- Скучаю по дому, по своему городу.

Серебристые  росинки нежности блеснули в  зелени. Давид Львович искренно любил свой город, незамутнённой, беззаветной  сыновней любовью. Интересно, а ещё к кому он может испытывать такие чувства? Смог бы он вот так, открыто, всем сердцем полюбить девушку? И какой должна быть эта девушка, удостоившаяся подобной любви?  Вот только задавать эти вопросы не стоит, не совсем же я спятила.

- И где ваш дом? – спросила и уставилась на него, ожидая ответа. Неужели на Земле есть города, которые можно так любить, о которых говорят с таким трепетом в голосе, с такой нежностью?

Ранние осенние сумерки окутали лес  шёлком цвета индиго. Синие сосны, синяя листва под ногами, синие люди. Сказочно, жутко, таинственно. Звуки стихли, лишь порой зловеще вскрикивала ворона, шуршали подошвы, да раздавались голоса обитателей интерната. Природа же, погасила все звуки, замерла, в ожидании ночи. Ночь зазвучит иначе, не так легкомысленно и радостно, как день.  Она сдержанна, сурова и серьёзна.

- Даю подсказку, этот город описывается в произведениях  «Двенадцать стульев» и «Герой нашего времени».

- Я не читала, - пришлось признаться мне.

Чёрт! Опять это проклятое смущение, скоро щёки обуглятся! Ответ дурака!

- Очень тебе завидую.

Я не могла видеть его лица, но почувствовала, как учитель улыбнулся, светло, открыто, по-мальчишечьи беззаботно. Так улыбаются свободные, самодостаточные гордые люди.

- Почему завидуете?

- Потому, что я их давно прочёл, а у тебя всё впереди.

- Как вернёмся, обязательно зайду в библиотеку, - пообещала я, и тут же устыдилась своего порывистого тона. Ещё, не дай бог, подумает, что я к нему клеюсь или подлизываюсь.

- Дерзай, тем более «Герой нашего времени» вы скоро будете  изучать.

Напомнил о наших статусах, я – ученица, он- педагог и никак иначе. Будто бы я об этом забыла. Не беспокойтесь, уважаемый Давид Львович, я никаких иллюзий на ваш счёт не питаю.

Вновь повисло неловкое молчание. Молчи, Алёна, даже если тебе хочется разорвать этот полог тишины, опустившийся на нас.

К моему облегчению, вскоре перед нами открылась небольшая поляна, где Давид Львович велел остановиться на привал. Началась суета. Кто-то устанавливал палатки, кто-то занялся костром, кто-то разбирал рюкзаки, вытаскивая нехитрую походную снедь.  Желудок напомнил о себе радостным предательским урчанием. Именно оно и спровоцировало очередную вспышку раздражения Надюхи.

- Вахрушкина, - прошипела она, низко наклоняясь.  Огромные груди, словно две гигантские груши повисли в аккурат над моей головой.  В густых сумерках её кожа казалась синей, а волосы голубыми. – Ты ведь у нас только жрать горазда. Вон другие ребята трудятся, а ты уже, небось ложку приготовила. Даже слепые   помогают. Наташа консервы вскрыла, Артём с Давидом Львовичем палатку ставят. А что в походе делаешь ты? Жрёшь, сидишь ровно на заднице да заставляешь себя на руках носить. Не стыдно?

Ярость взбурлила, резко, гадостно. Её отвратительно-горькие пузыри с тухловатым привкусом обиды поднялись по пищеводу, заполнили рот, чтобы превратиться в слова и обрести свободу.

- Благодаря вам  - моральным уродам, я осталась сегодня голодной, так что едой попрекать меня не нужно. А о том, чтобы тебя – корову жирную носили на руках, даже не мечтай. Для этого нужно сесть на диету.  Жопа Лапшова на завтрак, жопа Ленуси – на обед, чем не диетическое питание?

Слова сыпались, подобно горошинам, и остановиться, подумать о последствиях, было уже не в моей власти. Горошины ускользали, прыгали в синеву сентябрьского вечера, терялись в покрывале из сухих игл и листьев.

Надюха  издала звук, какой обычно раздаётся  при сдувании воздушного шара.

- Смотри у меня, дорогуша, - сквозь зубы процедила она. – Со мной нельзя так разговаривать. Я ведь быстро тебе наказание придумаю.

Тень, нависшей надо мной фигуры исчезла. Я слышала, как тяжёлая поступь девахи  отдаляется, направляется куда-то к, начинающему свою пляску костру.

Весёлые голоса, вкусный запах дыма, звон котелков, шуршание бумаги, скрип и щелчки, раздавленных множеством ног, сухих веток и шишек.

Мне возле костра места не было. Моё место рядом с родителями, они были правы, тысячу раз правы.

Угроза Надюхи  не выходила из головы. И если Ленуся была туповатой и прямолинейной, то её белокурая подружка могла проявить все чудеса коварства. Она будет мстить, изощренно, изобретательно. С особым старанием.

Осень – есть осень, и вместе с сумраком приходит, характерная для сентября средней полосы, сырость и прохлада. У костра, наверняка сейчас было весело, тепло и уютно, но идти туда, где я никому не нужна, где меня вновь подвергнут унижениям и насмешкам не хотелось. Попробую отсидеться здесь, на этом жёстком неудобном пне до утра, авось, задницу о дерево не натру. А в кармане куртки, остались семечки, вот ими и поужинаю. Говорят, в них содержится витамин «Е», очень полезный и важный витамин, между прочим. А на то, что телом овладела неприятная дрожь, что замёрзли кончики пальцев на руках и ногах, можно просто не обращать внимания. В конце концов, сейчас не зима, так что не околею.  Дикие звери здесь тоже не водятся, наверное. А если водятся? Лисы, например? Лисы не агрессивны, но могут быть больны бешенством. К костру не подойдут, а вот к одиноко сидящей мне…

В ближайшем кустарнике что-то зашуршало. А если бешенная лиса? Ну вот, Алёнка, вновь ты себе приключение на задницу нашла!

Ну почему у меня всё так, по- дурацки, складывается? За что меня невзлюбила Краснуха, почему я стала изгоем среди одноклассников?

В какой-то книге я прочла, что испытания и трудности нам даются для того, чтобы человек начал двигаться вперёд, искать какие-то пути и совершенствоваться, как личность. И в этом случаи нужно спрашивать не «За что?», а «Для чего?» Будем искать ответы, всё равно заняться больше нечем. Ни скрежет же ложек о миске и песни слушать, в самом деле? Итак,  на меня свалилось всё это, чтобы я стала сильнее? Но разве унижения могут сделать человека сильным? Напротив, это может сломать,  уничтожить самооценку, взрастить в нём страхи, сделать покорным, убить всё живое и доброе, что в нём ещё теплилось. А может, мне посланы испытания для того, чтобы указать мне моё место? И где же оно? Подле родителей! Я – объект их скорби, я – их несбывшиеся надежды, я – их крест, их боль, их тема для разговора со знакомыми и друзьями, я – клей соединяющий   двух, уже растерявших любовь и страсть, супругов. Я то, что их объединяет, сплачивает и не даёт разойтись, иначе, мать бы уже давно сбежала от отца к бывшему директору швейной фабрики. Не зря он часто приходил к нам с ножками Буша и импортным маслом в пластиковой баночке, не даром сидел подолгу на нашей кухоньке  на диване и молчал, а у матери всё валилось из рук.

Но разве я не достойна счастья? Видимо – нет! Кому-то нужно быть и клеем, и крестом. Не всем выпадает такая удача – быть отдельной, самодостаточной личностью.

- Это что ещё такое? – раздался в темноте строгий голос.

Куртка Давида Львовича легла мне на плечи. Меня окутало теплом его тела, запахом кедра и кожи.  И я тут же сомлела в этом тепле, расслабилась. Всё тело заныло в незнакомом доселе чувстве томления.

-А куртка-то почти новая, - мимолётно подумалось мне. – И дорогая, наверное.

Но вслед за этой мыслью тут же пришла и другая:

- Надюха меня порвёт, как Тузик грелку, если вдруг увидит.

- Спасибо, не нужно, - промямлила я, пытаясь сбросить с себя дорогое изделие швейной фабрики.

- Даже не думай сбросить, - пресек мои попытки психолог, нажимая обеими ладонями на плечи, от чего сердце пропустило удар, а голову повело. – Идём к костру, Алёна, нечего здесь сидеть.

Меня вновь подняли на руки и потащили туда, где было многолюдно, тепло и оранжево. Дыхание перехватывает, в голове вспыхивают разноцветные радостные салюты, в животе трепещут бабочки, и я млею, хочу прижаться крепче, хочу раствориться в его руках, слиться.

- Прекрати! – мысленно кричу я себе.- Не смей! Это неправильные, стыдные ощущения!

А вот и костёр, и учителя, и ребята.

Ну, всё, мне не жить. А куртка у него огромная, да в неё с десяток таких Алёнок влезть может. Чёрт! Ну чего этот Кирченко ко мне прицепился, сидела я на пенёчке, никого не трогала.

А печёная картошка и пшенная каша оказались невероятно вкусными. Таким же чудесным был и чай.

Костёр весело потрескивал, его языки плясали в сгустившейся тьме, исполняя свой неизменный, древний, как сам мир, танец.

Огонь, вскрики ночных птиц, шелест листвы, разговоры учителей и одноклассников, лица которых кажутся вылитыми из бронзы.

- А спойте что-нибудь, - елейным голоском пропела Надюха.

Ребята одобрительно загудели. Что-то большое и светло-жёлтое пошло по кругу и остановилось в руках Давида Львовича.

- Что спеть, Надя, - спросил психолог.

Все наперебой принялись выкрикивать названия песен. Даже Краснуха и физручка попытались сделать свой заказ, но их голоса потонули в криках учеников.

- Заткнитесь! – взвизгнула Надюха. – Вы разве не слышали, Давид Львович спросил меня?

Толпа подростков, наверняка догадываясь о неразделённой любви белокурой красотки к учителю, дружно загоготала.

- Давид Львович, - пытаясь перекричать ржание однокурсников заговорила Надюха. – Я бы хотела услышать песню « Спи, мой мальчик маленький».

Тьфу! И дался ей этот мальчик?  Опять эти стенания матери- одиночки! Других песен что ли не знает?

- У-у-у, - весело протянул психолог, перебирая струны. – Это для меня- высший пилотаж, Надя. Боюсь не справлюсь с таким шедевром.