Я смотрела на него через зеркало из-под отяжелевших век, жадно впитывая этот дикий образ мужской похоти, по которому так соскучилась — на стиснутые сильные челюсти и упавшую на лоб темную прядь волос, на кожу, блестящую от пота, и пульсирующую на виске жилку. На искаженное, как от боли, лицо. Кирилл качнул бедрами и вошел в меня так глубоко, что я чуть не закричала, и он тут же опять закрыл мне рот ладонью. Не в силах сдерживаться, я уже сама извивалась навстречу, задыхаясь от страсти.


— Ты мне нужен, — захлёбываясь тихими стонами, — ты мне так нужен.

Стонет вместе со мной, уткнувшись лицом мне в затылок, двигаясь резче и сильнее, пока я не замерла на доли секунд, чтобы выгнуться в его руках, содрогаясь в нереально остром оргазме, заходясь в беззвучном крике под его ладонью и чувствуя, как утянула его за собой, как тихо рычит мне в унисон, судорожно толкаясь внутри и изливаясь в меня горячим потоком нашего общего голода.

Потом мы долго мылись в ванной и, как преступники, по одному крались в спальню, стараясь не шуметь и не скрипеть половицами. Этой ночью я впервые крепко уснула. На нем. У него на груди. Как когда-то. Как и всегда раньше. И я была счастлива до безумия. Счастлива тому, что раньше казалось таким обыденным. Счастлива тому, что раньше не ценила, а считала само собой разумеющимся.

Глава 18

До этого момента я не знал, как отношусь к похоронам, потому что не помнил — бывал ли на них вообще. Конечно, бывал. На похоронах отца так точно. Внутри возникло неприятное тягучее чувство тоски и жалости. Нет, не к покойному, а к его близким. Мертвецам уже все равно. Больно тем, кого они оставили. И я почему-то точно знал, что больно. Даже знал насколько. Где-то в области сердца кольнуло, едва венки увидел и людей в черном. Я даже ощутил, как по коже расползлись мурашки, и появилось предчувствие, что я что-то вспомню прямо сейчас… но оно безвозвратно ускользнуло, оставив вот это тоскливое давящее чувство, которое, судя по всему, люди испытывают на похоронах. Как же нас мало. Я со Снежинкой, Настя — девушка Олега, сиротливо стоящая в стороне и вытирающая слезы тыльной стороной ладони, глядя как закапывают могилу. И пару парней. Вроде в моих магазинах работали, но я их не помнил. Они поздоровались, я кивнул в ответ. Увидел, что общаться они не торопятся. Потом я узнаю, что уволил их перед тем, как выставить магазины на продажу. Логично. Для меня. Но не для людей, оставшихся без работы. Впрочем, меня это мало волновало, как сейчас, так, скорее всего, и тогда. Я уже решил, что магазины продавать не стану, и мне понадобятся работники.

Снежинка впилась мне в локоть пальцами и молчала. А я ощущал щекой ее волосы и думал о том, что это кощунство, но мне сейчас хорошо. Мне до ужаса хорошо стоять с ней рядом даже на кладбище и чувствовать, как она прижимается ко мне всем телом в поисках поддержки.

Мне не особо хотелось портить наше примирение похоронами. Будь моя воля, я бы выпроводил детей в школу и занялся своей женой более тщательно, чем вечером и ночью, когда от голода рвало все планки и хотелось все и сейчас.

Когда проснулся утром, ее уже рядом не было. Подскочил на постели в каком-то идиотском страхе, что она перебралась к себе или уже жалеет обо всем, что произошло между нами, но потом услышал голоса на кухне. Это было непередаваемое чувство внезапно нахлынувшей радости. Какого-то необъяснимого тепла, разливающегося по всему телу. Уюта. Их голоса за стенкой, грохот посуды, легкие перебранки Алисы с Машкой и замечания Жени. Мне нравилось лежать и слушать ее голос. Не звонкий. Не писклявый. А скорее, низкий и переливистый на разные оттенки. Мне хотелось, чтоб она не замолкала, а что-то рассказывала им, а я бы лежал и тащился от этого кайфа, как меломан сходит с ума под любимую музыку.

Вчера она спросила — уверен ли я, что это мой дом, и сегодня я точно знал, что уверен. Потому что дом — это не только стены с потолком и полом. Он не только крыша над головой. Дом — это те люди, которые делают его для тебя таковым. Это то место, где любят и ждут. И ты этого не знаешь. Нет. Знать ничтожно мало — ты это чувствуешь. Как и я почувствовал этим утром. Вышел к ним и остановился, прислонившись к косяку двери. Женя суетилась у тостера и чайника, а девчонки сидели за столом. Алиска, как всегда, в своем телефоне, а Маша в окно смотрит и пальчиком по стеклу водит. Смотрел на них долго и молча, пока собака не выдала меня и не тявкнула радостно, прихватывая за рукав рубашки. А мне вдруг стало страшно и непонятно, почему отказался ото всего этого? Почему готов был жить вдалеке от них? Какого черта вообще ушел из дома? Какого дьявола произошло в моем прошлом, что я вот так добровольно похерил свое счастье, свой дом, свою женщину и своих детей. Если я действительно узнаю, что ради Барби — я просто пущу себе пулю в лоб. Ничтожествам лучше дохнуть с достоинством, чем позорить себя таким образом в глазах детей и в собственных.

— Доброе утро, — тряхнул головой и взъерошил волосы пятерней, окидывая взглядом Снежинку, колдующую у тостера в легком халатике персикового цвета, под которым угадывалось голое тело.

Маша радостно вскинула широкие брови и поздоровалась, почему-то немного стесняясь, Алиска многозначительно улыбнулась и снова уткнулась в телефон. Я подошел к Маше и поцеловал ее в макушку, перегнулся через стол и отобрал сотовый у старшей дочери.

— Доброе утро, Алиса.

Она так же ловко отобрала свой айфон обратно.

— Привет, пап. Выспался? — не отрывая взгляд от экрана.

— Выспался-выспался.

— У мамы удобней, чем на диване, скажи?

— Алиса! — Женя чуть повысила голос.

— А что — Алиса? Я говорю, что ваша кровать намного круче дивана.

Жена бросила на меня смущенный взгляд, доставая чашку и мне. Подошел сзади к Снежинке и обнял, зарываясь лицом в затылок, обвивая тело под ребрами и заслоняя ее собой от детей, чтоб нагло сжать ее грудь поверх тонкого халата.

— Я тосты готовлю. Проголодался?

— Ужасно, — шепотом на ухо, цепляя языком розовую мочку и заставляя ее вздрогнуть.

— Тосты и вафли. Надо ехать в магазин. В холодильнике пусто.

А меня ведет от ощущения ее голого тела под шелковым халатом и запаха сна вот там — у уха. Ее крепкий запах концентратом, и у меня встает мгновенно, как будто не имел ее всю ночь напролет.

Едва девчонки ушли в школу, взял ее прямо на кухне, на столе. Все то же ощущение голода по ней. Словно не я, а само тело помнило о том, что год к ней не прикасался. Где-то за моей матовой шторкой пряталась тоска, и я ее ощущал даже сквозь запотевший полиэтилен. Не верил я, что мог разлюбить её. Что-то мне подсказывало — я из тех, кто один раз и до самой могилы. Хотя, черт его знает. Может, тот «я» был последним кретином и мудаком, и у него были совсем иные понятия о семье и о любви. Пока брал ее снова, распахнув полы халата и врезаясь в податливое тело, сминая полную грудь ладонями, сатанея от того, как она подпрыгивает в такт моим толчкам, и как дерзко торчат большие, красноватые после вчерашнего соски. Вбирал их снова в рот, сильно всасывая, прикусывая и нежно облизывая, закидывая ее ноги к себе на плечи и вбиваясь в нее еще глубже так, что стол ходуном под нами. И мать его так — пусть разваливается. Я наслаждался каждым ее стоном, думал о том, что мое все это. Она — моя. Впивался в припухшие губы губами, и сам пьянел от кайфа бешеного. Не мог я, блядь, отказаться от нее и отдать другому. НЕ МОГ, И ВСЕ!

* * *

А потом мы провели ревизию в моих сумках. Нашли ноутбук, еще один сотовый. Кое-что еще нашел, пока жена на звонок по работе отвечала. На самом дне под свернутыми свитерами пальцы нащупали нечто твердое и холодное. Я сразу понял, что это. Быстро достал и сунул в ящик стола в кабинете.

Решил, что займусь всем этим потом, после похорон, на которые меня уговорила пойти Женя. Мне до какого-то абсурда не хотелось. Понимал, что это скотство — не пойти, что работали вместе, и близок был ко мне Олег. А я не хочу, и все. Эгоистом себя чувствовал, и перед Снежинкой стыдно. А мне просто горя не хочется чужого, отчаяния не хочется. Мне хорошо. Я себя счастливым чувствую. Я со своим счастьем смеяться хочу, а не с мрачной рожей скорбеть по кому-то, кого не помню. Но я, конечно же, пошел. И на поминки поехали домой к нему. Настя, девушка Олега, сказала, что я у них почти не бывал. Только пару раз заезжал. Мне это показалось странным, как и то, что к матери я его тоже не привозил. Тогда почему Женя сказала, что мы дружили? Хотя она разве это говорила? Она говорила, что Олег везде за мной следовал и был предан, что могло означать его работу на меня… но, возможно, ближе я его не подпускал. Я мог в это поверить. Кажется, я был довольно скрытным типом. В такие минуты мне хотелось себя спросить — а сейчас я какой? Я бы мог что-то скрывать от семьи? Ответ напрашивался сам собой — смотря что.

Я осматривался дома у покойного. Скромная двухкомнатная квартира на окраине города со старыми обоями и мебелью. Такое впечатление, что ремонт в ней вообще никогда не делали со времен коммунизма. Я что был такой тварью, что не платил ему? По идее, у него была неплохая зарплата. В отчетах бухгалтера, которая вела мои дела, проставлены довольно круглые суммы, которые заходили Олегу на счет. Тогда почему такая нищета беспросветная. Или это его тараканы? Кажется, паренек был довольно странноватым типом. Я даже невольно усмехнулся — зато я что ни на есть нормальный. Со своей амнезией.

Женя пошла с Настей на кухню, а я медленно перемещался по просторной комнате. Все старое. Допотопное. Даже шторы и скатерти. Какие-то фото в рамках стоят. Лица на фотках незнакомые. Никого не узнал. Да и какая теперь разница, как жил Олег. Это было его личное дело. Меня это не касается.

Я зашел на кухню и сел за стол. Думал, на поминки еще народ соберется, но кроме нас с Женей, так никого и не было. Странно все это. Странно и дико как-то. Умер человек. А у него даже друзей нет и родни.