- Костя, не надо! – как-то вяло и совсем неубедительно блеет мамаша.

Но груда мышц настроена воинственно. Удары сыплются со всех сторон, по ногам, по спине, по голове. Тяжёлые, меткие, отдающиеся в глазах яркими разноцветными вспышками.  Вот теперь я чувствую боль. Нет, я сама превратилась в неё, в один пылающий болью кусок мяса. 

Чьи-то голоса, топот ног, запах спирта и рыбы, плач ребёнка,  белеющий квадрат окна, коричневый пол и серый потолок. всё крутится, словно в бешеном калейдоскопе, меняется местами, смешивается, накладывается друг на друга. И я уже не осознаю себя в пространстве, я вообще ничего не осознаю, кроме боли, тупой, когда били в живот, острой – когда по рёбрам, стреляющей. Когда по голове, ломающей, если по ногам и пояснице.

Кричала ли я? Не помню, помню, что открывала рот, ловила спёртый, пропахший кремом и детскими срыгиваниями воздух кабинета, а ещё и дух перегара своего мучителя. В какой-то миг я поняла, что больше не могу дышать, не могу существовать, и с этим пониманием пришла спасительная тьма.

Домой ехала на такси. Кто его вызвал, кто назвал адрес, для меня так и осталось загадкой.  Тягучая песня на английском языке размазывается  патокой по салону, заснеженный город за окном, шапка то и дело съезжающая на лоб. Серое здание барачного дома,  моя комнатушка, скрип половиц,  кровать у стены, прохладная подушка. Ложусь, вытягиваю изнемогающее от боли тело, закрываю глаза. Не думаю, не анализирую, просто лежу.

Глава 19

Передо мной раскручивалось колесо, большое, окрашенное в яркие кислотные цвета. От обилия ядовито-жёлтого, ярко-розового, пронзительно-синего болели глаза, мучительно тошнило, и жутко раскалывалась голова. Усилием воли я распахнула глаза, вырвавшись из дурного сна, и тут же оказалась в кромешной тьме. Не в той, что заполняет комнату с наступлением ночи прозрачной и жидкой, а в плотной, густой, непроглядной. Тотальной!  От этого слова  по коже пробежало множество противных холодных острых иголок, из груди вырвался протяжный стон отчаяния. 

Сдерживая рвотный позыв усилием воли, я сползла с кровати, зашарила рукой по грязной деревянной барачной стене, нашла выключатель. В темноте раздался сухой щелчок, но тьма никуда не делась. Да, свет тусклой лампочки увидели и стены, и кровать, и кривая тумбочка, и колченогий стул, но не мои глаза. Перед ними стояла всё та же ворсистая, плотная тьма, словно на глаза мне положили куски чёрной драповой ткани.

Отслойка сетчатки, полученная вследствие удара по голове. Страх обезумевшим червём метался во мне, то, ворочаясь в грудной клетке, то сжимая кишки, то душил, немилосердно хватая за горло. Схватила сумку, нащупала прохладный прямоугольник телефона, набрала номер скорой.  Голос женщины, поднявшей трубку, показался слишком резким, слишком равнодушным, слишком нервным, от чего тошнота усилилась, и меня вывернуло прямо на пол. Кислый дух рвоты растёкся по комнате, а в голове зашумело, будто бы кто-то пытался настроить нужную радиоволну.

Машина подскакивала на ухабах, резко тормозила и так же резко трогалась. Моя голова билась о поверхность носилок, пару раз фельдшеру приходилось подставлять тазик, чтобы я не запачкала пол. Гнилостный привкус во рту, запах собственного страха и отчаяния, озноб по всему телу и кромешная чернота, наполненная звуками. 

- Стой на своём, - вкрадчиво учил меня фельдшер. Голос приятный. Мягкий, как кошачья шерсть. – Показаний своих не меняй.  Тебя будут пугать увольнением, призрением коллектива, могут и по другому пути пойти, розы в палату таскать , апельсины там. Не ведись на все эти провокации. Тебе на лечение будут нужны деньги, так пусть их выплатит тот урод, что тебя избил.

А  ведь этот фельдшер чей-то брат, сын, муж.  И даже если у него всё лицо в прыщах, если он длинноносый, лопоухий карлик – это не имеет никакого значения.  За этот участливый, слегка насмешливый ласковый голос,  в котором отразилась вся глубина его сочувствия, возмущения и желание помочь, парню можно простить любой дефект внешности. Кому-то здорово, невероятно повезло. Кто-то ждёт его домой, готовит для него ужин, слушает его рассказы о работе.

- Понятно, что главному врачу лишняя шумиха не нужна, он хочет для всех хорошим казаться, но вот только тебе-то до этого какое дело? Ты заявление на отпуск  задним числом подпишешь или, что с лестницы упала, наврёшь, он и рад. Ну, может, скажет тебе большое спасибо, похвалит за понимание и всё на этом. А где ты деньги на лечение найдёшь, как жить с последствиями травмы будешь,  всем им и главному врачу, и заведующему отделением, и старшей сестре будет глубоко наплевать.

В приёмном покое было шумно. Кто-то ходил, шлёпая тапками по кафельному полу, чем-то лязгали, шуршали бумагой. Меня о чём-то спрашивали, я отвечала, не слыша своего голоса. Мне казалось, что он тонет в черноте, окружившей меня. Некоторые мои одноклассники и однокурсники жили так, кто-то даже и не знал, что может быть иначе, родился в черноте. Для меня же это было возвращением в детство, в те страшные дни, после встречи с наркоманом из Юлькиного подъезда.

- Родственники какие-нибудь есть?- голос раздавался откуда-то сверху, видимо врач наклонилась над носилками.

- Нет, я одна, - сказала и ужаснулась, насколько обречённо и страшно прозвучали эти слова.

- После операции больной лежит на спине, не вставая. Ты понимаешь, что это? Кто будет за тобой убирать? Кормить? Поить?

Отчаяние вырвалось горьким всхлипом, горячее и солёное выплеснулось на лицо из незрячих глаз.  Врачиха зашуршала одеждой, прошлёпала куда-то влево, затем вернулась и вновь склонилась надо мной. От неё пахнуло потом пожилого человека, усталостью и растворимым кофе.

- Санитарок мало, с каждым возиться не могут. Ну, это уже не мои проблемы! Послезавтра  не есть, не пить, будем оперировать.

Строгая, жёсткая, равнодушная женщина. Такая не станет жалеть, сюсюкать, ободрять. Правильно, на это есть родственники, а она - доктор, она просто работает, выполняет свои обязанности, в круг которых, вытирание соплей никак не входит.

«Не мои проблемы», от этой фразы становилось ещё более тоскливо. Никому нет до меня дело, ни до меня, ни до моих проблем. У всех своих по горло.

В палате было душно и суетно. Скрипели кровати, кто-то с шумом втягивал в себя горячий чай, пахло немытыми телами, апельсинами, растворимой лапшой и валерьяновыми каплями. 

Соседки, как я поняла по тембрам их голосов, были пожилыми матронами. Говорили о внуках, садово-огородных делах, обсуждали сериалы. Мне же, они казались счастливыми людьми. Разве не счастье пить горячий чай, свободно передвигаться по палате и видеть её убожество, смотреть фильмы и обсуждать их, считать дни до выписки, зная, что тебя ждут дома?

- Ватку возьми, - пахнуло запахом спирта и духов. Голос молодой медсестры  усталый и раздражённый. – Разорви на две части и засунь в уши, не дай бог таракан в ухо залезет.

В ладонь мне лёг кусок ваты. А соседки тут же подхватили тараканью тему, принялись рассказывать, где и когда видели рыжее усатое насекомое, сравнивать эту больницу с другой, и хвалить эту за то, что здесь хотя бы не надо приходить со своим постельным бельём.

Утро следующего дня разбудило меня вознёй, шуршанием пакетов, запахом хлорки. Обычное такое больничное утро. Мои соседки шлёпали своими тапками по линолеуму,  радостно болтали. Из крана щедрым потоком лилась вода. Я  вяло подумала о том, что хорошо бы встать, пойти на звук бьющей по железу струи и почистить зубы. Да, мой мир чёрен, почернело и всё внутри меня, но правила гигиены никто не отменял. Поднимай, Алёнка, свой тощий зад с панцирной сетки, нашарь ногами резиновые шлёпки и вперёд, начинать новый день.

Прохладная вода освежила, притушила чёрное пламя моей злобы на весь этот поганый мир с больными и здоровыми, трусливыми и смелыми, умными и дураками. Мысль о самоубийстве, пришедшая мне ночью в сумбурном тяжёлом обрывчатом  сне, отступила.  В конце концов, умереть я всегда успею. Может, операция пройдёт успешно, и всё встанет на свои места?

Одна из старушек помогла мне добраться до своей койки, я поблагодарила её и легла. Голова по-прежнему была тяжёлой и гудела.

Пшенная каша, которую медсестра принесла мне в палату, противный какао, кусок хлеба – всё безвкусное, словно бумага, душно-пахнущее. Но я поела,  убеждая себя в том, что мне понадобятся силы. Потом был укол в верхний квадрант ягодицы, какие-то таблетки, путешествие по длинному больничному коридору до уборной, где воняло мочой и всё той же хлоркой. И опять – скрипучая койка, болтовня соседок и мысли, вялые, ленивые, ни о чём.

- Вахрушкина, к тебе пришли! – крикнул кто-то со стороны входной двери.

Послышались шаги, уверенные, твёрдые, потянуло горьковато-цветочным запахом духов. Сердце упало куда-то в живот, разбилось на множество маленьких сердечек, которые разлетелись по всему организму и запульсировали. Зачем она явилась? Проведать?  Едва ли! Скорее всего, будет уговаривать, угрожать, потом, опять уговаривать, пока не сдамся, пока не подпишу их чёртовы бумажки. Показалось, что я вот прямо сейчас проглотила дохлую, почти разложившуюся мышь. Пришлось сжать зубы, чтобы не извергнуть эту самую мышь себе на грудь.

Шаги затихли возле моей кровати.  Обладательница горьких духов пододвинула стул, села шурша бахилами и юбкой.

- Как себя чувствуешь?- участие в голосе Миланы  было пропитано снисхождением, призрением и жалостью. – Твоих больных мне передали, еле с работы отпросилась, чтобы тебя проведать.

Множество сердечек, разбросанных по всему моему телу, усилили пульсацию, волна гнева поднималась, шипя и рокоча. Да, я не обольщалась по поводу своих коллег, зная, что они считают меня дурочкой. Ведь Алёна- плохо видит, а значит и плохо соображает. К инвалидам зачастую относятся как к детям, их жалко, они могут изречь нечто умное, иногда, но всерьёз их принимать не следует, ведь они недочеловеки. У них там свой мир, вот и пусть сидят в нём, а к нам – полноценным, не лезут.  Как же! Еле отпросилась! Небось, заведующая ещё с утра задание дала – ко мне в больницу притащиться с уговорами и ворохом аргументов.