И его пухлые губы.

О, боже.

Я отворачиваюсь, стараясь не потерять контроль.

— Ладно, только давайте не будем брать в расчет пошлую двусмысленность. Никаких бананов, — если ты не можешь ударить их, присоединись к ним. — И орешков, ну, вы сами знаете. Ясно? — а затем я просто смеюсь, моя нервозность сыграла со мной злую шутку. — Поверить не могу, что сказала это.

Напряжение улетучивается, ребята хихикают и улыбаются, и с этим ничего не поделаешь, мы просто смеемся все вместе, как если бы все они находились бы здесь по своей воле. Люди, а не цифры. И внезапно я начинаю чувствовать себя лучше, может быть, я не хочу находиться здесь, но теперь, по крайней мере, не все так плохо, до тех пор, пока я продолжаю игнорировать бетонные стены, давящие на меня, решетки на окнах. И Грейсона.

— У вас на все про все двадцать минут, — я заранее подготовила кое-какие бумаги, поэтому после того, как они закончат с заданием, мы разберем некоторые темы вместе.

Я смотрю на Грейсона, который тихо наблюдает за происходящим с выражением лица, которое невозможно прочесть, я могла бы помочь ему, но похоже, что он и так раздражен. Такое чувство, будто я делаю что-то, что ему не нравится, может быть, он предпочитает видеть, как я волнуюсь или все выходит из-под контроля. Я кладу бумаги на стол и подхожу к нему.

— Могу я взять свой… — я указываю на мой кардиган, висящий на спинке стула.

Он поворачивается и хватает его. В моем животе разрастается дыра, когда я вижу его со своим мягким кардиганом. Он отобрал у меня мое пристанище, мое место, мое чувство контроля. Он смотрит на меня так, словно видит. Как же хорошо, что он под стражей. Грейсон протягивает кардиган на пальце.

— Я не кусаюсь, — говорит он. — Несильно.

Я фыркаю и выхватываю кофту. Наши пальцы соприкасаются, и разряд электрического тока проходит по телу, достаточно, чтобы сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Он откидывается назад и наблюдает за тем, как я натягиваю на себя кардиган. Это кажется чем-то интимным — одеваться, пока он смотрит. Я благодарна Диксону и другим парням за их присутствие, пускай они, и перешептываются, строча что-то на бумаге, думая, будто я ничего не замечаю. Представить не могу, каково оказаться наедине с этим парнем. Он пугает меня, но не так, как, например, темная улица, а по-другому. В переулке я бы знала, что мне делать. А вот с ним? Непонятно.

Хватаю свой портфель и ставлю на край стола, в поисках нужных бумаг. Я стараюсь не встречаться с ним глазами, но только потому, что не могу найти то, в чем нуждаюсь.

— Что ж, получается, тебя интересует творческая деятельность? — говорю я тихо, чтобы не мешать остальной части класса.

— Да, мисс Уинслоу, — его голос спокоен, груб, звучит насмешливо. Мои щеки заливаются краской, если бы не угроза в его взгляде, то его можно было назвать красивым.

— Вот расписание занятий. Ты пропустил всего несколько уроков, но ничего серьезного, всего пару заданий для написания, — объясняю ему про упражнения «значимое-незначимое событие». — В течение нескольких недель мы будем делать задания, а потом выбирать что-то одно и редактировать. К концу курса создадим газету — электронную и печатную — полную наших историй с виньетками.

На слове «виньетка» его губы исказились в усмешке. Интересно, на какой ступени получения образования он остановился? Из-за того, что он пришел в класс позднее, мне не предоставили о нем полной информации, как было с другими парнями. Он так скривился, потому что знает это слово? Или наоборот не знает, и оно кажется ему вычурным?

Ой, да кого это волнует? Я здесь учитель. Я за все отвечаю. Ставлю портфель между нами, огораживаясь от него им, словно стеной.


5 глава


Грейсон


Она стоит за своим портфелем, как за крепостью. Книги, сумка, очки — это все заставляет меня желать разоблачить ее, раздеть, оставить без надежды. Я точно знаю, она бы ненавидела это и любила одновременно. У меня такое чувство, будто мы знакомы, хотя я никогда не встречался с ней прежде до этой недели.

Мое внимание возвращается к ее очкам. Насколько она хороша без них? Надеюсь, что не очень, иначе здесь будет совсем горячо, когда я сниму их с нее. Горячо для нас обоих.

Более того это опрометчиво.

Хватит! Я здесь, чтобы быть прилежным учеником. Мне нужно сфокусироваться на ее глупом задании, составить список предметов.

Она копается в своем портфеле, ища что-то:

— …до тех пор, пока не обзаведешься собственным, — она вытаскивает блокнот в кожаном переплете, поношенный по краям.

Я наблюдаю за ней краем глаза, между темными бровями пролегла глубокая морщина. У этой девушки старомодный вид, тонкие и резкие черты лица, большие глаза и мягкий взгляд. Представляю ее на черно-белой фотографии, стоящей напротив фермы из старых добрых времен с вилами в руках и напускным важным видом. Строгость меня привлекает — это горячо.

У нее влажные губы, наверняка, потому что она посасывает их, когда нервничает. Я хочу попробовать их больше всего, а может быть, даже укусить и снять с нее эти очки. Каждый дом, что я обворовал, каждое здание, буквально та же история — ты устанавливаешь линию обороны, а потом стираешь границы. Вот как заполучить контроль, для нее это — очки.

Мисс Уинслоу вырывает страницы из записной книжки, из-за чего я чувствую себя неудобно, ведь она делает это специально для меня. Интересно, что в этом такого, почему она не хочет видеть меня в своем классе? Она открывает следующую чистую страницу.

— Вы пишите в нем с конца вверх ногами? — спрашиваю я.

— Ага, — отвечает она. — Предпочитаю, чтобы поля были снизу, а не сверху, — она сгибает страницы и кладет их в свой портфель. — Так проще писать.

Я киваю. Меняет все под себя. Мне это даже нравится. Правда, немного удивляет.

— Двенадцать предметов, понятно?

— Да, мисс Уинслоу, — говорю я.

Она моргает. Кажется, нужно перестать звать ее по имени. Девушка поворачивается к классу.

— Как дела? Есть ли у вас вопросы? — никто не отвечает. Она проходит сбоку от класса в своей юбке карандаш и красном кардигане, который кажется мягким, как шерсть котенка. — Пусть даже будет что-то незначительное или скучное, как вам угодно. Главное, чтобы это была правда, а не вымысел, — она приподнимается и разворачивается спиной. — В этом классе самый маленький и скучный кусочек правды в десять тысяч раз важнее самой красивой лжи.

Я смотрю на пишущего Тайка в заднем ряду и думаю о его словах, что ей известно, когда ты выдумываешь. Так ли это? Мысль о том, что я могу поведать ей правду о моем прошлом, разъедает мои внутренности, словно кислота. Слишком велика цена, чтобы за нее платить. Правда, мне необходимо попасть в онлайн-газету. Стоун уже получил указания, нужно лишь обозначить место удара. Я собираюсь писать, используя специальные выражения, а он, как раз, увидит это в небольшом журнале. Он не может позвонить мне, но знает, где я нахожусь, поэтому получение сообщения не отнимет много времени. Здесь хорошие надзиратели, скорее всего мне придется подкупить кое-кого ради изменения имени, но не беда. Стоун и парни получат мое послание.

Придется красиво завуалировать инструкции, дабы создать дымовую завесу. Мне придется выдумать красивую историю, поскольку я ни в коем случае не могу поделиться с ней правдой.

Тайк поднимает руку, и она подходит к нему. Он просит помочь ему, его губы двигаются так, будто он задает вопрос довольно аккуратно, хоть я ничего не слышу. Похоже, что и она тоже, поэтому девушка наклоняется ближе.

Я стискиваю зубы. Каждый парень в комнате пускает по ней слюни, включая женатого Диксона с тремя детьми. Он тоже пялится на нее, невзирая на ее возраст, потому что мы здесь все испорченные. А сколько ей лет? Не восемнадцать. Точно? Или все же восемнадцать? Девятнадцать? Ох, уж этот обнадеживающий взгляд. Боже, она совсем юна. Правда, недостаточно. Изгибы, скрывающиеся под юбкой, довольно притягательные. Все же она женщина.

Заставляю себя оторвать от нее взгляд, смотрю на лист бумаги перед собой. Двадцать предметов, обычных, реальных вещей. Что ж, это будет легко. Если я смог одурачить главу художественного музея Цинциннати позволить мне «оценить» выставку царских вещей, то у этой малышки даже нет шансов. Я волнуюсь за нее.

Другой парень задает вопрос, не поднимая руки:

— Я жил в Джерси, а там нет и десяти вещей, о которых можно было бы рассказать.

— Двадцать предметов, — говорит она, не сдавая позиций. Мне нравятся ее попытки казаться строгой, хотя со мной это не сработает, а вот другие парни подчиняются власти. Ей это удается.

Итак, я представляю бейсбол. Я не играл много в эту игру, потому как меня забрали в возрасте пяти лет, но я помню, как ходил по пятам за своими старшими приемными братьями. Они позволяли мне занимать позицию разыгрывающего защитника. Они заставляли меня быть разыгрывающим и носить перчатку на правой руке, я стоял рядом с бутылками воды и ключами, вел счет очков и следил за мячами. Это было самое счастливое время: стоять под палящим солнцем, играя со своими старшими братьями. Тогда я нихрена не смыслил в бейсболе, кроме этой части. Те вещи были единственными, о чем я мечтал после того, как меня забрали.

Я начинаю писать:


Бутылка с водой у забора.

Идеально острый с двух сторон и тупой с двух других кусок стекла.

Сплющенная кружка из «Тако Белл» полная муравьев.

Перчатка на правую руку.