было положить конец этой слишком уж безмятежной и праздной жизни.

Гизола поглядывала на него исподтишка, пока он стоял, склоня в задумчивости голову — пытаясь угадать, каким будет его внутренний вердикт, который он вряд ли ей скажет. Испугавшись, что он слишком долго думает, она спросила:

— Что с тобой сегодня? Пришел не в духе?

Он улыбнулся и ответил:

— Ты права — я для тебя слишком стар и должен тобой пожертвовать. Я сам хочу, чтобы ты вышла замуж.

— Зачем ты об этом говоришь? К чему? Не зли меня.

— Это ты об этом говоришь, милая Гизола! Но у меня возникла отличная мысль!

— Какая?

— Тебе надо повести себя так, чтобы он поверил, что ты забеременела от него! Тебе это будет нетрудно. Ну что, не нравится?

Она быстро закусила губу, повернувшись к свету спиной. Потом принялась водить пальцем по ободу тарелки.