Оркестр в этот момент, по счастью, смолк, и она не стесняясь, громко крикнула через весь зал:

– Игорь! Селезнев!

Он уже присаживался к дамочкам, но услышал и обернулся.

Нинка помахала ему рукой и указала в сторону пустого стола без скатерти – его придерживали, «бронировали», как выражался Эдик, на самый предельный случай «форс-мажорных обстоятельств».

Игорь ее понял, встал со стула и двинулся к голому столу. Нинка отгрузила цыплят, сказала, что через минуту принесет положенную чесночную подливку, и помчалась к парню.

– Садись сюда. Сиди и ничего не бойся. Этот стол мой, всем говори, что занято.

Ее опять сразу всю затрясло. Она понимала, что физиономия ее сияет от счастья, как начищенная кастрюля, но справиться с собой не могла. Игорь смущенно улыбался.

– Хорошо. Но ты знаешь...

– Перевода, конечно, не получил?

– Да. Но завтра...

– Да ладно. Разберемся. А к проституткам почему поперся?

– Каким проституткам?

– Да вон, этим блядям. Не разглядел, что ли?

– Ты не ругайся матом, пожалуйста, – сказал он, поморщившись. – Тебе не идет, и вообще я не люблю, когда женщины выражаются.

– Ладно, – согласилась Нинка и почувствовала себя оплеванной. – Ты что, действительно не разглядел, что это шалавы платные?

– Да нет. Такие культурные женщины.

– Ага! Культурные! Как раз на один твой перевод их любви и хватит! Сиди, я сейчас тебе что-нибудь принесу.

И сразу этот унылый и неинтересный вечер стал для Нинки радостным и ярким. Будто бы и оркестр заиграл бодрее, и публика разогрелась-разогналась на настоящие заказы, и теплый ветер с моря врывался через веранду и забивал кисловатые запахи ресторанного зала. А главное, время полетело так, будто его пришпорили. А когда Нинка обнаружила, что Игорь пересел у стола так, чтоб оказаться к обеим проституткам спиной, то она вдруг успокоилась, успокоилось сильное и властное чувство в душе, которое было рождено только одной уверенностью: с этим человеком все у нее будет хорошо. Будет ли это долго или всего лишь кратким мигом, значения никакого не имело. Она давно уже привыкла ценить счастье одного мгновения.

Обделив заказчиков какого-то стола, Нинка принесла Игорю все того же цыпленка-табака и полбутылки хорошего коньяка из личного запаса.

– Спасибо, Нина, – краснея, сказал он. – А эти девушки правда проститутки?

– А ты что, интерес проявляешь?

– Да нет, что ты. Просто они мне записку прислали.

– Дай ее сюда! – грубо сказала Нинка. Записку она не читала, потому что любую гадость, которая там могла быть написана, и без прочтения хорошо знала. Она взяла этот клочок бумаги, развернулась и двинулась к столу проституток. Записку она на ходу порвала пополам, подошла к дамочкам и каждой засунула клочки бумажки в глубокие вырезы платьев.

– Знайте свое место, лахудры. Это мой клиент, ясно? Только подмигнете еще раз, ноги вашей здесь больше не будет, а то и вообще, сейчас лягавых вызову и сами знаете, где очутитесь.

– Так бы и сказала. Нет проблем, – вполне равнодушно ответила Смуйдра, тем более что к их столику боком-боком уже притирался какой-то жгучий и немолодой кавказский человек с прической из реденьких остатков волосиков и откровенной любовью к блондинкам в глазах.

Ему Нинка бросила на ходу:

– Подваливай смелей, дорогой. Если есть башли.

– А что, там так просто? – удивился лысеющий бабник.

– Проще некуда. Не робей.

Через час проститутки ушли из ресторана, вернее, их увезли в другой, в «Саклю», где гуляли, как правило, почти до утра.

Эдик, к расстройству Нинки, сменил гнев на милость, вышел к микрофону и объявил, что, поскольку публика в ресторане собралась столь почтенная и культурная, то вечер они закроют, как всегда, в полночь. И тут же прозрачно намекнул, что при наличии повышенной, особой щедрости гостей и это время может быть продлено.

Гости встретили сообщение радостными криками, но ни запалу, ни куража у них не хватило, чтоб устроить настоящую гулянку, потому что это все-таки была публика вторника, а не пятницы, субботы и воскресенья.

Но опять же повезло, потому что к полуночи подскочила Люська и сказала, что если Нинка не против, то она может дотянуть смену до конца вместо нее.

Нинка сдала ей все дела, быстро переоделась и вытащила Игоря из зала.

– Ты устала? – спросил он, когда они спустились из ресторана к морю.

– Не больше, чем всегда.

– Я так впервые поглядел на вашу работу, как бы изнутри. Не сахар, в общем-то, занятие. Лошадиное какое-то, ты уж извини, я без обид говорю.

– Ничего. Терпимо. Ты купался сегодня?

– Да нет. На почте торчал. Перевода ждал.

– Тогда пойдем окунемся.

Вечер был на редкость теплый, почти жаркий, но без духоты. Любителей ночного купания было немного и можно было устроиться так, чтоб соседи тебя толком в темноте не разглядели, голый ты или в шубе. По ночам Нинка любила купаться голой, но сейчас застеснялась, как-то неловко было предложить такое сразу. Ведь если оглянуться да подсчитать, то знакомству ее с Игорем было всего несколько часов.

«Полезет в воде обниматься или нет?» – думала Нинка. Но он не полез, что ей понравилось. Она решила, что отношения их должны развиваться неторопливо, душевно, чтоб звонкий неизбежный финал был венцом встречи, а не ее началом. Не очень, конечно, замедленно, поскольку было неизвестно, каким временем располагает Игорь на свой отдых у моря.

Они вышли из воды и уселись рядышком на еще теплые камни.

– Расскажи немного о себе, – сказал Игорь. – Вообще-то, мне кажется, что я о тебе все знаю.

– Да нет. Все ты знать не можешь и даже не представляешь, – сказала Нинка, отчего-то подумав, что с этим нерешительным парнем надо быть откровенной, как с родным.

– Ну, конечно, всего я знать не могу. Но могу предположить.

Нинка невесело рассмеялась.

– А можешь ты предположить, что я в тюрьме сидела?

– Как это в тюрьме? – Она почувствовала, как он слегка вздрогнул.

– Да так. В самых натуральных лагерях. Исправительно-трудовых лагерях по перевоспитанию преступников.

– И... за что?

– За молодость да глупость. Правда, ты знать должен, что среди тех, кто сидит, почти любой тебе скажет, что ни за что срок тянет, но я-то действительно ни за что.

Она замолчала и по его терпеливому молчанию поняла, что парню интересен такой поворот темы и он ждет продолжения.

– Ладно, – сказала она. – От тебя мне скрывать ничего не хочется.

– Я ведь никому ничего не скажу, – сказал он.

– Да хоть и скажешь, что это изменит? В торговле редко кто срок не тянул или около суда не отирался, хошь в свидетелях, хошь в подсудимых. Мне вообще-то шесть лет дали, но просидела чуть больше двух... Молодая была, глупая, в Москву из деревни приехала и устроилась фиктивно на стройку. К прорабу Николаеву, всю жизнь его, гада, помнить буду и никогда не прощу, пусть он в аду на своей сковородке все бока себе обжарит. Короче сказать, устроил он меня к себе на работу, и оказалось, что зачислил заведующей складом. Лицом с материальной ответственностью. По рекомендации его покойного друга. Вот ведь как вывернул. Деньги мне платил пустяковые, да еще и из тех свою долю выдирал. А воровал под мою фамилию, под поддельные документы, воровал от души. На суде мне на шею повесили чуть не полсотни унитазов «Тюльпан», были такие модные унитазы. Будто бы я их получала и сбагривала на сторону. Еще всякий дефицитный строительный материал, а главное, все так ловко, подлец, подвел, что никак не оправдаться. По-моему, и адвоката моего подкупил, а может, он просто дурак был, трудно сейчас сказать. Я чего-то бормочу, а на столе судьи документ с моей подписью. И трое свидетелей в одну дуду трубят, что я эти материальные ценности принимала и я их налево спускала. Влепили срок, а мне и девятнадцати не было.

– Что ж, судья не видел, что ты совсем девчонка?

– Может, и видел, кто его знает. Но перед ним факты были, документы лежали и свидетели. Упаси тебя Бог под суд попасть и правды искать. Самое паскудное, меня перед праздником, перед Восьмым марта, женским днем, судили. В зале почти никого, и другие судьи и заседатели своих женщин, сотрудниц, уже поздравляют, за бутылками бегают, столы накрывают в кабинетах, маленький пикничок организуют, как положено. Ну, ясное дело, и мой судья нервничает да торопится, боится рюмку пропустить или что без него друзья гулять будут. И это просто как-то не объяснить, до чего ужасно. У тебя жизнь решается, тюрьма грозит, все поломано, все к чертям собачьим, а они торопятся, водки выпить хотят. Весь этот дом, где суд идет, веселится, из каких-то кабинетов музыка играет, бабы принаряженные, хмельные, а тебя милиционер ведет на отсидку... Прямо из зала да в машину с решетками на окнах и на далекий Север.

– А в лагерях тяжело? – тихо спросил он.

– Да не сладко. Дело не в том, что тяжело там или легко, дело в том, что это не свобода. Не объяснишь как следует, пока сам не переживешь. Зря я, наверное, тебе об этом рассказала.

– Почему же?

– Да так. Мне хочется, чтоб у нас праздник был. Пока мы знакомы. Ты ведь молодой совсем, я тоже не старуха, но успела всякой грязи нахлебаться. Черт меня дери, я даже сама не знаю, что хочу тебе сказать. Мелю какую-то ерунду. У тебя девушка в Минске есть?

– Нет, – ответил он медленно. – Понимаешь, я учился. Не дурика валял, а старательно учился. Мне было десять лет, и я оказался вундеркиндом, знаешь, что это такое?

– Слышала, – засмеялась Нинка.

– Это ужасно, быть вундеркиндом. Это, быть может, как твоя тюрьма, твои лагеря. Своей жизни уже не остается. Все тебя нацеливают на одно – учись, зубри, шлифуй свой талант. Время идет, а талант не проявляется. А ты все учишься, мучишься...

– Хорошо прожить можно и простым человеком, – рассудительно заметила Нинка, но сразу сообразила, что этот парень такую позицию никогда не поймет.