- Неужели так будет всегда? Неужели это и есть моя жизнь, стылый барак, поликлиника, душный кабинет, Милана и коллектив, который меня презирает?

Крикливый младенец с тревожной мамашей, лезущей под руки, старающейся отобрать ребёнка.

- Ему больно, ему наверное, больно, - скулит она. – Может не надо так мять? Ой, зачем вы так ножку ему согнули.

Нервы не выдерживают, Разрешаю матери забрать её чадо, мою руки, жду следующего пациента.

Парень лет четырнадцати, на ногах растут волосы. По кабинету плывёт запах нестиранного мужского нижнего белья, давлю в себе рвотный позыв. Между пальцами песок и комочки грязной кожи. Волосы и грязь  липнут к намазанным кремом рукам. Неужели этот мальчик думает, что в четырнадцать лет можно вылечить плоскостопие? Неужели верит в массаж? Хотя, какая разница, верит -не верит? Неужели так трудно было вымыть ноги? Этот парень вообще знает о существовании мыла и мочалки?

- Делай хорошо, не халтурь, как обычно, - подаёт со своего места голос Милана. – Это сын нашего невролога.

Всё понятно! Врач просто хочет, чтобы её великовозрастному сыночку девушка потёрла ножки, ведь это так приятно. Мальчик не лечится, он получает удовольствие. Противно, унизительно. Меня используют. Ведь куда я денусь? Сделаю всё, что скажут.

Трёхлетняя девчонка, орёт, словно её режут заживо, ложится на пол, не обращая внимания на уговоры матери и бабушки. Ребёнка раздевают, кладут на кушетку.

- Тётя плохая, тётя дура! Не хочу, не хочу, не хочу!

- Массаж полезный, твои ножки будут бегать хорошо, будут прыгать высоко. Юлечка ведь любит прыгать?- увещевает бабушка.

Девчонка неистово машет ногами. Теперь в душном воздухе растекается запах мочи и немытой после дефекации попы.

- Терпи, Алёна, держись, тряпка. Такое было ни раз и сколько ещё будет, - уговариваю я себя, хотя желание вот так же лечь на пол и заорать, как эта девочка: «Не хочу, не хочу, не хочу», кажется непреодолимым.

Милана тоже воюет с каким-то карапузом. Тот визжит не тише моей девчонки. Милана поёт про то, что день рожденья только раз в году. Мальчишке на это глубоко плевать, он орёт, плюётся, называет всех какашками.

Пяточка ребёнка маленькая, но весьма твёрдая. И бьют меня ею прямо в аккурат по больному зубу. Хватаюсь за него, в глазах двоится от слёз.

В сердцах чертыхаюсь, желая только одного, чтобы ребёнок и мамаша убрались поскорее.

- Не нужно нам такого массажа, - обвинительно рявкает мамаша, словно это я двинула  её ребёнку в челюсть. – Не можете справиться с детьми – нечего тут работать!

Взвизгивает молния на штанишках девчонки, та всхлипывает. Семейка уходит, хлопнув дверью кабинета так, что с потолка сыпется штукатурка.

Обеденный перерыв. В сестринской толпиться народ.  Обречённо вздыхаю. У кого-то день рождения, по тому, жевать свой бутерброд – неприлично. Сажусь подле медсестры из процедурного кабинета. Та недовольно хмыкает, стараясь отсесть подальше, словно я воняю дерьмом или сама этим дерьмом являюсь.

Звучит поздравление от заведующей, именинница благодарит, все чокаются стаканами, потом принимаются за еду.

Спрашивать кого-то об ассортименте яств на столе я не решаюсь, памятуя о недавнем инциденте. Тогда на мою просьбу  мне без экивоков  ответили, что нянчится со мной, никто не будет, и небрежно швырнули на тарелку кусок колбасы, раздражённо и брезгливо, как бродячей собаке.

Почуяв запах апельсинов, тянусь к тарелке с чем-то оранжевым, втыкаю вилку, чтобы насадить  кусочек фрукта, нарезанного кружочками. Раздаётся смех, но не добрый и заразительный, как на студенческих вечеринках, а злой, граничащий с раздражением.

- Цирк уехал, а клоуны остались, - авторитетно произносит медсестра из физиотерапевтического кабинета. – Ты чего, из дикого леса приехала, в конфеты вилкой тычешь?

- Кто вообще сюда её позвал?- перекрывая общий смех скрипит сестра хозяйка.

- Но ведь она деньги на подарок  сдавала, да и обеденный перерыв, - тихо шепчет  санитарка Клавдия Ивановна – женщина добрая, часто провожает меня до трамвайной остановки.

- Вот потом и пообедает, когда мы разойдёмся. Лично мне неприятно смотреть, как она своей рожей в тарелки тычется, всё обнюхивает. А помните, на дне рождении у Степаниды Петровны она бокал с шампанским уронила? – сестра процедурного кабинета выплёвывает слова резко, и они кажутся упругими, как резиновые мячики, прыгают по столу, отскакивают от стен.

- Неприятно ей, - усмехается Милана, и я в первые секунды надеюсь, что она за меня заступится, но услышав продолжение фразы, тут же ругаю себя за наивность.

- Мне целый день приходится с ней работать, цирк этот терпеть. Сил нет больше моих, девочки.

- Потерпи немного, - вступает заведующая. – Катя выйдет из декретного, и всё будет хорошо.

Встаю из за стола, направляюсь в свой кабинет. Ничего, съем свой бутерброд, запью водой из под крана. Где наша не пропадала? Плевать! Плевать на всех их. Я прихожу сюда для того, чтобы получать зарплату. Дружба этих куриц мне без надобности. Хотя, устраиваясь на работу, я рисовала себе яркую картинку, где все коллеги- верные товарищи, объединённые общим делом. Думала, что обрету семью, сестёр и братьев. Дура! Наивная, сентиментальная дура!

Словно прочитав мои мысли старшая подбегает ко мне с резвостью молодого оленя, хватает за руку поверх локтя. Больно, грубо, с нарочитым превосходством.

- Помни об эпидемиологическом режиме, Алёна! Приём пищи в кабинете строго запрещён.

Лицо опаляет краской стыда, словно я собираюсь не бутерброд в кабинете съесть, а навалить кучу.

- Бутерброд, дорогая моя, - ухмыляется старшая, тряся ладонью перед моим носом

Коллеги смеются. Едва сдерживая злые, бессильные слёзы, достаю из кармана бутерброд с колбасой, отдаю его начальнице. Та брезгливо берёт его двумя пальцами, бросает в, стоящую в углу, урну.

- Теперь, иди, больше не задерживаю, - хмыкает старшая и, как ни в чём ни бывало, начинает разговор с процедурной сестрой.

Моя комната в бараке встречает меня тишиной, запахом гнилого дерева и  пыли. Обессилено валюсь на кровать, закрываю глаза, разбрасываю по сторонам гудящие руки. Лежу, радуясь тому, что второй день недели позади, а у меня впереди целый вечер, кастрюля постных щей и роман о мужчине- оборотне, сильном, отважном, благородном. Приподнимаюсь, беру с тумбочки картонную коробку с кассетами, Шесть кассет аудиокниги  в пачке, три из них прослушаны. Осталось ещё три. Хорошо бы  остановиться, не читать так долго. Ведь историю надо беречь. Иначе прочту, и ничего не останется, никакой радости в жизни. 

Глава 18

- Не понимаю, почему к таким детям люди проявляют жестокость, - у мамы пятилетнего Лёши очень приятный, густой мягкий голос. В нём угадывается и внутреннее достоинство, и рассудительность, и доброта. – Ведь Лёша не сделал ничего плохого, он только хотел подержать в руках машинку.

Лёша для своего возраста был довольно смышлёным и любознательным  ребёнком.  Умел читать по слогам, решал простенькие математические задачки, сам сочинял сказки. А вот ходить малыш не мог – ДЦП.  Его мать, к счастью дама довольно дородная, носила его на руках.

- Вот скажите мне, почему в нашем обществе такое отношение к инвалидам, как к недочеловекам. Никогда больше не поведу Лёшу на детскую площадку, где злые дети бросаются песком, тычут пальцем, и обзывают безногим, а их мамаши смеются и советуют мне держать своего калеку дома, чтобы он – мой Лёша, безобидный, тихий, не пугал их детей. Мол, к чему им видеть такое. Я весь вечер проплакала. Ведь моему сыну нужно как-то жить, он хочет общаться, играть с другими ребятами.

- Любая  агрессия имеет причину, - сказала я и тут же вспомнила, того кто впервые произнёс эту фразу. В груди разлилось щемящее тепло, которое тут же сменилось липкой, тягучей серой печалью. -  Наверняка, и дети и мамаши испугались.

- Кого? Лёшу? – возмущение Лёшиной мамы взлетело под потолок и грянуло оземь. 

- Не самого Лёшу, а собственной беспомощности перед ним. Понимаете, в представлении этих женщин, больной ребёнок не должен играть, общаться с другими детьми, смеяться. Он должен находиться  в закрытом боксе и постоянно плакать, ведь он больной. И мать такого малыша должна, просто обязана быть неухоженной, постаревшей, истощённой,  сидеть у постели своего чада и лить слёзы. А вы появились на площадке улыбающиеся, одетые не хуже других, готовые к общению. Безобразие!  Их представления о мире рушатся, стереотипы ломаются.   А дети всегда дразнят тех, кто на них не похож.  Ведь другой, необычный гораздо интереснее, любопытнее, тем более, наверняка, Лёша начал умничать, я права?

- Я совсем не умничал, - обижено вмешался мальчик. – Просто сказал, что могу починить грузовик.

- Ну, что я говорю, - улыбнулась я ребёнку. – Напугал детей своим интеллектом, вызвал ревность у тех, кто грузовики чинить не умеет.

Мальчишка задорно расхохотался.

- Наверное, так оно и есть, - вздохнула Лёшина мама. – Но что же делать? Ведь так, получается, будет всегда? 

- Ничего не делать, наверное. Просто жить и стараться быть счастливым, насколько это возможно.

Сказала, и тут же устыдилась собственного пафоса. Тоже мне, мудрая черепаха Тартилла.  А сама- то я стараюсь быть счастливой? Не хрена я не стараюсь, просто выживаю. Каждое утро тащусь на работу, преодолевая страх перед грядущим днём, втягиваю голову в плечи, ожидая окрика со стороны начальства, заискиваю перед Миланой. А  ведь меня на работе тоже призирают? В чём причина их призрения?  Хотя, на этот вопрос ответить довольно легко. Всё та же ломка стереотипов, разрушение картины их мира. Я – инвалид и должна сидеть дома или в каком-нибудь приюте для таких же убогих, жить на пособия и оплакивать свою судьбу. Но вместо этого, я получила образование, устроилась на работу, встала на одну планку с ними. Так что же это получается, между ними и мной нет никакой разницы? Нет! Такого быть не должно!  Унизить! Растоптать! Забить! Пусть не считает себя ровней нам, пусть и не совсем успешным и умным, но всё же – здоровым, полноценным.