– Во-первых, деревня ты деревня, не перед посетителями, а перед клиентами! Это ты запомни да не ляпни где не к месту. А во-вторых, в купальнике члены комиссии могут легче разглядеть, какая у тебя пластика движения!

От таких хитрых слов у Аллы у самой глаза округлились, а Нинка так и вовсе ничего не поняла.

– Что это за колбаса такая?

– Ну, как ты ходишь, как лежишь!

– Да хожу как хожу! – вконец разозлилась Нинка. – Я же так понимаю, что мое дело в ресторане или столовой – как быстрее этого самого клиента обслужить. И не обсчитать его.

– Вот таких в школе называют не официантами, а «половыми». Знаешь, кто такой половой?

– Знаю, читала, – буркнула Нинка.

Вечером они с Натальей попытались самостоятельно разобраться, в чем может состоять этот «художественный просмотр». И что этим членам комиссии надо.

– Будут себе в постель девок отбирать! – уверенно сказала Наталья. – И ничто другое.

– Да брось ты, Наталья! – оскорбилась за школу Нинка. – Там же в комиссии, я их видела, такие люди большие сидят!

– Какие это большие? Что у них такое уж большое, чего и разглядеть нельзя?

– А вот заместитель председателя, говорят, известный артист Пахомов! Я его в кино видала!

– Пахомов? Известный? Да он всегда какие-то малюсенькие роли играет!

– Все равно известный! – уперлась Нинка, а тут вспомнила, что года три тому обратно Пахомов играл официанта в какой-то очень хорошей картине. И ей стало понятно, почему он заседает в приемной комиссии. Но Пахомов играл всегда очень хороших людей, и Нинка поверила, что он будет добрым и ее не «зарубит».

– Ишь ты! – засмеялась Наталья. – Почему это тебя не зарубит, а остальных зарубит? Сколько, говоришь, вас там сейчас на одно место?

– Две с половиной, – вспомнила Нинка то, что ей под страшным секретом передавала Алла.

– Ага. Тут хошь не хошь, а кого-то рубить надо, сама понимаешь! И потому тебе там сразу чем-то отличиться требуется! Чтоб тебя отметили и запомнили!

Отличиться Нинка догадалась великолепным платьем, которое приглядела в сундуках тетки Прасковьи, когда та по неосторожности вынимала при Нинке из сундука закладную вещь какого-то своего должника. Должник принес деньги, что брал в долг, и стоял на лестнице, ждал свой заклад, а Прасковья от волнения и жалости, что ценный заклад уплывает, про нее и забыла. Тут-то Нинка и углядела это платье – черное, воздушное, с золотыми звездами по подолу.

Нинка сразу поняла, что по лютой доброте своей Прасковья платье никогда не даст. И поэтому, чтобы получить платье на один день, понесла тетке в заклад телевизор, который подарил Саша.

Тетка согласилась взять телевизор на неделю, а на один день дала платье.

– Актерка одна мне его заложила, – сказала тетка. – Года четыре тому прошло, так и не пришла за ним. Платье хорошее, сносу ему не будет.

Нинка примерила платье, когда Наталья, улокавшись портвейном, пошла спать. При ней Нинке не хотелось щеголять в обновке.

В зазеленевшем стекле зеркала, которое Нинка нашла в хламе какого-то разбитого старого дома на Арбате, Нинка отразилась очень шикарно, и даже само зеркало засверкало от этого великолепия.

Но беда заключалась в том, что в этом платье до школы официанток никак нельзя было добраться: буфы – как бочки на плечах, а сзади волочится шлейф, как у королевы. Нинка сообразила, что можно взять такси, всю ночь подшивала и ушивала на себя свой наряд, а утром отправилась на «художественный просмотр». За счет своей фамилии, начинавшейся с буквы «а» – Агафонова, значит, – Нинка должна была во вторник появится перед комиссией одной из первых, и потому она пожалела, что придет и уйдет в своем платье в то время, когда все ее соперницы еще не соберутся, чтобы подохнуть от зависти.

Так оно и оказалось. Нинка утром отловила такси и поехала в школу. Таксист по дороге на нее косился и наконец спросил:

– Вы артистка, наверное?

– С погорелого театра, – ответила Нинка.

– Я вас где-то видел...

– Ага. В кино «Свинарка и пастух».

Таксист принялся вспоминать, видел ли он ее в этом фильме, но не вспомнил, пока они не приехали на место.

Перед дверьми зала, где проводили просмотр, стояло только с дюжину девушек, от буквы «а» до буквы «в», остальные должны были подтянуться попозже. Все они были приодеты кое-как, без Нинкиного блеска. Они встретили ее, широко раскрыв глаза, заохали, испугались, и те, кто в очереди на просмотр стоял по списку еще не скоро, а жили неподалеку, ринулись домой, чтобы тоже надеть что-нибудь запоминающееся.

По списку Агафонова, то есть Нинка, шла третьей, и когда она влетела в большой и пустой зал, где у окна за длинным столом сидела комиссия, то поначалу наступила гробовая тишина, а потом захохотал актер Пахомов. Он вскочил, схватился за живот и упал поперек стола.

Остальные члены комиссии некоторое время крепились, но когда Нинка, не добравшись до их стола со своим паспортом в руках, запуталась ногами в шлейфе своего платья, споткнулась и растянулась в растяжку прямо на полу, вся комиссия покатилась с хохоту.

– Блестящий, блестящий номер, милочка! – закричал седой председатель комиссии. – Вы просто великолепны!

Нинка видела, что старик сейчас заплачет от радости, и кое-как встала с пола, причем опять наступила на подол и он треснул во всю длину, от пяток до бедра.

– У вас просто актерское дарование! – воскликнул председатель. – Вы нас поразили!

И тут Пахомов, сам Пахомов, потопил Нинку.

– Да не актерское у нее дарование, Иван Васильевич, – со стоном сквозь смех прокричал он председателю. – Вы сегодня не в театральное училище студенток набираете! И ни черта она не играет! Она такая и есть, как перед вами стоит, вернее, лежит! Ей только трактор или бульдозер водить, правильно я говорю, девушка?

– Трактор я водила, – горделиво ответила Нинка. – А вот бульдозер не доводилось.

– Кто вас надоумил эту греческую хламиду на себя напялить? Наверное, ваша прабабушка? – воскликнул Пахомов.

– Нет. Я сама.

– Да лучше бы вы голой к нам пришли! Мы бы хоть увидели, как вы двигаться можете, не ходите ли раскорякой, как беременная утка. Знаете ли, куда руки деть, если сумочки у вас нет!

– Голой я к вам не приду! – сказала Нинка. – А такого платья у меня никогда в жизни не было.

Председатель унял свою комиссию довольно грозным стуком карандаша по графину и доброжелательно сказал:

– У вас, девушка, еще многого чего не было в жизни. Но все еще впереди. Так что не торопитесь хвататься за все, что под руку попадется. Вы ведь с периферии?

– Из периферии, из периферии! – крикнула Нинка. – Прям будто у меня на лбу написано, что деревенская! Идите вы все к черту!

– Вот! – воскликнул Пахомов и поднял вверх руку. – Вот это, товарищи, я и называю типичным образчиком того, что мы, актеры, определяем не гордым термином «официант», а половой! – И он забавно крикнул: – Че-авек! Вот как подзывали купчики в старину официантов!

– Все равно я буду официанткой! – нахально сказала Нинка. А Пахомов ответил ей уже безо всякой улыбки:

– Будешь, будешь, такие, как ты, – публика пробивная! Это таланты нуждаются в поддержке, а бездари прошибутся сами! Только упаси меня Бог когда-нибудь попасть за твой столик.

– Подождите все, – сказала толстая женщина с ястребиным носом. – Совсем девчонку заклевали. Пойдет и, чего доброго, повесится. Давайте хоть глянем, может быть, она что и может. Агафонова, вы приподымите, пожалуйста, подол платья обеими руками и пройдите от дверей до окна. Ровненько постарайтесь пройти, красиво, как балерина.

Нинка подол приподняла. Но забыла, что на ногах у нее были сапоги Натальи с обрезанными голенищами, потому зачем было единственные хорошие туфли трепать, если за длинным платьем ног все равно не было видно!?

А в этих неуклюжих сапогах у Нинки не получилось пройти ни ровненько, ни красиво. Потому что балерины в сапогах не танцуют.

На этот раз над ней не смеялись, а стыдливо отводили глаза в сторону, что было еще противней, потому что Нинка поняла, что ее жалеют.

Ее попросили сделать еще какие-то глупости, а потом седой председатель комиссии сказала:

– Пока ничего утешительного сказать вам, Агафонова, не могу. Приходите через год. Пообвыкнитесь в Москве, походите по музеям, по хорошим театрам, посетите зал консерватории... И тогда больше вы не будете устраивать нам такого нелепого театра.

Нинка так и не поняла, если честно сказать, какой такой театр она устроила, но когда вышла из зала в коридор, то увидела, что все ее соперницы-завистницы тоже устроили такое представление! Успели по Нинкиному примеру понапялить на себя жуть какие туалеты, а подруга Алла щеголяла в шляпе с длинным пером, которую изловчилась выпросить в театре оперетты, благо он был от школы официанток не очень далеко.

Нинка очень огорчилась своей неудаче, но самые большие неприятности ее еще только ждали, потому что тетка Прасковья объявила, что платье назад в таком изорванном и загаженном виде ни за что не примет, Нинка может сама в нем щеголять, сколько заблагорассудится, а телевизор тетка Прасковья оставит себе навсегда.

Это было ужасно, потому что к телевизору она уже успела привыкнуть, как к родному человеку. Смотрела допоздна, пока не кончатся все программы.

Наталья тоже очень разозлилась таким поведением соседки и сказала, что шумного скандала поднимать не надо, это только привлечет внимание всей общественности, а так как злые языки уже распустили сплетни, что обе они, и Нинка и Наталья, пьют горькую и принимают в гостях различных мужчин, то общественность в случае такого конфликта будет на стороне тетки Прасковьи и, чего доброго, дело дойдет до товарищеского суда в домкоме.

– Ее, стерву, тетку твою, весь дом ненавидит, потому что должны ей полдома. Но ее в участок за грабеж не посадишь. А на нас с тобой, в случае чего, навалятся как коршуны. Надо, говорил мой покойный дядя – он пехотным старшиной воевал, до Кенигсберга, нынче Калининград называется, дошел, – проводить фланговую скрытую атаку на противника.