Альбина Шагапова - Я не вижу твоего лица

- Красиво вы говорите, - досада на себя росла в геометрической прогрессии. Я- несамодостаточна, но никого не унижаю, так как даже на это не способна. – Вот только, как мне это знание поможет? Завтра я вернусь в интернат и начнётся то же самое. Я, конечно, могу разложить перед ними вашу теорию, но очень сильно сомневаюсь, что кто-то её будет слушать.

- И не нужно ничего раскладывать. Не поймут. Достаточно знать самой, и не верить им. А то же самое не начнётся, поверь мне. Ты веришь, Алёнка?

 Давид  обошёл стол, опустился передо мной на колени, обхватил мои щёки своими большими тёплыми ладонями. И я утонула, потерялась в свежем запахе его туалетной воды. В тепле его рук, в оранжевом отсвете лампы, в воцарившейся тишине. И лишь одна мысль, маленькой разноцветной птичкой билась в сознании» Давид, как жаль, что я не вижу твоего лица!».

Мы сидели  долго, мучительно, сладко,  и мне безумно хотелось, чтобы этот миг длился, длился и длился. Запечатлеть, оставить себе, законсервировать. Ведь он так прекрасен, так волнителен. ОН мой, только мой.  Всё более или менее хорошее, что происходило иногда в моей жизни, я делила с родителями, всё принадлежало им, а я лишь облизывала тарелки со стола их жизни. Пикники у пруда летом, новогодние посиделки  с их друзьями, приходы школьных учителей, даже Сонины письма. Всё делилось. Я была для мамы и папы открытой тетрадью, в которую они вносили свои правки. Но этот лилово- рыжий миг с запахом кедра и цитруса мой, личный. По закону жанра должен был состояться поцелуй, но этого не произошло. Давид, наконец, поднялся, объявив, что мне пора делать укол. Вот дура! С какого это перепуга он целоваться со мной будет?

В замочной скважине скрежетнул ключ.  Мне тут же захотелось превратиться в ячменное зерно, чтобы затеряться на линолеуме, забиться в самый дальний угол.

- Алёнка, что случилось, маленький?

Крепкие руки обняли. Широкая ладонь прошлась вдоль позвоночника, задержалась на затылке.

Я постыдно разревелась, ещё  сильнее вжимая голову в плечи.

- Простите, Давид Львович, - попыталась произнести я. А голос срывался, дрожал, гадко текло из носа.

- Всё понятно, - расхохотался психолог, вытирая мои слёзы пальцами, холодными с мороза, и на удивления нежными. – Моя плитка- дама капризная, к ней приспособиться надо. Ты что-то горячее захотела, да?

Бабочки в животе и мурашки на коже мигом активизировались, язык онемел, к щекам прилила краска. Да что же он делает? А слёзы уже текут неудержимым потоком, от жалости и отвращения к себе, от его доброты и нежности.

- Хотела сделать тебе приятное, ты же с работы.

Сказала и тут же осеклась. Во- первых – я ему никто, чтобы встречать с работы, накрывая стол, а во- вторых – какое ещё «Ты»? Как я посмела! Тоже мне, дружка нашла! Нет, Алёна, ты неисправима! Сейчас он поставит тебя на место и будет прав.

- Глупая. Ты мне уже сделала приятно тем, что не сбежала,  – тихо, почти неслышно проговорил Давид, укладывая мою голову себе на плечо. – Ты перестала мне выкать, и я этому рад.

Запах кедра кружит голову, прохладные пальцы гладят шрамы на моих щеках, красная прядь касается уха, его лицо всё ближе. Гудение холодильника, коридорный шум, молочная белизна пасмурного снежного дня. Губы Давида мягкие, пахнут мятой, они касаются еле заметно, вопросительно, до безумия, до боли в солнечном сплетении бережно. И я подаюсь навстречу. Время останавливается. Мы пьём друг друга осторожно, неторопливо, смакуя, изучая, не веря в то, что происходит.

- Моя девочка, - шепчет Давид, отрываясь от меня. Я слышу улыбку в этом шёпоте, золотисто-медовую, мягкую и тёплую. – Не отталкивай меня. Я ведь не такой старый для тебя, правда?

- Ты совсем не старый, - произношу я так же шёпотом, и висну на его могучей шее. Куртка, объёмная и неудобная мешает, не даёт почувствовать тепло его тела, но я всё равно висну, боясь отпустить, боясь поверить в то, что сейчас происходит – не сон, не бред.

- Пора накрывать стол, скоро гости прейдут, - смеясь, говорит Давид, с ощутимым сожалением отрывая меня от себя.

- Какие гости? – с тревогой спрашиваю, глаза упираются в чёрную кожу куртки. Мне не хочется никаких гостей. В качестве кого он меня им представит? А может, и вовсе сейчас проводит в интернат. От одной только мысли о зелёных стенах, казенных прямоугольниках ламп с холодным мертвенным освещением, навязчивом запахе гречки, прогорклых щей, нечищеных туалетов, накатывает дурнота. Нет, только не сейчас, не после этого поцелуя.

- Я пригласил на твой день рождения Соню, так что нужно поторопиться, нас ждут дела.

Давид повесил куртку на крючок и принялся доставать из пакета разную снедь. А  я заворожено стояла, нелепо открыв рот, ничего не видя перед собой. День рождения вылетел из памяти, как нечто совершенно бесполезное, ненужное. К чему о нём помнить, если не будет ни поздравлений, ни подарков? А Давид  вспомнил.  

Готовить вместе оказалось довольно весело. Он учил меня резать картошку, так же, как учила Макака, но без понуканий и оскорблений. За тем, Давид поручил мне почистить и нарезать лук, и смеялся над тем, как я плачу. Ломтики батона мы намазывали майонезом и украшали шпротами и кружочками маринованного огурца, тёрли на тёрке морковь и кололи орехи. А вот окорочка, Давид жарил сам, на своей капризной плитке. 

Это был удивительный, необыкновенный день рождения с шутками, поздравлениями, бокалами шампанского, тортом и подарками. Соня вручила мне ярко-красную водолазку в прозрачной шуршащей упаковке, а Давид – великолепный набор косметики. И я вновь разревелась, от неимоверной радости обладания новыми, только моими вещами, оттого, что они, эти люди, подумали обо мне, вспомнили.  Был торт и торжественное задувание свечей и  песни под гитару. С начала пел Давид, сурово, угрожающе, и от его мощного голоса становилось и жутко, и весело одновременно. Потом гитару взяла Соня, и мы с ней затянули песню Арии, как когда-то в больнице:

Перед внутренним взором стелилась дорога, лес по обеим её сторонам, пурпурные полосы заката, тающие в светло-фиолетовых вечерних сумерках, и Давид на чёрном мотоцикле. Ветер развевает его волосы, он машет мне рукой. Я пела, и мой слабенький, хрипловатый тонкий голосок тонул в густом, ярком контральто Сони, теряясь, растворяясь. Куда моему комариному писку до её грудного глубокого голоса? Но, несмотря на это я пела, ничуть не смущаясь, не боясь осуждения.

Провожали Соню задорно и очень тепло. Хрустел под подошвами снег, мороз игриво покусывал щёки и кончик носа, вкусно и дразняще пахло банями, а над головой пучилось седое небо убывающего дня.

- Не упусти этого парня, - шепнула мне Соня, обнимая меня возле своего подъезда. – Он тебя любит, я чувствую. От него такая сильная энергия исходит.

Ветер хлопал деревянной дверью подъезда, и она скрипела, жалобно, словно предупреждая о чём-то. На мгновение, тонкой спицей, меня пронзило страхом предчувствия чего-то плохого. Кольнуло и исчезло.

- Постараюсь, - ответила я подруге, пытаясь прогнать непрошенную тревогу. Дожила, теперь хлопающих дверей бояться стала!

А вечером случилось это. Случилось само, без слов, предложений, уговоров. Мы просто сидели в темноте, утопая в седых, клубящихся зимних сумерках, рука в руке, моя голова на его плече. Разговор тёк тихо, размеренно, с длинными, но вовсе не тягостными, а какими-то даже уютными паузами. Но вот объятия становятся теснее и жарче, от тянущей сладкой боли в низу живота хочется кричать. Он прижимает меня к себе, моё тело обмякает, сдаётся, готовое принять. Вздох, длинный, судорожный, тяжёлый вырывается из груди. Просовываю свои ладони под футболку Давида, глажу его горячую кожу, стараясь впитать этот удивительный жар поверхностью ладоней, с досадой понимая, насколько это мало для меня. В голове мутится, бормочу что-то неразборчивое, тону в аромате его туалетной воды, растворяюсь в ударах его сердца.

- Ты действительно хочешь этого? – спрашивает Давид каким-то незнакомым голосом.

- Да, - задыхаясь от пронзившего, доселе незнакомого чувства произношу я.

 Нечто, огненное, беспокойное желает получить освобождение. Сердце ускоряет ритм, не хватает воздуха. Мы вжимаемся друг в друга, срывая с себя мешающую, такую неудобную, одежду. Она кажется инородной, лишней. Кожа к коже, сердце к сердцу, ведь это так естественно. Нечто полыхает, беснуется, рычит от желания. Но Давид медлит. Его губы везде, они  бегут  по шее, скользят по грудине, касаются запястий. Пальцы зарываются в волосы, разглаживают шрамы на моих щеках. И я уже окончательно плавлюсь, таю в нём, теряю себя. Ну и пусть. Я хочу существовать в нём, быть его кровью, быть его дыханием, поселиться под кожей. Кусаю его за плечо, и он тихо смеётся, и тоже прикусывает меня за коленку. Я кричу от яркой, разноцветной вспышки невероятной, небывалой радости. Кричу и чувствую, как он входит в меня.  Боли нет, лишь ощущение того, что мы единое целое, один организм.

- Как у Пастернака, - вяло теплится мысль. – Скрещенье  рук, скрещенье  ног, судьбы скрещенье.

Но вскоре и эта мысль угасает, так как я пропадаю, распадаюсь на атомы. Меня накрывает розовой светящейся волной наслаждения, разрывает на части от сладкой боли? Нет, чего-то другого, необъяснимого, неописуемого…

В холодильнике что-то щёлкает, он всхрапывает и затихает. Я лежу, вслушиваясь в сонное дыхание Давида. По потолку пробегает  отсвет проезжающей под окном машины, за стеной доносится реклама?