Нинка сообразила, что дело происходит в больнице, только какой именно и где, на ум ей никак не приходило.

– Я что, помирала? – спросила она.

– Считай, что умерла, – улыбнулась женщина. – С таким воспалением легких везут на кладбище, а не в больницу. Мужчина твой молодец. Вовремя тебя привез. Еще бы несколько часов, и никакие откачки тебе не помогли. Так что скажи спасибо своему Михаилу.

– Какому Михаилу? – спросила Нинка. Врачиха засмеялась.

– Ну да, я забыла. Спасибо скажешь и Василию, и Михаилу. Василий от Тобольска гнал машину как сумасшедший и за сто верст до нас попал в аварию. Но тебя передал своему другу. Этот Михаил тебя к нам и доставил.

– А Василий?

– Жив-здоров. Таскает тебе шоколадки.

– Так где мы сейчас?

– В Нижневартовске.

– Доехали, значит? – слабо обрадовалась Нинка.

– Считай, что доехали. Хотя, строго говоря, тебе надо бы на полгода климат сменить. На всякий случай откатиться в теплые страны. В Узбекистан, Армению или в Крым.

– Нет, – сказала Нинка. – Я к Васе приехала, как же теперь снова его одного здесь оставлю?

– Тебе решать. А пока лежи. Считай, что смерть тебя только в лоб поцеловала, до последнего поцелуя тебе еще ой как далеко. Живи.

Нинка так и сделала, принялась усиленно жить. Ей почему-то казалось, что чем она больше будет есть, спать и просто лежать, тем дело быстрей пойдет на поправку.

Но поначалу к ней пришел низкорослый крепыш, объявив, что он Михаил, а Василия ненадолго отправили в дальний рейс, послезавтра он будет и если сегодня чего надо, то он готов все выполнить.

Через четыре дня втиснулся в палату задержавшийся в рейсе Василий, радостно улыбнулся, поцеловал ее в нос, ухнулся на табуретку и сказал:

– Говорили, что помрешь, помрешь, я уж панихиду заказывал, а ты лежишь такой толстухой, что раньше я тебя с лица такой и не видал!

Несмотря на халат поверх свитера, от Василия крепко пахло морозом и бензином.

– Я что, растолстела? – испугалась Нинка.

– В самый раз! – одобрил Василий. – Это у нас в Москве всякая тощая глиста в почете и рекламе ходит, а здесь нужен народ крепкий, сытый и до жизни жадный! Посмотри-ка! – Он вытащил из кармана сберкнижку, такую же, как была у Нинки в Москве, и раскрыл на последней странице.

Сумма вклада в ней числилась куда как тяжелей, чем у Нинки.

– Машину будешь покупать? – спросила она. – «Жигуленок»?

– Во-первых, Нинок, не я буду покупать, а мы, – вразумительно ответил Василий. – А во-вторых, покупать не будем, потому что на эту фанеру ты поедешь куда-нибудь на юг, в санаторий.

– Не надо, – ответила Нинка, чувствуя, как теплеет у нее в груди. – Врач сказала, что у меня все так хорошо, что можно и здесь перекочевать, только находиться под наблюдением. Она сказала, что для легких равно хорошо что очень большая жара, что настоящий мороз, как здесь.

– Ну, это мы будем выяснять, – уверенно ответил Василий, и Нинка обнаружила, что в этом и всегда-то рослом, сильном мужике появилось и еще что-то, властное, уверенное, совершенно Нинке не знакомое.

Он почесал лоб и сказал смущенно:

– Меня, Нинок, бригадиром вроде бы как назначили, и потому я думаю, мы с тобой к весне, к майским праздникам, на Красную горку, пойдем и распишемся.

– Потому, что ты бригадир? – подивилась Нинка.

– Не в том дело. В коммунистическую партию мне начальник советует поступать. Говорит, что во мне есть задатки руководителя среднего звена.

– Ой, Вась, а что это значит?

– Ну, начальник говорит, что последний раз контракт на три года подписал. Отработает и к себе на Украину уедет. А я, получается, могу на его месте начальником колонны возвыситься.

– Ой, – испугалась Нинка. – Высоко поднимешься, так и падать больно, Вася.

– Надо, Нинок. Я свое отшоферил, разным дуракам подчинялся, а у меня, оказывается, всякие идеи имеются... По работе с людьми, по организации коллектива.

Слова Вася проговаривал чужие, с языка своего начальника их снимал. Он уже верил в то, что говорил. Он, кажется, уже поверил и в них, и в то, что может стать большим начальником и передовым членом общества, то есть коммунистом.

Когда Василий ушел домой, Нинка вспомнила всех коммунистов в своей родной деревне. Это были самые поганые мужики и бабы. Все как на подбор. Вечно собирались по вечерам на свои тайные сборища, не тайные, конечно, но никого на них не пускали, о чем там толковали, долго скрывали, но через три дня вся деревня уже знала, кого из деревенских они собирались покарать, а кому подкинуть какую-нибудь жирную кость со своего стола. Сами тоже постоянно получали какие-то подачки, то в разгар страды уезжали на всякие конференции, то их неизвестно зачем вызывали в район. Всего-то их в деревне было меньше дюжины, их не любили, но боялись, хотя сами понять не могли, почему. Быть может потому, что коммунистам сходила с рук любая гадость, которую они учиняли. Мотоциклы свои и машины, у кого были, – заправляли бесплатно на колхозном складе, в магазине продавщица откладывала для них лучший товар, если удавалось что оторвать, а уж как они напивались, так лучше и не вспоминать. Однако имели честь и почет, каждый год в школе принимали в пионеры новую порцию детишек, и когда приезжали из газет журналисты, то всегда партийцы считали их именно за своих дорогих гостей, захватывали их сразу на автобусной остановке и везли на пасеку, где те и торчали до конца командировки, а уж что там на пасеке происходило, так об этом только похохатывали в мужицкой компании и осторожненько перешептывались женщины. И вся эта дюжина коммунистов в деревне год за годом словно по кругу ходила – то одна половина в начальниках, потом выборы-перевыборы, и у власти становилась другая половина. Ни для деревни, ни для самих партийцев ровным счетом ничего не менялось, но, как понимали в деревне, куда-то в район и область шли отчеты о том, что произошли перестройки, ускорения, партийное руководство сменилось, кадры обновили, и урожай в этом году сдадут обильный, весь план госпоставок выполнят. План не выполнялся никогда даже наполовину. Так что к партийным коммунистам Нинка относилась очень подозрительно и даже попросту нехорошо. Гаже коммунистов на селе был только пастух Тимофей – так ведь тот и не скрывал, что занимается всякими грязными делами с козами и коровами. Так уж ему нравилось, но его считали за блаженного идиота, да он и пастух был хороший, добросовестный.

Нинка попыталась рассказать о коммунистах своей деревни Васе, но тот, наверное, не сразу ее понял, а может быть, и понимать не хотел. Нахмурился и сказал строго:

– Ты, Нинок, свою головушку над этим не ломай. Во-первых, ты еще хворая, а во-вторых, совсем еще малая девчонка. В партии, конечно, всякие недостатки, перегибы и уклоны есть. Не до конца еще счистились и всяких прилипал много, которые до того обнаглели, что красный партийный билет называют «хлебной карточкой». Но идеи партии живы и всегда жить будут. Полное равноправие людей, равенство, значит, свобода и братство. И долой частный капитал. Я вот изучу краткий курс истории КПСС, Владимира Ильича Ленина почитаю, и когда у самого в мозгах полная ясность наступит, то возьмусь и за тебя. А ты пока над этим не размышляй.

Нинка и не размышляла. Нравится Васе устремляться в коммунисты, считает, что их жизнь при этом хорошо наладится, так что же ей против быть или возражать по-глупому.

Из больницы Нинку выписали в феврале, как раз незадолго до Дня Советской Армии. Вася вез ее домой на своей новой «татре» – такой же огненно-рыжей, могучей.

– Хорошо, что мы под праздники тебя из больницы возвращаем. У нас в нашей коммунальной квартире как раз мир будет.

– А что, обычно-то цапаетесь, что ли?

– Да по-всякому, – поежился Вася. – Комнаты у всех нормальные, большие, все три семьи вроде бы ужиться могут. А вот кухонька маленькая, ванная вместе со стульчаком и тоже таких размеров, что я когда на толчок сажусь для надобности, то ноги приходится в открытую дверь в коридор выставлять. И соседям это, понятно, неприятно. Так что я туалетом в своем доме если и пользуюсь, то только по ночам. На работе у нас сортир нормальный. А все равно соседи орут.

О знаменитых московских битвах в коммунальных квартирах Нинка была наслышана от Натальи. Та рассказывала, как швырялись на коммунальных кухнях друг в друга раскаленными сковородками, плевали, а то и похуже, чем плевали, в чужие борщи, в сахар подсыпали соль, в туалетах висело по электросчетчику на каждую семью, а из-за какого-нибудь детского велосипеда в прихожей годами таскали друг друга по судам. И смертоубийства случались.

Но не это оказалось самым страшным в день приезда Нинки под крышу нового дома. Обнаружилась катастрофа неизмеримого масштаба. Пропала книжка «Дама с камелиями»! Все вещички из ее чемоданчика Василий аккуратно развесил в шкафу и разложил по полочкам, а книжки нигде не было! Негде ей было пропасть в этой комнатушке, где, кроме шкафа, только большая кровать стояла, но как Нинка ни искала, книги не нашла.

Она настолько огорчилась, что Василию ничего не сказала. Объявила, что очень устала, чувствует себя плохо, и он тут же уложил ее на кровать, а сам вечером раскрыл себе раскладушку у окна и сказал, что так будет, пока Нинка окончательно не выздоровеет, ему так врачи сказали, чтоб потерпели и спали врозь.

Вася заснул, едва прилег, не храпел, дышал глубоко и ровно, как слон. А Нинка потихоньку поплакала по своей книге и решила, что, хоть она и старая, ее книга, и теперь такой нигде не найдешь, но она ее разыщет и ни за какими деньгами не постоит.

Утром она проснулась поздно, Васи уже не было, в квартире было тихо, окно покрыл толстый и непрозрачный слой льда, но в комнате было тепло.

Нинка повалялась в кровати еще с полчаса, потом кое-как оделась и вышла на кухню.

Оказалось, что у плиты там уже возится молодая худенькая женщина в коротком халате и гладко причесанная.