Отодвигаю тарелку, задерживаю дыхание, но это помогает весьма слабо. Запах ввинчивается в мозг, а внутри всё клокочет, беснуется и бурлит. Не дышать, не дышать, не дышать! 

- Ешь! – повелительно  произносит отец. – С жиру она бесится! Я работаю, как ишак, встаю ни свет, ни заря, а эта соплячка нос воротит!

Не думать о рисе с луком! Думай, Алёна, о чём-то другом. Вот настанет весна, зазеленеет трава, выглянет солнце. Отец на окне посадит лук…

Нет! Не могу больше!

- Папа прав, - подхватывает мать, но я её почти не слышу. – Ты знаешь, сколько сейчас продукты стоят? Да и труд мой, я бы попросила уважать! Целый день в школе с тобой сижу, прихожу без задних ног, а потом стою у плиты…

Горячее и горькое  с болью вырывается из меня, выплёскивается на пол. Всё нутро сжимается, выворачивается наизнанку, темнеет  в глазах.

Родители разом выскакивают  из -за стола.

 Возмущённо кричит отец, мать нервно грохочет чем-то в ванной, разыскивая таз.

Наконец, мать появляется в дверном проёме кухни, но не с тазом и даже не с тряпкой.  Она суёт мне в руку тонкую картонную полоску, и тут же отдёргивает  пальцы, демонстрируя чувство гадливости. У мамочки  всегда хорошо получалось демонстрировать чувства, голосом, прикосновением,  манипуляцией с предметами.

- Сделай тест, - скрежещет  она, выдавая своё недовольство и обиду. – Потом подойдёшь ко мне и покажешь.

* * *

Клокотал и булькал унитазный бочок, капала из крана вода, пахло порошком и хозяйственным мылом. Меня трясло.

Я сидела на краю ванной, глотая бессильные злые слёзы, ненавидя себя за бесхребетность. И долго я так просижу, хлюпая носом? Час? Два? Мне всё равно придется выйти к ним. Выйти и уничтожить  зарождающуюся во мне жизнь. Ведь мы- идеальная семья. А в идеальных семьях, дочери в подоле не приносят.  В идеальных семьях дочери подчиняются родителям, демонстрируют свою благодарность и никогда не разочаровывают.

 Наш с Давидом малыш, каким бы он был, чернявым, как Давид, или светлым, как я?  Кем бы он был, девочкой или мальчиком? Неужели, я предам и это хрупкое, состоящее пока лишь из нескольких клеток, но уже живое существо? Убью  беззащитное, полностью зависящее от меня, чудо?

Да, убью!  Вернее, позволю убить, так как они сильнее меня. А я – всего-навсего никчёмная, слабая, ни на что не способная тварь!

- Выходи! – грохотал за дверью отец, молотя огромными кулачищами по двери. – Выходи, шлюха!

Спряталась в ванной, смешно! Отцу ничего не стоит выломать эту дверь, или дождаться, пока мне надоест сидеть возле унитаза и раковины. А если и впрямь сидеть, словно в осаждённой крепости? Вода есть, без еды обойдусь как-нибудь. 

- Коля, миленький, - увещевала мать, разъяренного папочку. – Ну не надо так нервничать, давление поднимется. Сейчас выйдет. Она знает, чем дольше  там просидит, тем суровее  будет наказание.

Последнее слово маменька произнесла с нажимом, добавив щепотку битого колкого стекла своего разочарования.

О да! Мама знала, когда кричать, когда плакать, а когда вот так упрашивать. Все её ходы были рассчитаны до мелочей, словно она не жила, а разыгрывала шахматную партию.

- Кого мы вырастили?! – вопрошал отец, пиная  хлипкую  деревяшку, разделяющую  нас. -  Я работаю, чтобы лечить эту дрянь, учить эту дрянь, кормить эту дрянь! Ради чего? Чтобы она повесила на мою шею своего ублюдка? Похотливая сука. Не успели оставить её без присмотра, как она уже в постель к какому-то хмырю прыгнула! 

- Никакого ублюдка не будет! –  взвизгнули ржавые шестеренки в голосе матери. – Сейчас она выйдет, и мы от него избавимся. Наша Алёна – девочка не глупая, понимает, как сейчас тяжело. А ребёнок- удовольствие дорогое. Она не станет взваливать эту ношу на мои плечи. Ведь, правда, детка? 

На последних словах голос матери слегка потеплел, смягчился оттаивая.

И от этого, во мне что-то дрогнуло.

А, может, они всё-таки правы? Родители едва сводят концы с концами, едят рисово-лучный суп, мать никак не может себе зимнюю шапку купить, у отца лопнула подошва на сапогах, а я им ещё и ребёнка навяжу, случайного, нежданного, от малознакомого мужчины. Я оступилась. Совершила аморальный поступок, но мать меня прощает, уже простила, раз назвала неглупой девочкой и деткой. И отец простит, обязательно простит, ему необходимо лишь время и моё послушание.

Моя рука потянулась к щеколде, дверь открылась.

- Пей, детка.

Мать протягивает мне бокал, до краёв наполненный буро-красной жидкостью с резким лавровым запахом. Я морщусь, отодвигаю напиток, к горлу подкатывает тошнота.

- Ты выпьешь! – рычит отец. – Ещё и добавки попросишь!

- Сейчас, сейчас, - унижено бормочу я, надеясь на отсрочку, пищевод сжимается в болезненном спазме.

- Нос она воротит!  Ты будешь делать всё, что мы тебе скажем, тварь!

Рёв отца, жёлтый свет кухонной лампы, занавески с оборками, гудение холодильника и удушливый запах лаврового листа.

Мои руки дрожат, я делаю глоток, потом ещё один и ещё. Жидкость рвётся назад, отодвигаю бокал, делаю несколько глубоких вдохов.

- Не претворяйся! – рык отца пугает. По спине бежит холодная струйка пота, а в ушах раздаётся звон.

В нём, в этом рыке  нечеловеческая злоба, страдание, обида и безумие. 

- Я залью тебе это в твою поганую глотку!

С этими словами отец хватает меня за волосы, зажимает нос огромной шершавой ручищей. Я открываю рот, чтобы сделать вдох, и чувствую, как горькая жидкость вливается в меня. Тело сотрясается в рвотном спазме. Я беспомощно бьюсь в руках родителя, но отец держит крепко.  Горечь с привкусом кислятины, чувство удушья, отцовская хватка и мать, нависающая надо мной, с огромным керамическим синим бокалом в руках.

Потом моё безвольное тело тащат в комнату. Думаю, что пытки закончились, я выпила эту гадость, а значит - всё позади, но ошиблась.

Отец бросает меня на кровать, пытается поднять и бросить вновь, но мать не даёт.

- Не надо, Коля, прекрати.

- Она опозорила семью! – неистовствует он, меря шагами комнату.

Тапки на его ногах гневно шлёпают по полу, отбивая ритм какой-то страшной, свирепой музыки: «Тап-тара-тап. Тап- тара –тап».

- Смотри сюда! – приказывает мать, поднося к моим глазам вязальный крючок. – Вот этим я выскоблю твою матку.

Я сжимаюсь, стараясь отползти в самый угол кровати.  Пятно материнского лица, в обрамлении серых волос, бурый прямоугольник её домашнего халата кажутся зловещими, чужими. В твёрдом голосе звучит сталь, но он спокоен, словно ситуация под контролем. Да она и была под контролем. Что я могу сейчас? Сжаться в комочек, спрятать голову под подушку?

- Не надо, мамочка, пожалуйста. Я больше так не буду, - вяло лепечу слова, приходящие на замутнённый диким, первобытным, животным ужасом, ум.

Мне делали операции, уколы, физиопроцедуры. Но всё это происходило в стенах больницы, в стерильных условиях,  под анестезией.

- Да, это больно, это противно. Но нужно потерпеть, детка. За всё в этой жизни нужно платить, - мать упивается произведенным эффектом, своей полной, неограниченной властью над раздавленным человеком, над послушной, согласной на всё , сломанной игрушкой.  Она мстит за дни, проведённые без меня, за Давида, за наши с ним ночи, за место в сердце, что я выделила для него.  Даёт мне понять, что в нём, в этом самом моём сердце никого, кроме родителей, быть не должно. Я – их питомец, хомячок в коробочке, и обязана принадлежать ей целиком и полностью, вместе с этой самой коробочкой, шкуркой и лапками.

- Как запела, - отец останавливается, хватает меня, вытаскивает из угла, силой распластывает на кровати, удерживая за плечи. – Конечно, не будешь, тебе никто не даст такой возможности.

- Простите меня! – реву, задыхаясь и ничего не видя от слёз и отчаяния.

Мать раздвигает мне ноги, стягивает колготки, потом – трусики, привязывает с начала одну ногу к столбику кровати, затем – другую. Не сопротивляюсь, на это нет сил. Лишь молю о пощаде, всхлипывая и поскуливая.  Мама молчит, нарочито громко звенит крючком в стакане со спиртом, отец тоже больше не произносит ни слова, лишь тяжело дышит.

Цветы на шторе, запах спирта и пыльного ковра, висящего на стене, ожидание чудовищной боли. Призываю беспамятство, чёрную бархатную тьму. Но она не приходит, сознание остаётся ясным.

- Это можно сделать и безболезненно, - словно нехотя произносит мать, и я чувствую прикосновение мокрого холодного металла на коже промежности. – В наших силах сделать так, чтобы ты не почувствовала боли, разумеется, если ты пообещаешь быть послушной девочкой.

- Обещаю, - икая, едва шевеля языком проговариваю я. Неуверенная искорка надежды вспыхивает во мне. Боли не будет! Чудовищная, варварская пытка отменяется!  Мама из злой ведьмы, превратилась в добрую, великодушную фею. Как я могла подумать, что она может причинить боль своему ребёнку? Она шутила. Ну и шутница же моя мамочка!  Трудно сохранять чувство собственного достоинства, если тебя распяли на кровати, если чувствуешь опасную близость металлического предмета и понимаешь, что никто и ничто тебя не спасёт, кроме твоей покорности.

Шуршит  упаковка, пахнет спиртом, нарочито-грубые пальцы отца проводят влажной ваткой по предплечью, а за тем, в вену вонзается  игла.  Мама и папа говорят что-то обвинительно-назидательное, слышится звон вязального крючка, стучащего по стенкам стакана, моё сознание уплывает, голоса отдаляются, и вот я уже вязну в густом мареве забытья. Вязну, залипаю и чувствую боль, но не резкую, а какую-то отдаленную, приглушённую. Боль стучится, хочет ворваться, стать сильнее, воцарится во мне, но не может проникнуть сквозь липкий туман. Боль ноет, тянет ко мне свои длинные красные щупальца, но пока не  достаёт. А мне страшно, ведь с каждой секундой туман, защищающий меня, становится тоньше, а боль – явственнее. Из ноющей становится распирающей, потом- резкой, а после- взрывается вспышками яростного пламени. Кричу, но не слышу собственного голоса. А боль беснуется, погружая в красную, бурлящую пучину страдания.