Глава 10

Тревога от осознания сделанного металась в груди когтистым зверем, а по венам растекалась слабость стыда и отчаяния. В комнате явственно воняло гарью, а перед глазами по мимо моей родной, привычной мути висела инородная, светло- сизая. Сковородка продолжала угрожающе шипеть, словно укоряя меня за нерадивость. Я уселась на пол, обхватила начинавшую тяжелеть голову руками, закрыла глаза. По коридору кто-то ходил, шлёпая тапками, визжали какие-то дети. Скоро вернётся Давид, и что он увидит? Яичную скорлупу, испорченную сковороду с уродливыми жёлто- коричневыми нашлёпками сгоревшего продукта, завесу дыма.

- Что это такое?- спросит он.

- А это я, дорогой Давид Львович , хотела вам яичницу пожарить, - пролепечу я.

Чёрт! Да как мне вообще могла прийти в голову такая глупость? Кто я ему, чтобы лазать в его холодильнике, доставать оттуда продукты, брать посуду и готовить в ней? Кем я себя возомнила, любящей заботливой женой? От стыда щёки вспыхнули так, что на них можно было бы пожарить оставшиеся в холодильнике яйца, в ушах зазвенело, а на глазах начали набухать едкие слёзы. Стыдобище! И ладно бы, готовить умела, он бы поморщился, усмехнулся, но съел. А тут? Грязь, вонь, испорченная посуда. Дура! Как есть настоящая дура-неумеха. Маленькие ручки, которые только и могут, что ложку держать, неловкие, слабые, никчёмные, глупая голова, набитая романтическими бреднями – вот и вся Алёна Вахрушкина. А ведь он оставил мне стопочку вчерашних блинов, розетку со смородиновым вареньем и полный чайник ароматного зелёного чая, чтобы я по углам не мела и по сусекам не скребла, чтобы не шарила в его доме в поисках съестного. Нет же, полезла, буром, бесцеремонно. Забыла о своей неумелости и бесполезности? Даже глазунью элементарную приготовить  не способна, а туда же?

В подруги Давиду набиваешься? Нужна ему такая подруга-малолетка? Да что ты ему предложить сможешь? Поцелуйчики за школой? Прогулку вокруг интерната под ручку? Дурацкий стишок о любви, напечатанный шрифтом Брайля? Ну, посидели вчера, поговорили по душам и что с того? Да на тебя даже Кукайкин не всерьёз повёлся. Даже ему ты - Алёна Вахрушкина, как оказалось, была не нужна.

О вчерашнем вечере вспоминать было теперь неприятно и стыдно. И не потому, что произошло что-то стыдное и неприятное, а совсем наоборот. В нём мне почудилась некая романтика, какое-то особое ко мне расположение Давида. А ведь человек просто проявил участие, помог, пожалел. Пожалел, так, как я жалкая, и только этого чувства достойна.

Лиловый, густой и вязкий, словно кисель, вечер расползался по комнате. Клубящийся  сумрак, на удивление, дышал не тревогой и отчаянием, а умиротворением. И было хорошо так сидеть в островке света настольной оранжевый лампы, словно у небольшого костерка, вдыхать вкусный сдобный запах готовящихся блинов и пряных трав. Смущения не было.  И я удивлялась сама себе, как же мне удаётся так свободно разговаривать с Давидом.

- Я только сегодня увидела, что у вас красная прядь на виске.

Почему-то этот факт грел душу, умилял, заставлял глупо улыбаться. Ну, какое, если уж разбираться, мне дело до этой пряди? А вот радовало и всё тут.

- Да, вот такой я необычный, - в голосе психолога слышалось лето, шуршание крепкой сочной листвы, шелест душистой, пригибаемой южным ветром, травы. И весь он был какой-то летний, солнечный, светлый, несмотря на черноту волос и одежды. – Запомни, Алёнка, необычным быть не стыдно, не зазорно. Стыдно- вариться в серой массе, булькать в ней и топить других, не позволяя выбраться. Знаешь, когда я был студентам и пел в группе, нас осуждали. И кто осуждал? Не бабушки на лавочках, а преподаватели, профессора. В их головах никак не укладывался тот факт, что я, носящий дранные джинсы, ирокез, поющий иные песни, не те, к которым они привыкли, могу хорошо учиться. Их злили мои ответы на экзаменах, бесил мой внешний вид. А всё потому, что ломать, сложившиеся стереотипы  очень нелегко, ведь для этого нужно признаться себе самому, что ты, такой умный, проживший столько лет, ещё не всё знаешь о жизни. Легче отрицать, злиться и. по возможности. Делать пакости.

Блюдо с тёмно-рыжими душистыми блинами, похожими на маленькие закатные солнышки, были водворены на стол. Руки Давида большие и ловкие, разлили чай по бокалам.

Я сглотнула вязкую слюну. А ведь в интернате сейчас, наверняка, лопают серый липкий комок, называемый гречневой кашей, или комок светло-розовый – плов, или белый- каша рисовая, или всё те же опостылевшие скользкие макароны в разбавленном остывшем молоке. Вот и пусть жрут! Так им и надо! И я со злорадством потянулась к тарелке.

- По-вашему, каждый поступок имеет скрытый мотив?- прожевав кусок, спросила я, наслаждаясь вкусом. Человек – существо слабое, дай голодному поесть, и будешь ему и другом, и царём. А может, это я такая безвольная? Сижу, блинчикам и горячему чаю радуюсь, наслаждаюсь тишиной. Хотя, зачем я об этом думаю? Мне сейчас хорошо – да и ладно.

- Так оно и есть. Вот почему тебя Наталья Георгиевна невзлюбила? Ведь ты ей ничего плохого не сделала.

- Она возненавидела меня с первого дня, как только встретила.

- Что ты сказала ей при первой вашей встрече?

- Да ничего такого я ей не говорила, молчала в основном. С ней мама моя разговаривала. Ужасалась здешним порядкам, просила приглядеть получше. Я чуть от стыда не сгорела. Мамочка выставила меня настоящим ничтожеством, словно не девицу шестнадцати лет в школу отправляет, а грудничка. Ещё бы подгузниками снабдила. 

От упоминания о матери, в животе образовался серый  мохнатый комок, невесомый, словно туман, пустой и сосущий,  желающий вобрать в себя моё нутро, чтобы больше пустотой не быть.  Показалось, что я чем-то провинилась, как-то обижаю и оскорбляю маму своим поведением. Блины тут же потеряли свой первоначальный вкус, а лиловый вечер, рассеиваемый лампой, утратил  очарование.

- Вот и мотив нашёлся, - золотистые искры его голоса разогнали сгустившийся туман, растворили серую муть без остатка.

Он - волшебник, настоящий маг. Давиду всё подвластно, и приготовление блинов, и устрашение туманных комьев чувства вины, и успокоение вот таких ненормальных, истеричных барышень, как я. Он великолепно играет на гитаре и чарующе поёт. Он необыкновенный!  Эй, Алёнка, не гони лошадей! Успокойся, дурочка! Этот парень не про тебя. Ему нужна принцесса, милая, с ямочками на гладких розовых щёчках, точеной фигуркой и длинными стройными ножками, или страстная рыжая ведьма, крепкая, с густым грудным голосом, сиськами, как у Надьки и стальным характером. А полуслепая, бледная, словно моль, худая низкорослая доходяга, со шрамами на щеках, в дохлом сером свитере, клетчатой шерстяной юбке и колготках, сморщенных на коленях гармошкой, ему может присниться лишь в кошмарном сне.

- И какой же?- проговорила я, помогая себе  глотком чая протолкнуть вставший в горле комок обиды, на себя и свою нелёгкую долю страхолюдины.

- Зависть. Так уж вышло, что у Натальи Георгиевны нет ни мужа, ни детей. Ей не к кому спешить с работы, не о ком заботиться. Вот она и проводит дни и вечера в школе. И вдруг появляетесь вы с мамой. Твоя мама принимается демонстрировать свои материнские чувства, наступая бедной женщине на больную мозоль.  

Вот за эти болезненные ощущения, за минуты горечи, Наталья Георгиевна и начинает мстить.

- А одноклассники? Они-то чему позавидовали?

Знала, что злиться на мать – нехорошо, что мать- святое, неприкосновенное, ненавидела себя за это, сжирала изнутри, но злость и досада были сильнее меня. Она, видите ли, решила чувства свои продемонстрировать, в очередной раз показаться жертвой злой судьбы, героиней, женщиной несущей крест, а мне теперь – расхлёбывай последствия.

- В интернате плохо всем, никому не нравятся его условия, - Давид положил мне на тарелку очередное солнышко. И так трогательно это вышло, что защемило за грудиной. Решила ухватиться за край блина, и коснулась пальцев. По телу пробежал разряд тока, лёгкий, щекочущий. А щемящее чувство усилилось, распустилось как цветок, розовый, с гладкими лепестками, именно таким мне представлялось нечто, поселившееся в груди. Перехватило дыхание, в низу живота сладко запульсировало. Отдёрнула руку, с проворством обезьяны ухватила блин и принялась жадно жевать, пряча в этом жевании своё смущение. Господи, да что за неадекватные реакции? Как же, должно быть, я отвратительно выгляжу, краснеющая, жующая, дрожащая. А может, дрожь лишь внутри меня, и её вовсе и не видно?

- Среди ребят нашлись те, кого задело твоё индивидуальное обучение. Они, бедняжки, с первого класса ледяной водой полы намывают, встают и ложатся по команде, недоедают, а ты – явилась, не запылилась в девятый класс. Кто-то, как Сундукова, испугался, вдруг ты перехватишь влияние, власть над классом? Лучше, на всякий случай, перестраховаться и раздавить тебя сразу, не дожидаясь, когда ты проявишь свои лидерские качества.

- Да нет у меня никаких лидерских качеств, - сказала и с горечью мысленно отметила, что у меня вообще никаких качеств нет. Ни качеств, ни талантов. Серая, скучная, как шерстяные колготки, что сейчас на мне. Тьфу! Аж самой противно!

- Но ведь Сундукова об этом не знала.  Большинству ребят  ты и вовсе безразлична, просто им хочется быть частью чего-то большого. А чтобы создать это большое, нужна идея общего сплочения. Вот и выбрали лёгкий путь – найти жертву, самое слабое звено. А кто ещё может быть слабее нового человека, только-только начинающего изучать обстановку? Все эти люди –несчастливы, закомплексованы, имеют кучу внутренних блоков, страхи, обиды, опасения, сомнения. Тот, кто старается унизить другого – сам унижен. Самодостаточный человек не станет опускаться до унижений и оскорблений, ему это не нужно, ему и без этого хорошо.