– Мы – из Евразии? – немного удивилась Саломея.

– Мы все. С одной и той же белково-нуклеиновой сущностью. Мы почти исчерпали свой геном. Что-то живет отдельно от нас. Опережает наши мозги.

– Ты не можешь управлять ракетой, я поняла. Очень жаль, конечно. – Потом подумала и спросила: – Может, ты вступительные экзамены не сдал в университет по глобализму?

– Я там преподаю, – ответил Олег.

– Господи Иисусе! А что там изучают?

– Как брать от жизни все. Ты разве не знаешь?

– А последствия?

– Я с этого начал, если мне не изменяет память. Хочешь, я стану женой Сальвадора Дали? – вспомнил Олег прерванный разговор.

Саломея приподняла голову от подушки, и от движений у нее распахнулся халатик. Олег отчетливо увидел ее грудь. Даже моргнул. Она поправила безразлично эту мелкую оплошность, а он тут же забыл, о чем говорил. «С бабами всегда так. Красивая грудь. Пойду лучше на море посмотрю, как там оно живет своей жизнью, и заодно выпью кофейку в баре».

Средиземное море! Самое лучшее! Для Олега это была аксиома. Здесь оживала каждая клеточка, выпрямлялась спина, обострялись органы чувств – все сразу. А самое лучшее море в Греции. Оно и есть Греция, ее суть и слава.

Яхта самозабвенно летела по волнам, и Олег просто замер на палубе, слегка держась за блестящий поручень.

Что ты, человек, среди этого синего великолепия воды и неба, легкого ветра, солнечных лучей, вечного времени?

В верхнем салоне играла греческая музыка. Пела Анна Висси.

1999 год, Нью-Йорк. Большой музыкальный магазин около Тайм-сквер. Катя. Если он был счастлив в жизни – то тогда. Было холодно, шел дождь, до отеля оставалось идти еще прилично, и они, не договариваясь, пошли на эти огни и эту музыку. Потом стояли там в толпе, пели, танцевали, кричали «сагапао», купили диск, который представляла гречанка. Встали в очередь за автографом – делали то, что в нормальной жизни, в Москве, никогда даже не придет в голову. «Красавице Кате от Анны Висси» – черным фломастером по зеленой обложке.

Чирикнул мобильник, приняв sms. Олег вздрогнул от неожиданности. Попросил кофе у стюарда. Персонал говорил по-русски, но это не имело значения. От музыки навернулись слезы, и он непроизвольно поправил солнцезащитные очки. Олег был сильный, напористый, с четкими целями, знающий, как прийти к ним первым и великодушно отплатить по заслугам всем, кто в этом помогал. Ровно столько, насколько каждый тянул. Отчасти поэтому не любил женщин не своего круга. Но сказать, что его круг определялся почтовым индексом проживания, машиной, шмотьем и преференциями в провождении уик-эндов или культурными пристрастиями, тоже было нельзя. В России живут люди, рожденные в СССР, и его время – жить с ними, и сам он такой. По-настоящему думать и читать, понимая, можно было научиться и по марксизму. От образования и проблемы-то начались, а потом его же – сначала костер, а позднее тлеющие угли – поливали холодной водой подкупленные умники девяностых. Но и пожарные нашлись. Олег был одним из них, наверное, сам того не подозревая. И его друзья и приятели. Независимо от того, чем они занимались. Глупо было бы назвать это национальной идеей, скорее это нормальное позитивное мышление, а оно глобально. Нельзя вытравливать нации. Даже если очень хочется дешевого сырья и новых рынков. У Олега были английские друзья, французские, арабские, американские, китайские, шведские, австралийские, мужчины, женщины. Расстояния – физические и информационные – стремительно уменьшались, культуры смешивались, менялся климат, людей становилось все больше и больше, болезни не отступали. Появилось странное, едва уловимое ощущение новых смыслов и образов, нового интеллекта и каких-то других материализованных знаний, как будто высший разум понял, что пора вмешаться и немного влить мозгов своим разгулявшимся деткам, а то лавочку придется закрывать и гасить свет. Будет ли последняя попытка перед Страшным судом? Перед Христовым пришествием, когда он спустится на землю и будет всех судить. Живых и мертвых. И мертвых? Всех тех, кто не слышал? Не видел или не хотел видеть новой истины? Кто не верил в четвертое измерение, в то, что вне биосферы – воды, суши и воздуха? Кто даже не слушал! О прорыве к Богу, к новым энергиям, к здоровью и изобилию? Слово «изобилие» напомнило программу Коммунистической партии Советского Союза. Олег вспомнил Порфирия Степановича Сушкина, полунормального профессора, читавшего им научный коммунизм в университете, зашлакованного материалистическими доктринами, заплутавшего в своей лопнувшей утопии построения нового общества, уже не агрессивного, тихо читавшего из года в год повторяющийся курс об общественных орудиях производства, о равном распределении продуктов труда, об отсутствии эксплуатации, о равных правах в потреблении, о новом сознании и новом человеке. Но ведь о социализме как таковом задумывались и Платон, и Томас Мор, и Томазо Кампанелла, и Франсуа Бабеф, и наконец Карл Маркс, счастливчик. Само понятие «социалистическое рабочее движение» – это что такое? О каком интеллекте идет речь? Их тоже – судить! И всех их настоящих и мнимых последователей. Жив ли сейчас Сушкин? Тяжело ему, без сомнения. Все его знания, да и не только его, – зло. Ведь церковь никогда не любила новых технологий, начиная от велосипеда и кончая сегодняшними открытиями по генетике, биоэнергетике и т. д. Как будто папа римский не принимает аспирин. Завязка все-таки на разуме.

Хотя почему, спустя столько лет, хочется позвонить старику Сушкину и сделать ему что-нибудь хорошее? Мы с легкостью прощаем несостоявшиеся и опровергнутые теории и учения естествознания и филологии, понимая, что сегодняшняя наука, даже если и продвинулась вперед и отечески улыбается паровому двигателю, не была бы таковой без предшествующих открытий и ошибок, а все, что связано с идеологией и политологией, мы презираем и ненавидим, как будто это не мы. А Сушкин мечтал о новом сознании и НОВОМ ЧЕЛОВЕКЕ. Не все были проходимцы и казнокрады, рвавшиеся в местные царьки за пайки и квартиры. У Сушкина было двое приемных детей и не было трехкомнатной квартиры с высокими потолками. Он был чист на руку, принципиален в отношениях и, наверное, любил. Олег не записывал его лекций – так, иногда перед экзаменами или только то, что проверяли. Олег ходил слушать. Его подкупала искренность – не содержание. И он этим ни с кем не делился. В восьмидесятые никто серьезно не относился к научному коммунизму и мысли о НОВОМ ЧЕЛОВЕКЕ смещались в сторону нового видеомагнитофона. Но Сушкин был интересен не теориями, а собой. Вдруг, отвлекаясь, очень быстро и незаметно, он посылал им, полуспящим двадцатилетним балбесам, думающим о девчонках, джинсах и западной музыке, тихие послания своей несломленной веры. Содержание побеждало отжившую трагикомичную форму, как всегда случается в кровавой человеческой истории, а ХХ век – лишь очередной фиксированный временной отрезок.

Луч солнца отскочил от металлической поверхности мобильника и блеснул в глаза. Олег открыл сообщение: «Давай возвращайся! Саломея».

2

Она сидела в кресле. Уже не читала. Одетая к ужину. В воздухе чуть слышно витал ее парфюм.

– Заходил Копейкин. Веселый парень. Ты с ним знаком? – Она как будто его поддразнивала.

– Конечно, – ответил он, но ему казалось, что он был еще где-то в Нью-Йорке.

– Что наверху? – почти с интересом улыбнулась Саломея.

– Я ни с кем не разговаривал, – сказал Олег. – Смотрел на море. Выпил чашку кофе. – Потом спросил: – А он случайно зашел, за спичками? Или ты ему позвонила сразу, как я вышел?

– Случайно, кажется. Но я ему позвонила, – ясно, по-женски ответила Саломея.

– Он с кем?

– С Мари. Сказал, что заодно вспомнит французский.

– Разве она не с Мухаммедом? – удивился Олег.

– С Мухаммедом Ханна. – Саломее стало правда смешно.

– А зачем он случайно зашел после твоего звонка? – привязался Олег.

– У банкиров свои привычки.

«Лучистые, дьявольские глаза», – подумал Олег.

Идеальный темно-красный педикюр попал в поле зрения.

– Я не буду женщиной. Так спокойнее, – сказал он и с первого раза завязал галстук-бабочку на шее.

От того, что она почти смеялась, ему тоже стало хорошо, но почему, он еще не решил.

Она не наводила на ассоциации беззащитности, спокойствия и тихого порядка, от которых ноги сами уносили к электронному табло «вылетов».

Олег подошел к зеркалу.

– По-моему, не хватает усов и бороды, – прищурилась Саломея.

– Выкинь ты этого Маркса из своей жизни, есть другие философы.

– Конечно, есть.


Это был первый ужин – поэтому почти торжественный. Все пространство между баром, салоном и столовой было в цветочных гирляндах, театральных масках и маленьких фигурках кукол а-ля «Приключения Буратино». Гости пришли в нарядной одежде – четыре женщины и шесть мужчин.

Француженка Мари была в синем шелковом платье «и в пир, и в мир» – как и полагается у практичных и боящихся переборщить французов, в бежевых лодочках на еле заметных каблуках, без прически и без косметики. На запястье была намотана черная шелковая лента, к которой Мари приколола бриллиантовую брошь-черепаху, скорее всего бабушкину, из старых запасов от Cartier. Она была чуть выше среднего роста, с тонкими щиколотками и вполне хорошей фигурой. Копейкину она, кажется, нравилась.

– Соломинка, у тебя нет лишней губной помады для моей девушки?

– Бесполезно, Сева, – ответила Саломея. – Это же вульгарно. Зато она сто процентов без трусов. Ты что предпочитаешь?

– Я мужчина в расцвете лет.

– Какое стечение обстоятельств, Копейкин! – Олег все-таки вмешался. – Судьба подарила нам совместный отпуск! Когда я тебя вижу и тем более слышу так близко, мне хочется бежать без оглядки, но я опять не могу.

– Что-то в этом есть, Олежек. Cherie! – Сева нашел глазами Мари и отскочил.

– Он, наверное, не дал тебе кредит, – решила Саломея, – с которым ты хотел помочь человечеству.