- Неожиданно, - улыбнулась я, с усилием растягивая губы. Душно! Как же душно! И почему людям так нравится нюхать запахи собственного пота и углекислый газ? 

- Я тут апельсинов тебе купила, йогурты, бананы.

Шуршание и глухой удар о деревянную поверхность тумбочки возвестили о том, что яства, собранные всем отделением,  заняли своё место. Плата за молчание отдана, теперь – мой черёд. Я бы рассмеялась, если бы не кромешная тьма, если бы не осознание своего глухого, плотного, как войлок ощущение одиночества.  Ни родственников, ни друзей, ни работы, ни жилья. Если операция не поможет, жить в бараке я уже не смогу. Это не место для тотально- слепого человека. Вообще, этот город не для тех, у кого низкое зрение. Он, со скользкими дорогами, отсутствием тротуаров, оживлёнными трассами, водителями-лихачами и сломанными светофорами, предназначен   наглым, сильным и здоровым.

- Спасибо, - выдавила я из себя, загоняя внутрь, начинающие подступать слёзы. Как же хотелось поверить в то, что, собирая этот пакет, люди думали обо мне, желали выздоровления. Но нет! Они шли в кабинет старшей сестры, ворча про себя, несли деньги, и злились.

Повисло неловкое молчание, густое, с  тухловатым болотным привкусом. Милана понимала, что сразу к делу переходить нельзя, нужно проявить такт и осторожность, плавно подвести к неприятному разговору. Понимала, но не знала, с чего начать, какую тему выбрать. А ведь нужно возвращаться на работу, больные ждут. И чёрт её дёрнул  согласиться.

Всё это я смогла прочесть в завесе тишины, воцарившейся между нами, в участившемся Миланином дыхании, в скрипе деревянного стула под ней, в притопывании нервной ноги, обутой в бахил. 

Помогать напарнице я не собиралась. Сама пришла, сама согласилась стать парламентером, вот и выкручивайся тоже сама.

- А ведь не хотят твои пациенты ко мне идти, всё о тебе спрашивают. Говорят, ты – гуру массажа. Начальство ждёт- не дождётся, когда ты выйдешь.

Тьфу!  Строит из себя такую умную стерву, а ничего интереснее придумать не смогла, фантазии не хватило. Хотя, мне дурочке- слепышке и эта чушь пойдёт. Правильно, мне любую лапшу на уши повесить можно и варёную, и сырую, и недосоленную, всё проглочу.

Странно, ни в те минуты, когда меня били, ни во времена поиска работы, ни в холодные утренние часы пробуждения в стылой комнате барака меня не посещало это желание. Но сейчас, мне нестерпимо захотелось, чтобы рядом оказался кто-то большой, сильный и влиятельный. Такой, которого бы все испугались, перед которым бы затрепетали и оставили меня в покое. Захотелось до слабости в конечностях, до отчаяния, до крика.

А Милана продолжала лить масло. Говорила о том, как меня ценят в поликлинике, как я нужна больным, какой у нас дружный коллектив.

- Никому не нужны эти проблемы, всем хочется нормально жить и работать. А если снимут главного врача, поставят нового, мы не сможем работать, как раньше.

- Почему не сможем?- улыбнулась я, хотите видеть во мне дурочку, вот она- дурочка.  – Как ты делала свой массаж, так и будешь делать. Кто у тебя кушетку отнимет? А, что касается начальства, сегодня - одно, завтра- другое. Не всё ли равно, кто рукой водить будет? 

- Ты просто не понимаешь, - вот уже и ледок в голосе появился, - Новая метла  по-новому метёт, мы уже в сестринской так не посидим, шабашить не сможем. У нас же в поликлиники – дружная семья образовалась.  Да многих из нашего коллектива новый начальник прогонит, ведь все почти знакомые и друзья  или главного, или старшей, или заведующей.

- А я нашему начальству не друг и не родственник, в сестринской с вами не сижу, не шабашу, так как слепенькая, глупенькая, взятая из жалости. Мне, Милан, терять нечего.

Гнев, удовлетворённый, успокоенный, довольно заурчал, свернулся, затаился, ожидая своего часа.

- Ты можешь потерять работу! – Милана заговорила резко, ломко, хлёстко, не скрывая призрения.

 С возвращением, дорогая коллега, а я уж, грешным делом напугалась, вдруг это вовсе не ты?

-  Тебя уволят! Найдут за что, выживут! Мы все тебя выживем!  Так что давай по-хорошему, подпиши заявление на отпуск задним числом. И получится так, что ты вчера на работу не выходила, и поколотил тебя незнакомый мужик. Ты видишь плохо, придурка этого не запомнила…

Взвизгнула молния, скорее всего, Милана начала доставать из сумки заявление. Запах духов усилился. 

- Сейчас, я вообще ничего не вижу. У меня отслойка сетчатки. Завтра будут делать операцию, а потом, мне придется  какое-то время лежать на спине и гадить под себя. Кто станет убирать за мной? Кто воды принесёт? Кто кормить с ложки будет? Ты? Главный врач? Вы стояли и смотрели на то, как огромный бугай швырял меня, как тряпку, слушали мои крики, и никому не пришло в голову за меня вступиться. Ради чего мне вас выгораживать? Ради того, чтобы вы вновь уселись в сестринской пить кофе? Ради того, чтобы ты оскорбляла меня перед больными? 

Милана молчала, даже не пыталась спорить. Да уж, бедняжка, не ожидала такого отпора от всегда тихой, покорной, виновато-улыбающейся робкой меня.

- Не говори глупости, - наконец, после затянувшейся паузы, менторским тоном произнесла девушка. – Мы всем отделением деньги собирали, продукты покупали.

Гнев вырвался наружу, в темноте ослепших глаз запрыгали красные вспышки, зазвенело в ушах противным комариным писком.

- Пошла вон! – заорала я, выплёскивая этим криком всю свою боль от унижений и насмешек, своё отчаяние, своё бессилие, свои страхи. – Не смейте сюда приходить. И подачки свои забирай, подавись ими, и хозяева твои пусть тоже подавятся!

Дотянулась до тумбочки, безошибочно нашла пакет, ухватилась за ручки и швырнула им в сторону, где, как я определила, должна была сидеть Милана. 

Разумеется, не попала. Девица с возмущённым визгом успела отскочить. Разлетелись фрукты, было слышно как они, прыгая по линолеуму, словно весёлые мячики, катятся, под тумбочки, под кровати, под табуреты. С влажным хрустом лопнули стаканчики йогуртов.

Что-то  укоризненное  скрипели старушки, слышавшие наш разговор, возмущалась, прибежавшая на крик медсестра, из открытой в коридор двери, хлынул запах спирта и кварцевой лампы.

Милана ушла, сбежала. С мрачным удовлетворением я отметила, что шаги её звучали уже не так уверено, скорее торопливо, испугано.

Я повалилась на кровать и заревела. Отчего-то мне стало жаль продуктов. Они, купленные в ближайшем супермаркете, были ни в чём не виноваты.

- Может тебе укол успокоительный сделать?- услышала я над собой голос медсестры, спокойный, полный искреннего участия,

Почувствовав чужое внимание, я, коря себя за слабость, словно ребёнок, разревелась ещё громче.

Мягкие полные руки скользили по моей спине, по волосам, голос звучал спокойно, устало.

- Такая вот она - наша профессия, - говорила медсестра. – От нас требуют не только выполнения своих обязанностей, но ещё и какой-то преданности работодателю. Словно мы присягали на верность. На тебя кричит больной, а ты  улыбайся, тебя бьют, а ты терпи, ведь больной пожаловаться может, к главному врачу вопросы появятся. А зачем ему на лишние вопросы отвечать? Всем угождаем и начальству, и больному, молчим, в себе обиду держим, срываемся  дома на самых близких, болезни профессиональные хватаем пачками. А когда становимся ненужны, нас как использованный презерватив выбрасывают.

- У вас – медиков, нервы железными должны быть, - вмешалась одна из старушек. – Вы же с людьми работаете, свет несёте!  Вы- представители святой профессии.

Рука медсестры остановилась на моём затылке, стала твёрже, потом и вовсе убралась.

-  Откуда им взяться, железным нервам-то?- строго спросила она. – Я – обычная женщина, как вы, как ваша соседка, с такой же нервной системой, у меня тоже и зубы болят, и суставы, и давление подскакивает. Так  почему вот вас, например, никто на прочность не испытывает, а меня каждый день? А профессия у меня не святая, а самая обыкновенная, которую, как и любую другую надо уважать, а не втаптывать в грязь и ждать, что мы - носящие белый халат из этой грязи встанем с блаженной улыбочкой и, получив по одной щеке, с радостью подставим другую. 

- Но вы же знали, на что шли?- прокряхтела другая старушка. – Вы сами виноваты, к больному никакого сочувствия, грубите, кричите.

- Шла лечить, - сестра рассвирепела, встала с края кровати, на котором сидела, даже ногой от возмущения притопнула. – Выполнять свои обязанности шла, а не утираться плевками, летящими со всех сторон и со стороны больных, и со стороны начальства. А кричим, оттого, что сил больше нет, за гроши чуть ли не тройную ставку делаешь, на износ работаешь, а к тебе с придирками, с замечаниями идут, учат, как уколы делать, как руки мыть. Вот, к примеру, девочка эта, по вашему, сама виновата, что её какой-то урод  избил? 

Медсестра вышла, дверью не хлопнула, конечно, но закрыла её так, что всем сразу стало ясно - обиделась.

Через  несколько минут женщина вернулась, чтобы сделать мне укол. 

* * *

- Ну и видок у тебя, краше в гроб кладут! – без обиняков возвестила Маринка. – Слушай, у меня тётка сейчас без работы сидит. Предложу ей за тобой поухаживать, не за бесплатно, разумеется, но ей сейчас любые деньги нужны. Я заплачу, а ты отдашь, когда сможешь.

Маринка – моя бывшая однокурсница, просто девчонка, смешливая, но довольно амбициозная.  Почему-то ей казалось, что она и только она совершит революцию в медицине, в частности, в массаже. И вот теперь, эта девушка, круглая отличница, обладательница красного диплома, холодная и высокомерная гордячка явилась ко мне, словно ангел спасения.

Мы не были с ней ни подругами, ни приятельницами. Марина жила в городе, уходила после пар домой, наши общежитские дела её не волновали. Но бывшая однокурсница меня узнала, и судя по голосу, была рада меня видеть. Да и у меня в груди растеклось приятное тепло. Голос Марины напоминал о беззаботных студенческих днях, весёлых, немного дурных, лёгких, самых счастливых.