Нинка заколебалась, потому что поняла, что никакой уж такой мечты у нее до сих пор и не было.

– Детей не хочешь? – осторожно подтолкнул ее Илья Степанович.

– Да как-то не знаю... – замялась Нинка. – Что нищету плодить?

– Значит, до этого ты еще не доросла, – кивнул Илья Степанович. – Ну а по профессии? По занятию в жизни?

– Я хочу официанткой работать, – смущаясь, сказала Нинка. – Вы не думайте, что это из-за денег.

Просто мне кажется, что это хорошая работа. Люди все хорошо одетые, празднично, музыка играет, и если ресторан хороший, то вокруг все красиво.

– К празднику тебя тянет, – сказал Илья Степанович. – Тебя тянет к внешнему проявлению праздника. Ну, это дело несложное, что-нибудь придумаем.

– Сука! – вдруг закричала во все горло жирная Людмила. – Сука ты поганая, тетка Прасковья! Ты у меня кольцо с брульянтом в залог взяла, а когда возвернула, то его подменила! Я тебе настоящее кольцо отдавала, а ты мне медяшку со стекляшкой возвернула!

– Да что ты такое говоришь?! – заголосила Прасковья. – Да когда это я у тебя залог брала?!

– А в прошлую зиму, аль запамятовала?!

– Да не беру я ничего ни у кого!

Но тут все гости за столом так захохотали, что Прасковья смутилась и поправилась:

– Ну, так, когда сами просите, когда вам и жрать нечего, если все свои капиталы просвистали, так помогаю чем могу. Спасибо должны сказать.

– Подменила! Подменила! – упрямо вопила Людмила.

– Как это подменила? – завыла Прасковья. – Я и делать такого не умею!

– Ага, с ювелиром Самуилом договорилась, вошла с ним в долю и подменила! Брульянт был настоящий, и кольцо золотое, а теперь у меня от него палец синий становится, как бельишко постираю!

– Да кто ж при кольцах на руках белье стирает, дура ты эдакая?! – закричала Прасковья. – Это ж что в золоте, что в серебре, если в порошке стирать, так обязательно пальцы посинеют! А я таким делом, чтоб заклад подменивать, не занимаюсь!

– А вот я тебе сейчас морду твою набью, и ты у меня без всякого стирального порошка посинеешь! – пообещала Людмила и даже приподняла над стулом всю свою могучую фигуру, будто бы и действительно собиралась наказать ростовщицу за свою обиду.

Прасковья пригнулась, собираясь юркнуть под стол, но Илья Степанович вдруг гаркнул:

– Ша! Щ-а-а, господа, как говорят в Одессе! Попрошу не нарушать благородного застолья! Слушайте лучше еврейский анекдот! Все разом притихли.

– Так вот. Хоронят Сару Финкельштейн... Вы должны понять, что еврейские анекдоты, после английских, самые лучшие в мире. Английские просто умные, а еврейские – остроумные. Наш русский анекдот, к большой моей грусти, по большей части такой соленый, что ни при дамах, ни при детях его рассказывать никак невозможно.

Гости при таких словах дружно заржали.

– Значит, несут Сару Финкельштейн на кладбище. Красиво вокруг, весна, сирень цветет. И Моня Рабинович говорит другу: «Я хочу вам сказать, Абрамович, что Саре повезло. В хорошую погоду в землю ляжет. Вы не хотели бы лечь с ней рядом?» Абрамович подумал и говорит: «Нет, Рабинович, я бы хотел лечь рядом с Соней Катценеленбогель». – «Но что вы такое говорите, уважаемый Рабинович?! Ведь Соня еще живая!» – «О!!!» – ответил ему Абрамович.

Кто-то засмеялся, но Нинка видела, что основная часть гостей не поняла, в чем заключался анекдот.

Около полуночи начали расходиться. Нинка проводила Илью Степановича до угла, и они сговорились, что в субботу, к обеду, он приедет за ней на своей машине и отвезет к себе в Опалиху.

Нинка вернулась домой, где у стола еще сидели самые стойкие.

Жирная Людмила рыдала, уложив на стол свои могучие груди и растрепав голову. Жаловалась на то, что жизни у нее вовсе нет, что липнут к ней те мужики, которые ей вовсе не нравятся, и в постели они с ней грубые, как зверюги, а хочется ей молоденького мальчика, чтоб он был ласковый и нежный, чтоб она его ласкала, как ребенка, и оттого им обоим было при этом хорошо. Все смеялись над ее жалобными желаниями, а Людмила от этого пуще того рыдала, потому что, как говорила она сквозь слезы, никто ее всю жизнь не понимает.

К двум часам ночи разошлись по домам все.

– Сговорились? – живо спросила Наталья.

– С кем?

– Да с Ильей Степановичем! – осерчала Наталья. – Я ж за ради этого гулянку устроила, что ты дурочку-то из себя перед подругой корчишь?!

– В субботу он за мной приедет.

– Вот и ладненько! – обрадовалась Наталья.

– Чего ладненько-то? – пробурчала Нинка. – Мужик он, понятное дело, умный и хороший. Да уж старый для меня.

– А тебе, Нина, сейчас такой и нужен, – вразумительно сказала Наталья. – Оклемаешься при нем, осмотришься, ты ему потом всю жизнь «спасибо» говорить будешь.

– Да иди ты к черту! – крикнула Нинка. – Я же на танцы ходить хочу, в кино, на речку с компанией ездить! А что я с ним, каждый вечер телевизор смотреть буду, да?

– На тебя не угодишь, – обидчиво ответила Наталья и пошла спать в свою комнату.

Нинка прибрала в кухне, перемыла посуду и решила, что в пятницу пойдет на танцы. Просто так, чтоб понять и убедиться, что где-то в мире еще существует веселая и молодая жизнь, что кто-то радуется ей беззаботно и привольно, ни о чем вовсе не думая и ничем не смущаясь.

Решение это оказалось настолько устойчивым, что в пятницу с утра она и проснулась с этим желанием – пойти на танцы. Пересмотрев свой гардероб и обувку, она обнаружила, что шмотки ее немного отстали от моды, но не настолько, чтобы выглядеть деревенской девицей. На туфлях с высокими каблуками сбились набойки, но это было делом поправимым, и в полдень она сбегала в мастерскую, где ей быстренько поставили металлические подковки на каблуки, которые звонко цокали по тротуару и веселили Нинку.

Наталье она наврала, что вечером пойдет к своей приятельнице Анне Шороховой, с которой тянула лямку в лагере и которая вернулась на свободу за месяц до ее освобождения. Анна Шорохова на свете существовала и действительно была лагерной подругой Нинки, но идти к ней сегодня она не собиралась.

День выдался теплый, и Нинка поехала в Сокольники, на ту танцплощадку, где уже побывала в первый год своего приезда в столицу. Та оказалась на месте, но оркестр был другой, играл громко и зазывно, цена за билеты увеличилась чуть ли не вдвое, но смутило Нинку то, что она почувствовала себя очень старой. Девчушки-сикушки на танцплощадке были по пятнадцати-семнадцати годочков, очень бойкие, все, как одна, курили и матерились через слово. Курить еще туда-сюда, Нинка изредка и сама покуривала, но в матерщине за молодками она угнаться не могла.

Она было собралась уйти, но тут к ней подскочила бойкая девчушка в кудряшках и, словно старой знакомой, сказала:

– Дернуть не хочешь, старуха?

Нинка уже просекла, что «старуха» – это не оскорбление, а попросту модное обращение друг к другу.

– Чего дернуть? – спросила она недоверчиво.

– Да у меня бутылка чернил есть. Войдешь в долю, и тяпнем.

Нинка сочла это предложение дельным, потому что на трезвую голову здесь вовсе заскучать можно было. Она заплатила за половину бутылки портвейна, вместе с девчонкой они отошли за кусты, к скамейкам, новая приятельница назвалась Надей, тут же нашла под скамейкой стакан, вытерла его носовым платком, спичкой расплавила пластиковую пробку на черной и большой бутылке портвейна, и они выпили ее пополам. Пришлось почти по два стакана сладковатого портвейна «Кавказ», который подруга Наталья презирала, но пила часто, когда не хватало денег на любимые напитки.

Нинка от принятой дозы повеселела и вместе с Надей двинула на площадку.

Она сразу разобралась в правилах. Парни приглашали своих дам на танец, либо взяв их за руку и без всяких церемоний потащив на середину площадки, либо небрежно кивнув башкой на ходу своей избраннице. А танцевали не обнимаясь, на расстоянии друг от друга. Первый Нинкин партнер в танце и вовсе на нее внимания не обращал. Вертелся перед ней, воздевал руки к небу, падал на коленки, визжал, стонал, и Нинка вскоре поняла, что он не столько танцует, сколько молится своему Богу. Этого стиля танца придерживались все. Нинка быстро поняла, в чем суть дела, и тоже принялась вертеть задом, поднимать руки к темному небу и закатывать глаза. Оттанцевавши мелодию, партнеры бросали друг друга прямо посреди площадки, будто бы проникнувшись друг к другу беспредельной ненавистью. Нинка даже не могла понять, как при таком стиле можно с кем-то познакомиться. А ей вдруг очень захотелось подружиться с каким-нибудь хорошим мальчиком, погулять с ним по аллеям Сокольников, пообниматься на скамейке, поцеловаться, потискаться. Она вдруг поняла, что за годы своих лагерей истомилась по простейшей ласке, по мужским рукам на своем теле, по глупым словам, которые при этом произносятся. В конце концов, просто жаждалось к кому-то прижаться – сильному и теплому. Но ничего подобного не намечалось. Парни приглашали ее на каждый танец, но после дикой пляски-молитвы исчезали в толпе, и она их каждого даже не могла запомнить.

В первом перерыве Нинка разыскала Надю и сказала:

– У тебя еще дернуть нет?

– Найдем, старуха, если башли есть!

– Есть, старуха!

Надя исчезла на пять минут и вернулась все с той же бутылкой «Кавказа».

Они отскочили в сторонку и повторили прежнюю процедуру.

– Ты, старуха, будь здесь поосторожней, – сказала Надя. – Это местечко не самое лучшее. Швали всякой черножопой много.

– Ты о чем? – спросила Нинка.

– Да в воскресенье склеила я тут одного южного. Пойдем, говорит, в ресторане посидим. Ну, пойдем так пойдем. А он и толкует, что прежде чем, мол, за тебя деньги платить, попробовать надо, что ты такое есть. Черт с тобой, думаю. Затащил он меня в кусты тут неподалеку и отодрал через жопу. А еще по морде набил и пинками погнал, не понравилось ему что-то. Да врет гад, конечно, просто на дармовщинку проскочил. Одного не понимаю, зачем морду бить?