- Все вы сейчас немного устали и нуждаетесь в отдыхе, - спокойно и вкрадчиво говорил Давид, расхаживая по классу. – Вы сидите за партами, на стульях, слышите, как гудят под потолком лампы, как шумят в коридоре.  Ваши головы лежат на столешницах, вы чувствуете  приятную прохладу крашеного дерева, дышите глубоко, медленно. Вдох – выдох, вдох- выдох. Вы  расслабляетесь, ваши веки тяжелеют.  Звуки становятся тише, они отдаляются, отдаляются, и наступает тишина.

Возня, шмыганья и покашливания прекратились. И Давиду на миг показалось, что воздух сгустился от тяжёлого вязкого молчания. Тишину нарушало лишь омерзительное гудение и рыхлое, словно мартовский посеревший снег, похрапывание директрисы. Пора! От возбуждения ладони Давида покрылись мелкими колючими мурашками, а в солнечном сплетении заныла злая радость.   Ощущение полной власти над людьми, предвкушение победы, чувство превосходства нахлынули прохладной бодрящей волной.

- Нет! – приказал себе Кирченко, мысленно награждая себя оплеухой. – Не время для гордыни! Ещё ничего не сделано. Работай, Давид, работай! Соберись!

- Теперь вы слышите только мой голос, подчиняетесь только моему голосу. Вы ощущаете холод, он ползёт от кончиков пальцев ног, охватывает голень, затем бедро. Холод растекается по животу, по грудной клетке. Бежит по рукам, плечо, предплечье, кисть. Вам холодно, вы дрожите.

Давид услышал отчётливое клацанье зубов. Подбородки Натальи Георгиевны мелко тряслись. Сквозь алую помаду на губах директрисы проступила лёгкая синева.

- Ваше тело больше не подчиняется вам, вы неподвижны. Оно застыло. Вы ощущаете лишь холод и жгучую боль.

Гримасы беспомощности, ужаса и непонимания на лицах, желание разобраться в случившемся, дать хоть какое-то объяснение.

- Вы знаете, что должно сейчас случиться. Оно становится ближе с каждой секундой. Ваши сердца ускоряют ритм, они бьются в страхе, вы задыхаетесь. А оно идёт к вам, неумолимое, жуткое. Оно подходит, подходит. Оно уже почти рядом с вами. Вы слабы и беспомощны. Грудь разрывается от нехватки воздуха, кишечник сжимается в спазме. Сильнее, ещё сильнее. Ноги и руки сводит судорогой. Боль, боль, и ничего кроме боли. Но вы знаете, что сейчас, сию минуту должно произойти это. Дыхание смерти всё ближе, всё явственнее.

Несколько глоток завыло, захныкало. Жутко и отрадно было смотреть на страх этих мерзких людишек. Знать, как они ничтожны. Как уязвимы.

В спёртом воздухе классной комнаты резко запахло мочой и фекалиями. Под Лапшовым на светлом, продранном в нескольких местах линолеуме, блестела лужица характерного жёлтого цвета. Под прозрачным капроном Надиных колготок бежала коричневая струйка. На толстых круглых щеках Натальи Георгиевны блестели  крупные жемчужины слёз. Директриса дышала тяжело, грудь её вздымалась и опадала, с трудом качая воздух.

- Открывайте глаза! – резко скомандовал Давид. – Оглянитесь! Вы в классе.

Головы вращались. На изумлённых лицах сменялись эмоции. Облегчение, удивление, радость и страх. Страх от того, что тела оставались неподвижными.

- Что за хрень?- прохрипел Лапшов. – Чё это было?

- Ты обоссался, как последнее чмо, -раздельно проговорил Давид, указывая на лужу.

Губы мальчишки мелко задрожали, от чего Давид испытал стыдное наслаждение.

- Интересно, что скажут твои друзья- гопники, когда узнают, что ты обмочился под себя?

Лапшов затрепыхался, пытаясь встать, но паралич держал крепко, и единственное, что удалось мальчишке, так это пукнуть, громко и зловонно.

- Фу, Лапшов, - Давид демонстративно поморщился. – Зачем ты воздух портишь?

Лицо Егора покрылось красными пятнами бессильной злобы, но Давид больше на него не смотрел.

- А ты, Кукайкин, - психолог подошёл к прыщавому парнишке. От одной только мысли, что ручки его Алёны дотрагивались до этих мерзких красных пупырьев с жёлтыми гнойными сердцевинами, его замутило. – Тоже штанишки обмочил, небось?

Парень побледнел ещё больше, хотя и без того напоминал кусок мрамора, такой же безжизненный, серый и пятнистый.

- Прекратите! – прохрипела директриса. – Ваши действия противоречат всем этическим законам!

- Зато ваши действия, наверняка, прописаны в учебниках этики, - глумливо усмехнулся психолог. – Заставить девочку, ослабленную болезнью грести снег, а потом наблюдать за тем, как её топят в баке с помоями. Ведь наблюдали же, я прав?

Зелёные, словно бутылочные стёкла, очки сползли на нос, что доставляло женщине дискомфорт,  и директрисе безумно хотелось их поправить, посадить на место.

- Это жестоко, бесчеловечно! Чем вы лучше фашистов?

Умному Артёмке хотелось покачаться, но, не имея такой возможности он кивал стриженной под ёжик  головой. А в черноте его очков, прыгало отражения классной комнаты, парты, выкрашенные в зелёный цвет, исписанная химическими формулами доска, квадраты окон и сам Давид.

- Знаешь, парень, - голос Кирченко немного смягчился. Артёма он уважал, за целеустремленность, рассудительность и  самостоятельность. Парнишка мог без всякой помощи добраться в любую точку области. Прекрасно ориентировался на местности, не используя трости, а ещё,  без особого труда, легко  чинил и телевизоры, и магнитофоны, и электрические чайники. - Я бы мог, как это и полагается школьному психологу, провести с вами беседу, поиграть в игру, на сплочение коллектива, попросить найти в Алёне хорошие качества, а в себе – плохие. Но ты же прекрасно понимаешь, что всё это- полная фигня. Вы бы послушали, поржали, и всё бы вновь встало на круги своя. Я прав? А почему  прав? А потому, что если поступок остаётся безнаказанным, то будет повторяться вновь и вновь.

- Это вы меня решили наказать! – взвизгнула Наталья Георгиевна, и струйка слюны брызнула ей на подбородок, стекла в глубокую складку и заблестела в ней. – А может, вам хотелось наказать Ирину Борисовну? Не много ли вы на себя берёте? На каком основании?

- На том основании, что я сильнее вас,- Давид одарил математичку своей лучезарной улыбкой. – Ну, как, посидите до вечера, или пожалеть?

- Пожалуйста, - губы Казаковой едва шевелились, в распахнутых, влюблённых глазах блестела мука и ещё что-то, похожее на какое-то нездоровое, неправильное восхищение.

- А ведь она тоже говорила «пожалуйста», - хлёстко ударил Давид, от чего лица, как ребят, так и педагогов напряглись в ожидании новых унижений. – Разве вы пожалели? Разве вас тронули её слёзы? Нет! Вы продолжали терзать, как стая стервятников. Каждый из вас был в тот момент сильным, могучим, чувствовал власть над другим человеком, ощущал своё превосходство. Ну, как? Нравится вам сидеть в собственной моче, не имея возможности даже рукой пошевелить?

- Мы так больше не будем, - завыло несколько девчонок. – Простите нас.

Детский сад, да и только.

- Мы всё поняли и осознали, - прогудела директриса. Она старалась держать себя в руках, не срываясь на безобразный визг, как Наталья Георгиевна, не опускаясь до детского уровня учениц. Но за стёклами её очков металась паника.

- А может, хором попробуете?- Давид уже веселился. Ругал себя за излишнюю жестокость, за радость при взгляде на чужое унижение, за едкие, с противным кисловатым привкусом ехидные нотки в собственном голосе, но ничего не мог с собой поделать. Перед глазами стояло бледное лицо его Алёны, Алёнки, Алёнушки. Холодное, почти невесомое тело на его руках, робкая, словно неуверенная пульсация голубых жилок на запястьях, под прозрачной кожей, еле уловимое дыхание, призрачный, тревожно-пугающий зелёный свет луны и равнодушные глаза холодных далёких звёзд.

- Мы больше так не будем! – выкрикнули сидящие в классе не сговариваясь, отчаянно, устало. Правильно, кому охота сидеть неподвижно на жёстком деревянном стуле в мокрых штанах?

 Класс покидали  поспешно, стараясь не глядеть на Давида Львовича, изваянием застывшего у доски. Даже Надя опустила голову, стыдясь запачканных колготок. Лишь Ирина Борисовна, выходя последней из кабинета, протрубила:

- Вы же понимаете, Давид Львович, что эта выходка вам с рук не сойдёт.

Надо было отдать ей должное, пришла в себя директриса довольно быстро. Не женщина, а кремень, железобетонная статуя.

- А беспомощной и потерянной вы мне нравились больше, - промурлыкал Давид, и большим, грациозным котом, проскользнул мимо неё.

* * *

Заплаканное лицо, дорожки недавних  слёз на щеках, ровное сонное дыхание, прилипшие к, почти прозрачной  коже спутанные льняные пряди, синие круги под глазами.

Он осторожно сел на край кровати и просто стал смотреть, игнорируя в себе жгучее желание, прижать девушку к себе, к самому сердцу, вытереть её слёзы губами. А ведь придётся разбудить, чтобы сделать укол.

- Скажу, - вспыхнула мысль огненными буквами. – И пусть сама решает. Если оттолкнёт, убежит в отвращении, значит, так тому и быть. А  примет… Да и не такой уж он и старый для неё, если честно. Десять лет, какая  же это  разница в возрасте?

Искорка робкой надежды согрела, разлилась в груди, прогоняя ещё не успевший отстать холод, принесённый с улицы. 

Давид  ещё никогда не испытывал подобных чувств. Аида была другой, и эмоции, связанные с ней, были тоже другими.  И если Алёна  напоминала ему скромный подснежник, то дочь майора милиции - алую, страстную розу. И роман их был не менее страстным, жарким, безумным. Аида великолепно играла на басгитаре, но так же мастерски владела струнами его тела.  Она знала все его чувствительные точки, отдавалась ему яростно, самозабвенно, опьяняя своим густым запахом  корицы и магнолии. И он тонул в этом запахе, сгорал в Аиде и воскресал, как феникс из пепла. Чёрные блестящие волосы до поясницы, густой низкий грудной голос, смуглая золотистая кожа  пухлые чувственные губы и точёная фигура. Давиду нравилось в ней всё. Как она поёт, как перебирает струны гитары. Как держится на сцене, как сбрасывает одежду, как ложится на простыни.