– Полно тебе, – печально улыбнулась Наталья. – Ты ведь тоже меня зубы вставить себе заставила. Да и вообще – больше года пролетело как ветром сдуло...

В два ночи за Нинкой приехало такси, она расцеловалась с Натальей, пнула ногой в двери Прасковьи и вышла во двор с одним чемоданчиком, в котором, кроме бельишка, если и было что ценное, то только книжка про Даму с камелиями.


По трапу в самолет Нинка поднялась, не чуя собственных ног. Чемоданчик не сдавала, несла в руках. Стюардессы в красивых фуражечках подгоняли всех озлобленными криками, словно самолет сразу и полетит.

Но когда залезли в салон и расселись, то простояли без движения минут сорок.

Нинка сидела так, что видела, как одна из стюардесс закрыла двери и завертела их какими-то жуткими запорами, словно крышку гроба. И с этого момента Нинка вдруг перестала бояться. Совершенно! Теперь уже ничего не поделаешь, крышка закрыта, никуда не вылезешь, на ходу не спрыгнешь, и все в руках Божьих: как повезет, так и повезет, и значения никакого не имеет, будешь ли ты трястись от страха, или, как соседи через ряд, – попивать водку и раскидывать на плоском чемоданчике карты.

И взлет и полет Нинка пережила с каким-то тупым и безнадежным равнодушием. Может, настолько со своей жизнью простилась, что счастливого приземления и не ждала.

Но те же обозленные жизнью стюардессы пробежали вдоль кресел, приказали снова пристегнуться ремнями, потому что самолет пошел на посадку.

Мужички, игравшие в карты, устали и как раз изловчились было поспать, отчего посадкой были недовольны. Один даже спросил, прилетают ли они на место, в Тюмень, или делают промежуточную посадку. Оказалось – не надейся, уже Тюмень.

На выходе Нинка замешкалась, потому что послушалась стюардесс и не вставала без приказа. Остальные пассажиры оказались пошустрей, и она вышла последней.

Страшенный мороз охватил Нинку сразу, едва она спустилась с трапа, охватил ее со всех сторон ледяными объятиями.

В автобусе их повезли к стеклянной коробочке аэровокзала, и Нинка даже не подумала, что там можно согреться. Здание казалось оледеневшим, да и все вокруг будто бы еле дышало, готовое застыть.

Васю она увидела сразу. Он был на полголовы выше встречающей толпы, но такой же грузный, как все, от накрученной одежды, в громадной шапке из рыжего меха. Он увидел Нинку и шапку скинул.

Она пошла к нему навстречу и вдруг поняла, что совершенно не знает этого человека, не знает ничего, кроме его имени, фамилии, и что однажды он сбил своей машиной, а потом украл чужого гуся. Гусь был вкусный, но ни о чем более эта история дурацкая не говорила.

Ей показалось, что и Вася так же подумал про нее, когда увидел в толпе прилетевших.

Все вокруг целовались и попискивали от счастья встречи, а они, как две дубины, стояли друг против друга и разглядывали, словно определить пытались – то ли, что надо, прилетело, и то ли, что требовалось, встречает.

– Здравствуй, Нина...

– Здравствуй, Василий...

– Ты багаж сдавала?

– Да нет. Вот он весь. – Она махнула чемоданчиком.

– Весь?

– Ну да.

– Замерзнешь ты в своем пальтишке. Придется до машины бегом бежать.

– Далеко?

– Метров двести. А, стой здесь, в дверях! Я прямо сюда ее подгоню!

Он оставил ее в дверях и куда-то исчез среди клубов пара, вырвавшихся следом за ним сквозь сами собой распахнувшиеся створки.

Ни города, ни каких-то строений за стеклом двери не было видно. Один серый ледяной туман и смутные фигуры людей, разбегающихся по своим делам.

Из этого тумана неожиданно вырвалась большая машина с железным кузовом, ярко-оранжевого цвета. Василий высунулся из нее и махнул рукой.

Нинка кинулась в кабину.

И Вася тут же схватил ее за плечи, ткнул лицом себе в грудь и сказал:

– Ох, Нинок, как же я рад, что ты приехала! К другим и законные жены никак не приедут, тянут чуть не годами, разные причины придумывают, а ты вот так сразу, раз и примчалась.

Вроде бы и хорошие, радостные слова говорил Василий, а что-то было в них обидное.

– Что-то у тебя лоб горячий, – вдруг сказал он. – Ты часом не заболела?

– Да нет, нет, едем!

Он внимательно посмотрел на нее и спросил неуверенно:

– Может, лучше самолетом полетишь? Через два часа будешь там, адрес дам – и порядок. А так ведь нам два дня ехать по зимнику, ночью поспим и снова... Через Тобольск и дальше. И холодно.

– Я хочу поехать с тобой, – сказала Нинка. – На машине, по твоему зимнику. Через Тобольск.

Он кивнул и тронул свой гигантский грузовик.

И только часа через четыре Нинка поняла, что действительно заболела. Где и когда ее продуло, теперь было смешно отыскивать. Скорее всего, в Москве, на аэродроме, когда их сперва продержали на холодном ветру у трапа, а потом подгоняли, как собак.

Но она решила крепиться, чтобы Василий ничего не заметил.

Дорога оказалась наглухо скучной. Снег и снег, что слева, что справа, что спереди, что сзади.

Темнело, и Вася включил фары своей «татры».

– А где мы перекусим? – спросила она.

Он вздохнул:

– Нас, шоферов, здесь как зверей держат. Ни одного ночлега по дороге, хотя машины, как видишь, идут и идут. А на тысячи верст если какую пельменную и обнаружишь, так народу в ней полно. Звери и есть звери, абсолютная кастрация! Однако я кое-чем запасся, не проголодаешься.

В машине было тепло, играла музыка, кабину плавно покачивало, и катился грузовик ходко, со встречными расходились, скорости не сбавляя, и только когда попадалась большущая снегоуборочная машина, то Василий сбавлял скорость.

– Они там пьяные, понятное дело, за рулем сидят.

Это ж не работа, а кастрация. Так что с ними надо поосторожней.

– А у тебя на работе здесь тоже пьют?

– На трассе? Нет, у нас на Самотлоре даже ГАИ нет. И не пьют, можешь поверить. Опасно в такой мороз, очень опасно. Сразу кастрация наступит. Я сам было не поверил, потом проверил – все трезвые, даже самые отчаянные бухарики. Ну, вечером, с устатку, по стакану засадим и в койку. Мы с тобой еще часа три потянем и будем вечерять да спать ложиться. – Он повернулся к ней и засмеялся. – Видишь, какая у нас первая ночь получается? Ну, просто кастрация!

Ей нравилось, как он произносил к месту и ни к месту это слово «кастрация». Раньше он его не употреблял, здесь уже подхватил.

– У меня термос двухлитровый китайский, там пельмени с бульоном, и еще в Нефтеюганске селедки купил, а еще бутылку купил, так что мы с тобой встречу в кабине отметим, да так, что долго помнить будем.

– И я бутылку взяла. Как ты говорил, но в самолете не пила!

– Так гуляем, братва! – засмеялся Василий. – Две бутылки – это вещь!

– А нам от них кастрации не будет?

Он глянул на нее, остановил машину, вывалился на снег и только там дико захохотал, давился и хватался за живот.

– Кастрация, ой, кастрация! Да где ты это услыхала?

– От тебя. Ты уже раз три сказал!

– Правда? Вот уж кастрация так кастрация! Все! Кончен кросс! Едем до первого кармана и там ночуем!

Как оказалось, «карманами» назывались площадки для стоянки, которые снегоочистители делали вдоль дороги каждые тридцать-сорок километров. Но в первом попутном кармане не повезло. Там уже стояла машина, работала мотором, водитель спал в кабине, а на ветровом стекле висела записка:

«Мужики, разбудите в три часа ночи».

До трех еще было не скоро, а рядом с отдыхающим Василий останавливаться почему-то не хотел, хотя места хватало.

Доехали до следующего кармана, Василий долго примеривался, откуда дует ветер, и потом поставил грузовик так, чтоб ветер дул «в морду» автомобилю, отчего отработанный газ из глушителя сносило в темные поля, подсвеченные белым саваном снега.

Ужин в кабине «татры» под непрерывный и мягкий стук мотора получился прекрасный. Пельмени еще оставались горячими. Водку остудили в снегу за пять минут.

В кабине остановившейся машины очень скоро стало даже жарко, и они сидели без верхней одежды, а потом за бортом вдруг завыла вьюга, белые вихри ударились о стекла и сидеть внутри стало еще уютней и приятней.

– Откажет мотор, нам с тобой кранты за пятнадцать минут, – сказал Василий. – Ведь здесь вокруг за сто верст и дерева для костра не найдешь.

– А может заглохнуть? – бесстрашно спросила Нинка, потому что от пары маленьких стаканчиков ей стало легко и беззаботно.

– Может. Но не сгибнем, конечно. Трасса всю ночь работает. Раньше колоннами ходили, теперь парами, а в одиночку стараемся все равно не ходить.

– А твоя пара где?

– Ты моя пара, – без улыбки сказал он. – А напарника я отпустил по делам. Может быть, мы его в Тобольске встретим.

Они не допили и одной бутылки, как их разморило.

– Будем спать? – спросил Василий. – Ты не бойся, если мотор заглохнет, я разом проснусь.

– Я не боюсь, – ответила она и тут же заснула.

Во сне Нинке привиделось, что она долго и бесконечно летает над землей, и даже не над Землей, а над каким-то вовсе неведомым миром. Потом так получилось, что чего она захочет, то и случается. И Нинка тут же захотела увидеть живьем Армана и Маргариту Готье.

Без всяких церемоний они пришли на кухню к Наталье, уселись к столу и принялись за портвейн. Сначала Нинке было очень стыдно, что она так позорно принимает таких своих гостей, но потом дела сами по себе как-то наладились и они очень долго разговаривали, вот только о чем, она никак не могла врубиться. Ушли словно испарились.

Нинка открыла глаза, и оказалось, что над ней белый потолок, что лежит она на невероятно пружинистой койке, а рядом, в белом халате, сидит очень полная женщина с краснощеким лицом и жгучими черными глазами.

– Ну, роднуля, как там на том свете? – спросила она.

– На каком? – не поняла Нинка.

– На том самом. В раю или в аду, я уж не знаю, чего ты своей молодой жизнью заслужила.