– Пап, а почему мама гадости говорит? – с интересом спросила Аврора.

– Да она ж меня ревнует! Ты что, не поняла, что ли?! Ну что тут смешного? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Что смешного! – разозлился он, когда дочь захохотала, держась за живот. – Она ж меня до сих пор любит! А характер у твоей матери мерзопакостный! Знаешь, как это называется? Знаешь?

– Ой! Ну как? – все еще прыская смехом, спросила Аврора.

– Ни себе, ни людям! Вот как! Мать твоя – настоящая собака на сене! А моя Галюшка – ангел, настоящий ангел.

– Расскажи о ней. У нее есть дети?

– А что рассказывать? – наигранно удивился Гаврилов, хотя его так и подмывало поговорить о Калериной. – Она на три года моложе меня, не замужем – в разводе, как и я. Дочь у нее двадцати пяти лет от роду. Надькой звать. Пока не замужем. И мамаша у Гали есть. Той, кажется, шестьдесят один год. Добрейшей души человек, интеллигентный – все меня, знаешь, на «вы» да на «вы». Вы, говорит, Владимир Иванович, уж мою Галочку не обижайте, хольте, говорит, и лелейте, она ведь у меня наивная – не от мира сего. А третьего дня на чекушку дала – нате, говорит, Владимир Иванович, купите себе водочки, выпейте за мое здоровье – можт (Гаврилов, как многие в их семействе, глотал букву «е» в слове «может»), поможет, а то никакого у меня здоровья нет. И правда, Аврик, бедная женщина! Одни болячки у нее – артрит, водянка, полиартрит ну и так далее. У Галюнчика моего тоже с животом непонятно что – знаешь, здоровый такой! Вот как у тебя почти!

– Может, она беременная? – с опаской предположила Аврора.

– Ха, ха, ха! – загромыхал Гаврилов. – Да что ты?! Надо ж такое сказать – беременная! Ой! Не могу!

В этот момент в кухню вошел дядя Моня:

– Весело у вас, того-этого! А я портновские ножницы тут забыл!

– А я, Парамон Андреич, женюсь! – сообщил Гаврилов.

– Да вы что! Женитесь?! Это, того-этого, отрадно и благородно! – Дядя Моня сначала обрадовался за него, но сразу как-то скис, затосковал и, схватив со стола ножницы, торопливо ушел в комнату.

– Он что – чокнутый, что ль? Или завидует? – присвистнув, спросил Гаврилов.

– Нет, просто у него трагедия была в жизни. Он хотел жениться на своей возлюбленной, да ее родители воспротивились. И ты представляешь, пап! Он до сих пор ее дожидается!

– Бедный человек! Ах, Аврик, если б ты знала, как я его понимаю! – высокопарно проговорил «жених», но, опомнившись, воскликнул: – А чо он ее ждет-то? На что надеется? Не понимаю!

– Ну что она от мужа к нему сбежит или...

– Или муж сдохнет! Да?

– Папа! – укоризненно проговорила Аврора.

– А что папа?! Что папа! Папа называет вещи своими именами! Папа твой режет правду-матку! За то и страдает! – И Гаврилов принялся обиженно плеваться и стучать по столу.

Владимир Иванович посидел с дочерью еще минут десять. За это время он умудрился обшарить все кухонные шкафчики и ящички и, не найдя в них ничего интересного, кроме старой серебряной ложки с уже съеденным (превратившимся в лезвие) краем черпачка, начал прощаться с дочерью:

– Ну, дорогая моя, я поехал, береги себя, тяжести не поднимай, – наставлял он Аврору, пряча трофей во внутренний карман пиджака. – Если что – звони. Скоро папа познакомит тебя с новой мамой. С изумительной, кристальной души женщиной! – И, расцеловав дочь в щеки, покинул квартиру Метелкиных.

Надо сказать, Гаврилов очень любил ходить в гости, но никогда и нигде не мог сидеть подолгу. Всё и все быстро надоедали ему. Владимир Иванович скоро удовлетворял свое любопытство, лазая по шкафам и ящикам, и, наткнувшись на нечто, для него интересное, он прикарманивал это нечто, после чего покидал добрых хозяев.

– Что отец-то, того-этого, уже ушел? – спросил дядя Моня, задумчиво сидя перед швейной машинкой.

– Уже ушел.

– Ага, ага. Но это и понятно – ведь у него, того-этого, невеста есть, – с непередаваемой печалью молвил он.

Сам Парамон Андреевич никогда не рассказывал Авроре о своей трагической любви. Наша героиня узнала об этом от Юрки. Тот поведал молодой жене о необыкновенном романе, который случился с его дядькой в далекой юности.

Парамону Андреевичу было восемнадцать, когда он неожиданно выглянул в окошко перекосившегося, убогого дома на окраине Ярославля... Полвека тому назад это приключилось.

Тут сразу надо отметить, что в молодости Парамоша был человеком замкнутым, скрытным даже, на такие поступки, как воровство яблок или огурцов с чужих огородов, не был способен – может, из-за христианских принципов, а может, по причине трусоватости. Друзей у него не было. Если Моня был не занят по хозяйству, если не помогал родителям, то в свободные минуты он вечно сидел перед окном, за столом, и вырезал что-нибудь из дерева.

Так он сидел и в то злополучное июньское утро, последствия которого и по сей день не дают ему спокойно жить и сладко, беззаботно спать. Итак, Парамоша случайно посмотрел в окно и увидел девушку. Это была Валя Ковшина с соседней улицы, и он, конечно, не мог не знать ее. Нередко он видел ее мельком – как она в платке, повязанном по-бабьи (с полузакрытым лицом), ведет корову с пастбища, как, вся перепачканная, возит навоз, несет огромную охапку свекольной ботвы их соседке для свиней... Но сегодня, сегодня это вроде бы была она и в то же время совсем не она.

Хрупкая и маленькая Валентина грациозно вышагивала в бледно-голубом до пола ситцевом сарафане с вышивкой на груди и по подолу, с коромыслом на плечах. И с какой поразительной легкостью она несла полные ведра с водой! А как хороша она была! Без платка, с двумя, хоть и не очень толстыми, но длинными темными косами!

Парамон не помня себя, бросив деревяшки, выбежал вдруг на улицу и, подскочив к девице, выпалил не думая:

– Валюш, дай-ка я тебе помогу!

Это было так стремительно, так неожиданно. Не столько даже для Вали, сколько для него самого. Как уже было сказано, Парамон был замкнутым, неразговорчивым, пожалуй, угрюмым человеком – а тут на тебе! – подбегает на улице к малознакомой девушке и предлагает свою помощь. И откуда смелость взялась!

Валенька растерялась поначалу, удивилась, но, сняв коромысло, осторожно, дабы не расплескать воду в ведрах, передала его юноше. Пока они неторопливо шли к Валиной избе, она то краснела, то бледнела, руки ее отчего-то дрожали, а сердце колотилось чаще обычного.

– А ты чо к нам за водой-то пришла? – спросил смущенную девушку Парамон.

– У нас колодец дзыкнулся, теперь чинить надо, – тихо молвила она и незаметно покосилась на Парамона.

– А-а, – с пониманием протянул он.

Валя чувствовала себя скованно, стеснительно – как говорится, не в своей тарелке. Никто и никогда из парней не обращал на нее внимания, никто не подходил и не предлагал помощь. Да что скрывать – ни один юноша до сих пор не разговаривал с ней как с равной, по-человечески.

В то время ценились девицы крупные – высокие и дородные, с большой широкой ступней, размера эдак сорок второго – кровь с молоком, чтоб и коня могла на скаку остановить, и в горящую избу войти, и мужа после веселой пирушки домой на себе притащить, и кучу детей нарожать. А Валенька была низенькая, тоненькая, с неказистым лицом (серые невыразительные глаза, курносая, с двумя оспинками на лбу), а главное – с тридцать пятым размером ноги. Ну кто ж на такую посмотрит? Ее родители и не надеялись выдать дочь замуж.

– Ежели кто и позарится на Вальку, то только из-за нашей Зореньки! – открыто говорил ее отец, кивком указывая на коровник. – Кто на ней женится-то, на такой безвидной!

– Мало что Валька дурнохаряя! Не отдам Зорьку, и все тут! – истерично кричала мать в ответ.

– Ну и корми свою мякулистую [1] до смерти! – сердился отец и, хлопнув дверью, отправлялся в кабак – теперь у него был законный повод напиться до поросячьего визга.

И только Парамон сумел рассмотреть в девушке свою вторую половинку – совершенно случайно, словно нечаянно. Она подходила ему и по росту (поскольку Моня был невысок, ему трудно было найти низенькую девушку), и по мягкому, доброму нраву... Но рост и нрав – все это в то утро было второстепенным, он увидел ее – и точно разряд электрического тока поразил его тело. «Это она!» – говорило ему что-то или кто-то. То есть Парамону тогда был знак свыше – мол, это и есть твоя жена, не прозевай. А знаки нам судьба подает очень редко – порой в самых исключительных случаях молчит, не предупреждает почему-то.

– Все. Пришли, – как-то обреченно сказала Валя, взяв коромысло.

– Да? – не менее обреченно молвил Парамон. – А давай сегодня вечером, того-этого, погуляем? К речке спустимся... Хочешь, в город пойдем?

– Ты?.. Правда?.. – Валенька не верила своим ушам. – Ты правда хочешь погулять со мной?

– Очень хочу! – горячо, забыв обо всем на свете, признался Парамон.

– Тогда я корову приведу вечером и подойду к колодцу. Да? – подавляя радость, слишком уж суетливо выпалила она.

– Я буду тебя ждать! Слышишь?.. Ты, того-этого, приходи только...

– Приду, приду! – заверила его Валенька и действительно появилась у колодца в молочно-розовых лучах уходящего солнца.

Парамон, словно боясь, что это сон, что девушка возьмет вдруг да растает, шел за ней следом, лишь изредка, спускаясь по крутому склону к реке, он забегал вперед и, растопырив руки, делал вид, что ловит ее.

– А почему ты меня гулять позвал? – робко спросила она, глядя на водную рябь. – Нужно чего? – Валенька рассуждала так: парень мог позвать ее гулять лишь в том случае, если ему от нее непременно было что-то надо. Например, принести ботву для живности или привести вместо него корову с пастбища.

– Этого-того... – замялся Парамон. – Поговорить нужно...

– Говори, – с грустью молвила Валя, и все надежды, мечты всего дня рухнули в одно мгновение.

– А я, того-этого, не знаю, с чего начать... – простодушно признался Моня.

– Ты вокруг да около не ходи, а скажи сразу – так-то и так-то, Валя. Мне от тебя нужно то-то и то-то, – посоветовала она ему.