- У себя дома будешь намывать и размораживать, - копируя интонацию Аиды произнесла я. – И выведи ребёнка на улицу, а лучше иди отсюда!

- Алёна! – прикрикнул Давид.

Тоже мне, прикрикивает он. Правильно, они мама, папа и сынок, встретились, мило болтают. А я – служанка, уберу, перестираю. А если не захочу, так Аида всё сделает, и без меня их семейка обойдётся. 

- Я здесь лишняя, нет мне места, не нашлось для меня роли, - мысль пронзила разрядом электрического тока, поразила в самое сердце. Но надежда, глупая, наивная надежда продолжала теплиться, лить успокоительный бальзам.  Давид одумается, Давид поймёт. Ведь не вернулся  же к Аиде, хотя и возможность была. А значит, я ему дороже.

- Вот и иди туда сама! – подскочив ко мне, взвизгнул карапуз, больно схватив меня за руку. Острые ноготки,  по-обезьяньи цепких пальцев, впились мне в кожу.

- Иди, иди на улицу! Не мешай маме с папой!

Ребёнок тянул меня за руку со всей своей детской силы, агрессивно, нервно. И поддаться ему сейчас было бы слабостью, проигрышем, не пятилетнему мальчишке, разумеется, а его мамаше.

Но больно, ох как больно. Ногти всё яростнее, всё глубже погружались в мою руку, пока я не почувствовала, как из полумесяцев, оставляемых ногтями маленького монстрика, начала сочиться кровь.

Многие дамы, имеющие детей, меня наверное осудят, назовут безжалостной, бессердечной стервой. Но в этой ситуации  ребёнка обидела не я, а его мамаша. Именно она использовала глупенького Эдика в качестве оружия, в качестве прикрытия и пропуска в нашу с Давидом жизнь. А я просто защищалась, как защищалось бы любое живое существо, когда ему причиняют боль.

Крик, когда я ударила мальчика по руке, был оглушительным, ошеломляющим, заставляющим встать дыбом волосы на затылке, совершенно несоразмерным моему удару. Но на Аиду это произвело впечатление.

- Ты ударила ребёнка! – захлёбываясь собственным возмущением, подскочила она. Чёрные волны роскошных волос взлетели вверх, босые ноги зашлёпали по паркету торопливо, гневно, с нарочитой обидой. Мать подбежала к своему плачущему чаду, забившемуся в дальний угол комнаты и усевшемуся на пол, опустилась рядом с ним.

- Милый, сыночек, всё хорошо, - заворковала она быстро, демонстрируя испуг. – Это плохая тётя, ты просто к ней не подходи. Сейчас она у тебя прощения попросит.

А обиженное дитя,  почувствовав внимание, принялось давить из себя плач, всхлипывать, втягивая в себя сопли и слюни. Гадкий, тошнотворный звук. 

- Ну, Алёна, мы ждём!  Думаю тебе нужно что-то сказать Эдику, - холодно, с какой-то жёсткой отстранённостью проговорил Давид. И я ощутила, как между нами растёт и уплотняется стена. Стена непонимания, стена отчуждения.

А может, извиниться и вернуть, пусть и гнилой, трещащий по швам, но всё же мир? И растает стена, и голос Давида потеплеет. И будет всё, как прежде.  Частые визиты Аиды в любое время дня и ночи, шумный, неугомонный и неуправляемый Эдик, вздрагивания от дверных звонков, и, даже в самые тёплые, самые интимные, самые чувственные моменты нашей жизни, страх. Страх появления на пороге Аиды. Хочешь ли ты этого, Алёна? Нужны ли тебе такие отношения без доверия? Не нужны. А значит - вырезай без сожаления гниющий орган, пока есть шанс спасти весь организм. Режь, как когда-то хирург вырезал твою матку. А страшно, как же страшно остаться одной, без него, без всякой надежды на встречу. И даже воспоминания такие нежные, прозрачно- хрупкие о костре в лесу, о днях проведенных в его общежитской комнате, о бесстыжих ваннах придётся похоронить, чтобы не бередили душу. Не жгли изнутри адским огнём.

- Милый Эдик, - начала я, медленно приближаясь  к плачущей и воркующей разноцветной куче. – Смотри не обкакайся от натуги. И запомни, на твою силу всегда найдётся другая сила, так что думай своими немногочисленными мозгами, прежде чем причинять боль другому человеку. А теперь, забирай свою мамочку и катись домой.

- Я это так не оставлю! – Аида вскочила, схватив на руки ребёнка, и выбежала из комнаты.

Воцарилась тишина, лишь сонно, лениво чирикали за окном птахи. Полдень, природа отдыхала, набиралась сил перед закатом, чтобы вновь засиять яркими красками, насытить воздух ароматами цветов и листвы, наполнить пространство звуками, стрекотом цикад, шуршанием ветра, разноголосым птичьим гомоном.

Моя жизнь рушилась уже в который раз. Но сейчас это происходило в золотых лучах полуденного солнца, под аккомпанемент ленивого попискивания пичуг. Ах! Лучше бы буря, или холодный унылый дождь. Такая погода как нельзя верно  подошла бы моему душевному состоянию.

- Что это было?- раздельно проговорил Давид. Сколько раздражения было в его голосе, сколько неприязни! Мы чужие, нужно это принять, нужно вобрать в себя это состояние отчуждённости, отверженности и будет легче.

- Надоело, мне просто надоело их присутствие.

Чуть не сказала: «В нашем доме», но вовремя осеклась. Это его дом, не мой.

- Надоело их появление в любое время суток, безобразное поведение этого ребёнка, надоела Аида, всем видом показывающая, что она тут хозяйка. Меня достали унижения со стороны вашей дружной семейки. Ты же психолог, ты должен видеть,  но не видишь, или стараешься не замечать, насколько мне некомфортно.

- Алёна, - Давид обратился ко мне, как обращаются к слабоумным детям, устало, снисходительно, но с долей строгости. – Не накручивай пожалуйста. Я не могу всегда принадлежать тебе и только тебе. Я – свободная личность, у которой есть и другие социальные связи, друзья, родственники. Аида - мой друг, а Эдуард – мой сын, других детей у меня не будет.  Ты хочешь, чтобы я отказался от собственного ребёнка?

Ударил по больному, по самому неприкосновенному, по самому хрупкому. Я на миг задохнулась от возмущения и обиды, ловила ртом воздух, не зная, что сказать. Мысли никак не хотели обрекаться в слова, лишь ускользали юркими резвыми рыбёшками, дразня и насмехаясь. А с другой стороны, имею ли я право что-то требовать? Аида родила сына и ещё с   десяток сыновей и дочерей родит, если захочет. А что смогу дать я? Свою кошачью нежность, свою преданность? Вот, только нужна ли она ему? Какого жить с женщиной, пустой, словно пластиковая бутылка и знать, что в твоём доме никогда не прозвучит детского смеха, никто не назовёт тебя отцом? Наверняка женщина-бутылка начнёт раздражать, станет противной, а близость с ней – ненужной тратой времени, глупым фарсом, ведь не даст эта близость плодов.

- Извини, Давид, - собственный голос прозвучал незнакомо, как-то хрипло и грубо, пришлось прочистить горло, но хрипота и першение никуда не делись.- Я всё поняла, ты более чем доступно объяснил.

Не плакать! А ну, не плакать! Соберись, Аленка- курица! Возьми себя в руки! Чувство собственного достоинства – это всё, что у тебя осталось! Не потеряй его!

- Вот и славно, - Давид заметно повеселел, и даже тёплые золотистые искорки вновь заиграли в его голосе. Ну, уж нет! Наслушалась, налюбовалась! Погрелась в его жарких летних лучах, отдохнула и вперёд. В неизвестность, в безнадёгу, в одиночество! Этот мир для сильных, красивых и здоровых, а таким как ты- уродливым калекам в нём места нет! Не порть благостную картину своим жалким видом, не дави на благородные чувства, просто уйди. Уйди из жизни этого мужчины, не мешай строить ему своё счастье. Ведь он, в отличии от тебя, этого достоин.

- Подумай  над своим поведением, Алёнка, а мы с Аидой и Эдиком сходим в парк, к озеру. Поедим мороженого, покатаемся на каруселях.

Вновь меня унизили, наказали, как пятилетнего ребёнка, как будто бы мы с Эдиком одного возраста. Смешно, если бы не было так грустно и погано на душе.

Дверь за Давидом захлопнулась и скоро под окнами послышался шум его шагов. Он и вправду думает, что я буду сидеть и думать над своим поведением? Он меня считает виноватой? Правильно, Алёна и над поведением подумает, и покаянную речь напишет, и в доме уберётся и ужин с привкусом виноватости приготовит. А они вернутся весёлые, голодные, будут этот ужин жрать и о проведённом дне рассказывать.  А после, Аида по-хозяйски встанет и начнёт мыть посуду.  Ну и конечно, вечер у телевизора, купание Эдика и рассказывание ему сказки на ночь. Всё! Довольно с меня! Мне хотелось иметь нормальную семью, а не это хромое на все четыре лапы  убожество.

Открываю шкаф.  Зеркальная дверца отъезжает тихо, словно успокаивая, жалея. Достаю свою спортивную сумку, бросаю на пол, принимаюсь выуживать из недр купе свои вещи – летние платья, джинсы, футболки, три тёплых кофты. Направляюсь на кухню, достаю из навесного шкафчика чашку и ложку,  из холодильника пару огурцов, помидоров, колбасу, сооружаю бутерброды. Теперь в ванную, взять шампунь, пасту и зубную щётку, мыло и мочалку. С каждой секундой предметы отчуждаются, становятся незнакомыми, прощаются со мной с молчаливым равнодушием. Всё, погостила, погрелась в лучах искусственной заботы,  ощутила,  нюхнула счастья, попробовала  какого оно на вкус – пора и честь знать. И не смей реветь! Не смей кривить губы в жалкой гримасе, не смей протяжно вздыхать! Вытри, бегущую по щекам солёную влагу, проглоти жёсткий, карябающий горло, комок, бери в руки телефон и звони Маринке, так как без посторонней  помощи, ты  в поезд не сядешь, да и на вокзал не попадёшь. 

Глава 27

Плацкартный вагон шумел, шуршал газетами, спорил, вжикал молниями сумок, с деловитой торжественностью доставал любовно приготовленную дорожную еду. Скоро в воздухе разольются запахи растворимого кофе, колбасы и варёных яиц. Усталые, но довольные проведенным отдыхом, граждане возвращались домой, желая поскорее встретить родных, чтобы поделиться впечатлениями. Каждый из этих людей, суетливых и встревоженных предстоящей долгой дорогой, казался мне счастливым. И та толстая дама в ярко-оранжевой футболке, плюхнувшаяся на мою полку, и тут же заняв добрую её половину, и старичок напротив,  читающий газету, и бегающая по вагону девчушка, и её старший брат, объясняющий, что громко кричать и бегать в общественных местах неприлично,  и, как не  странно, громкоголосая высокая проводница, предлагающая чай и сладости.