Он видел другое. То, что его удивило…и одновременно разозлило. Будто она неосознанно отобрала его право единолично горевать об утрате Ангела. В огромных тёмно-синих глазах, направленных на маленький гроб, замерло горе и чувство вины, слишком отчётливое, чтобы он его не увидел. Оно залегло в складках между аккуратных бровей, угадывалось в стиснутых пальцах, когда она вдруг отрывалась от своих мыслей и начинала сосредоточенно сканировать всех присутствовавших. Она ищет ЕГО. Они все ищут его. Полицейский, стоящий рядом с ней и с угрюмым выражением на лице изучающий всех и даже священника. Еще несколько копов, раскиданных по всему периметру.

Он почему-то задумался о том, где она хранит его послания. А ведь должна хранить. Периодически доставать, чтобы подолгу изучать каждую букву, каждый миллиметр потрёпанной газетной вывески. Внимательно, напряжённо, пытаясь вновь и вновь найти скрытый смысл его «писем» ей. Идиотка. Не было никакого скрытого смысла. Всё предельно открыто и ясно. Новый следователь едва не сделала то, чего нельзя прощать никому. Она едва не заставила весь этот город, всё это скопище жалких слизняков забыть о нём. Она запретила говорить о нём, считая, что его заденет это молчание…

Он отвернулся, обратив свой взор на заканчивавшего свой монолог священника. Всё же дрянь оказалась в какой-то мере права. Но его затронуло не молчание этих ничтожеств. Его завела безрассудность и глупость этой богатенькой сучки, решившей, что сможет дать достойный отпор. Нет, определённо будет очень недурно заставить её кричать.

Нужно только избавиться от этой высокой тёмной тени, следующей за ней по пятам. Давно уже пора.

Глава 24. Ева

— Вот, — Дарк придвинул ко мне низенькую чашку из белого фарфора с узкой треугольной ручкой, за которую было неудобно держаться, — вроде ты любишь именно такой.

Горячий шоколад. Задумалась на мгновение, откуда он узнал, что нужно добавить сахар. Возможно, увидел, когда я делала себе в тот самый первый раз.

— Я попробовал тогда.

Словно прочитал мои мысли. Наверное, мне следовало бы удивиться, но сейчас не было сил буквально ни на что. Правда, стоило представить, что он касался своими губами моей чашки…там, где я пила из неё, и что-то еле уловимое, что-то почти невесомое начинало трепыхаться под кожей, задевая нежными и в то же время нетерпеливыми движениями нервные окончания. Этот мужчина…он делал со мной настолько порочные и настолько дикие вещи, но вот эта его фраза против воли заставляет вновь ощутить, как вспыхнул румянец на щеках. Его до неприличия чувственные губы растянулись в медленной улыбке, потому что он знает, что я представляла прямо в эту секунду. Он провоцирует. Ни слова пока о том месте, откуда мы вернулись около часа назад. А может, и около двух часов. Я не знала. Чувство времени словно исчезло, оставив вместо себя пустоту, наполненную затхлой вонью сожаления. Самое страшное из состояний человека, наверное. Потому что в ней, в этой алчной тягучей бесконечности исчезает бесследно время, желание, притупляются мысли и обостряются ощущения. Все самые тёмные, самые мрачные эмоции вдруг становятся объёмными, полными, обрастают металлическими острыми шипами, каждый из которых способен мягко войти в плоть души, чтобы причинить самую невыносимую боль. Чтобы вынуть ее остатки и лишь после раствориться в ещё большей пустоте.

— Ты не можешь обвинять себя в том, что произошло.

Его взгляд становится серьёзным, густые брови сходятся на переносице, а я понимаю, что стала привыкать к этому. К тому, что он читает меня, что видит меня насквозь даже там, где я стараюсь выставить свинцовые стены. И даже против него. Уже переставая удивляться этому «даже» в своих мыслях. Переставая искать причины в себе, почему именно он и почему настолько близко. Теперь мне всё чаще кажется, что все эти причины и есть он сам.

— Я допрашивала Франко. Это паренёк, оставленный присматривать за палатой.

Натан слегка склоняет голову к правому плечу, готовый выслушать, а я невольно смотрю на длинные пальцы, застывшие на такой же треугольной ручке чашки, из который всё ещё лениво поднимается к потолку тонкой струйкой пар.

— Он сказал то, о чём не говорил в первый раз.

Вспомнила, как прятал ладони в карманы форменных брюк молодой мужчина с короткой стрижкой на казавшейся слегка большой для его худосочного тела голове. Фуражка нелепо съезжала на левое ухо, когда он порывистыми движениями хватал себя за волосы, сбивчиво рассказывая то, что не давало ему покоя.

— Что именно?

Дарк протягивает руку, чтобы обхватить мои пальцы, и мы вздрагиваем, кажется, оба. В этом движении нет никакой подоплёки, привычной с этим мужчиной. Ни намёка на сексуальность в сжатии сильными пальцами моих, скорее, желание поддержать. И я позволяю себе насладиться несколько секунд нахлынувшим ощущением спокойствия. Ловлю себя на мысли, что он для меня — по-прежнему тот самый океан. Только сейчас его волны не бьют, не захлёстывают с желанием покорить, сожрать и растворить неукротимой стихией. Сейчас они ласкают медленно и неторопливо, сейчас они плотно обволакивают, словно обнимая, создавая ощущение опоры под ногами. Один быстрый взгляд в его глаза, чтобы успеть поймать зигзаги молний, которые он тут же скрывает за опущенными веками. И чёткое понимание, от которого захватывает дух: в любой момент…всего лишь крошечное движение — и океан взорвётся оглушительным рёвом самого настоящего цунами желания.

— Ева?

Тихо и в то же время настойчиво, возвращая мои мысли к нашему разговору.

— Франко обратил внимание на подушку.

«— Я заметил это сразу, мэм, — юноша резко вскинул вверх голову, обеспокоенно глядя в мои глаза, на его щеках горит лихорадочный румянец, такой, словно ему тяжело даётся это признание собственной ошибки. А он уверен, что это ошибка. И именно поэтому не сказал о ней сразу. Видимо, пытался не придать значения тому, что больше никто не мог исправить. Что больше не должно было иметь смысла для Кевина. Но что-то всё же не давало ему покоя, иначе не прибежал бы в участок раньше, чем я вызвала его. Иначе не мерил бы нетерпеливыми широкими шагами несуразно длинных ног узкий коридор перед моим кабинетом, отрешённый, словно потерявшийся в собственных мыслях.

— Подушка. Она лежала под его головой не той стороной.

— Как понять не той стороной? — отчаянно пытаясь вспомнить, как выглядела подушка под головой мальчика. Я не придала ей никакого значения, когда вошла в свой единственный раз, чтобы увидеть Кевина.

— У моей матери дома…у неё такое же постельное бельё, — он словно спотыкается о собственные слова, отводя глаза в сторону, — белое с тонкими зелеными стеблями с одной стороны. С другой — абсолютно белое. Я… в детстве я непременно ложился на эти стебли, — запнулся, вспоминая, но тут же, поднял голову и заговорил быстро, впиваясь в мои глаза своими, светло-карими, с плещущимся на дне зрачков отчаянием, — Я обратил внимание, что его голова…она лежала на лицевой стороне. На тех самых стеблях. До смерти мальчика.

— А потом? — чувствуя, как зашевелились волосы на затылке от пронзившей догадки, от вспыхнувшей искры страха в глазах паренька.

— Когда медсестра начала звать врача, я вбежал в палату…Ребёнок лежал на другой стороне подушки. Положение его головы было тем же. Но мне показалось…нет, я видел, что на другой стороне

— Ты уверен?

И он прячет взгляд, зная, что тот выдаёт все его эмоции.

— Я проверил. Проклятые стебли…они были с нижней стороны.»

— То есть его убили?

Натан вдруг резко отпустил мою ладонь, и я с трудом сдержала стон разочарования, прокатившийся под кожей, когда прохладный воздух неприятно коснулся пальцев, согретых теплом его руки. Ощущение спокойствия пропало.

— Франко утверждает, что при нём никто другой не заходил в палату, кроме тех, кого называл в самом начале.

— Ты говоришь, при нём.

— Да, — кивнула, а перед глазами появилась виновато опущенная голова молодого полицейского, — он отлучался в туалет ненадолго. Его не было минут пять-десять, не больше.

— Разница во времени в два раза — довольно ощутимая.

— Это разница в пять минут, Натан, — устало откинулась на спинку стула. Странно, стоило ему отпустить мою руку, как на плечи сразу навалилась вся усталость последних дней. Словно именно он удерживал её, не позволяя прогнуться под этой ношей.

— Но это же не всё?

— Откуда это у тебя, Дарк?

Спросила неожиданно для себя же самой. Спросила и тут же прикусила язык, когда он словно встрепенулся и подался назад, испытующе смотря в моё лицо.

— Что «это»?

— Умение читать эмоции, умение угадывать мысли других людей. Откуда эта проницательность у того, кому, по сути, плевать на людей вокруг себя?

— Это самый важный навык, без которого не выжить на улице, моя девочка. Не продержаться и недели там, где кусок хлеба для одних значит гораздо больше, чем в иное время миллион долларов для других. А может, ты всё же хотела спросить, как я «читаю» тебя, Ева?

Он произнёс это слово, это проклятое «читаю» настолько двусмысленно, что меня в очередной раз словно жаром обдало. Порывом муссона, от которого, кажется, загорелась кожа. Всего одно слово — и такая бешеная, неуправляемая реакция на него.

— На самом деле, — его голос становится опасно низким, каким-то гортанным, — я бы тебя не только прочёл. Я бы тебя рисовал, потом стирал бы доооолго и с удовольствием, чтобы писать. На тебе. Писать тебя.

Нервные мужские пальцы снова ласкают мою ладонь. Поглаживают почти невесомыми круговыми движениями, пробуждая сотни мурашек, оплетающих тонкими нитями паутины соблазна. Волна жара в низу живота заставляет закрыть глаза, представляя все эти грязные картинки, что вспыхивают в голове, что он вызывает в моей голове.