В дверь постучали внезапно, решительно, грозно. На пороге стояла Соня – огненный  комок энергии. Лицо раскраснелось, не то от гнева, не то от мороза. Раздувались ноздри. Пальцы до белизны костяшек сжимали трость.

Девушка обводила окружающее пространство  незрячими, застывшими, словно замерзшие озёра, глазами, не решаясь заговорить, сомневаясь, в ту ли комнату постучала, не ошиблась ли?

- Что случилось, Соня? – спросил Давид, беря девчонку за руку и усаживая за стол.

Девочка вздохнула с явным облегчением и тут же начала свою гневную речь.

- Вы тут сидите, ерундой страдаете, а там, на улице, возле школы  над живым человеком измывались, - выпалила она на одном дыхании.

- Кто измывался?- Давид перешёл на профессиональный спокойный, но твёрдый тон. – Объясни, пожалуйста более внятно.

- Поздно уже кулаками после драки махать – всплеснула руками рыжая ведьма. А потом, оскалившись, прошипела. –  Вы, какого хрена на линейку не пришли? Смогли бы это средневековье в зародыше остановить. А сейчас поздно! А я ведь к вам стучалась, не было вас в кабинете! Два раза бегала. С начала после линейки, потом- во время самой казни, а вы уже домой ушли.  Разгребайте теперь всё это безобразие!

- Так, девочка, - Давида стали утомлять обвинения и упрёки этой девахи. Если уж кому-то понадобилась его помощь, то пусть объясняет нормально, без эмоциональных вспышек и заламывания рук. – Мне нужны факты, сухие и голые. Так что успокаивайся и рассказывай, что там произошло. Чай будешь?

- Буду, - буркнула недовольно Соня и начала свой рассказ.

Девчонка рассказывала подробно, и пусть она не видела того, что происходила, а лишь слышала и ощущала, но перед глазами школьного психолога вырисовывалась чёткая, жуткая картина. Директриса в чёрном пиджаке, своей формой  похожем на крышку гроба и огромных во всё лицо очках с зелёными стёклами, с маленькой головой на толстой складчатой шее и красными губищами, которые шли ей так же, как кошке собачий намордник,  тащит, застывшую от ужаса Алёну  на улицу. Огромная лопата в руках хрупкой девушки,  гогочущая толпа. Мусорный бак, наполненный гниющими отходами, красные от мороза пальцы, хватающиеся за ржавые железные края, надрывный телефонный разговор. Холодная, обречённая решимость на бледном, исписанном шрамами лице.

- Это не рисовка, - уже спокойно и как-то устало проговорила Соня, зарываясь пятернёй в густую рыжую гриву непослушных волос. – Она решила сделать это ночью, чтобы никто не помешал. А мне она об этом сказала, ради письма. 

Девушка выудила из кармана широких штанов кусок бежевого ватмана, сложенного вдвое, шершавого, от букв, выбитых шрифтом Брайля.

И вот теперь, она – его бедная, больная, беззащитная кошечка у него дома. Слишком уж он заигрался в морально- правильного мальчика, решил не вмешиваться в её жизнь, не подходить  к ней близко. С глаз долой, из сердца – вон. Чтобы не встревожить своей любовью, не напугать. Чтобы самому не мучаться, не видеть перед собой, как только закроет глаза, не искать в толпе других учениц, не вздрагивать от нежного тонкого голоса, не представлять, как руки касаются её тёплой кожи, как пульсирует голубая жилка на шее, как трепещут золотистые ресницы, не сгорать от ревности, видя её в липких объятиях этого недомерка Кукайкина.

Довольно! Хватит строить из себя друга детей и милого паренька в глазах жирных матрон, устроивших в интернате тюремные порядки.  Все эти задушевные разговоры, обсуждения чувств, тренинги на формирование  коммуникативных навыков и культуры общения не  действуют, и это нужно было признать давно, а не прятать голову в песок. С такими, как Лапшов и компания, с такими как Наталья Георгиевна и директриса  Ирина Борисовна нужно разговаривать с позиции грубой силы. Только силу они способны уважать, только её смогут понять и переварить. Уж слишком у них примитивные желудки, пища более тонкая, более изысканная просто не усвоится.

И Давид готов пустить в ход своё оружие. Испытать то, чему его научил старенький профессор.

- Кашперовский- шарлатан, - заявил как-то он, тряся жиденькой серой бородкой. – С твоими способностями ты бы мог действительно исцелять людей. Ох, парень, твой голос- алмаз, которому необходима правильная огранка. Ты далеко пойдёшь, тебя ждёт великое будущее.

Старик учил, а Давид учился, ловя каждое его слово. Пил информацию, как сладкий нектар, чувствовал собственное превосходство над другими студентами. Ведь только он – лучший на курсе, удостоился такой чести.

Так и не узнал  Игорь Семёнович, что стало с его любимым учеником, как резко судьба повернулась задом, а большое великое будущее уползло от Давида юрким, скользким червем. Старый профессор умер в одиночестве, не было у него ни жены, ни детей.

Похороны организовала администрация  института, а за гробом шли лишь коллеги да студенты.

Правильно говорил  отец: « Все беды от женщин».  Погубила  Давида любовь к Аиде – студентке факультета химии, сожгла, смяла.

Под ногами противно хрустел снег, мороз ввинчивался под кожу, норовя опутать внутренности холодными жгутами. И как только Алёна, его маленькая, хрупкая Алёна, решилась на такую смерть? Давид ненавидел холод, и зиму с её снегами, морозами, пронизывающими ветрами тоже ненавидел. И чем так восхищались Пушкин и Есенин? Мёртвое время года, ни травинки, ни бабочки, ни птички! Лишь надрывно, сварливо каркает вороньё. Солнце, злое, яркое, слепит глаза, обливает голые верхушки заиндевевших тополей, вычурной, неуместной позолотой. Воздух упругий, колкий, тяжёлый для дыхания. В нём, как в густом желе, застыли запахи продаваемых Новому  году ёлок, бараньей шерсти, парного мяса, мандаринов и рыбы. Поселковый рынок жил своей жизнью. Торговля шла бойко, весело, празднично. Ещё бы! На носу Новый год, а это значит, есть у тебя деньги или нет, хорошо ли ты живёшь или плохо, а изволь купить к столу самое лучшее. Изволь позвать родню и друзей, нарезать Оливье, а если уж вовсе шикануть хочешь – салата с крабовыми палочками, нажарить окорочков, наварить картошки, налить бокал самогону или шампанского, это уж у кого на что средств хватит, и чокнуться бокалом после тягучей, вязкой и тяжёлой, словно глина, речи президента.

Вдоль рыночной площади ютились ларьки. Давид остановился в нерешительности. Что же ей купить? Мандаринов? Ну. это само собой, и просто так поесть, и к празднику. Что за новый год без мандаринов? А из забугорной гадости что? Батончик, который не тонет в молоке? Батончик, до отказу набитый орехами? А может, батончик, обещающий райское наслаждение? Алёне, наверное, будет приятно.

Лишь войдя в здание школы, Давид сообразил, что опаздывает. Коридоры были пусты и безмолвны, в воздухе стойко укоренился запах сбежавшего молока, предназначенного ученикам на второй завтрак или ланч, как принято, было сейчас говорить. Психолог открыл дверь своего кабинета, бросил на кресло, купленные на рынке продукты и поспешил в класс, где должен был сегодня провести беседу.  Губы сами собой сложились в хищную, зловещую  улыбку.

- Вы опоздали, - басовито протрубила директриса, как только Давид показался на пороге кабинета.

Ирина Борисовна, своей фигурой напоминающая квадрат, стояла у доски, держа в руках мел. Как всегда в своём неизменном чёрном пиджаке, очках и красными губами. Жирная муха не иначе.   В классе во всю шёл урок химии. Хороший, нужный предмет, и весьма увлекательный, разумеется, если с преподавателем повезло. А вот ему- Давиду Кирченко с химичками как-то не везёт. Одна променяла его любовь на сытую жизнь с синюшным наркоманом, другая – стала заклятым врагом. 

Давид пробежал взглядом по лицам ребят. Парни и девушки были слегка встревожены, но не настолько, чтобы испугаться. Да и кого им бояться, если уж на то пошло, его что ли? Он ведь - свой парень, старший друг. Да и учительская братия не столь серьёзно к нему относится. Ведь никаких знаний он детям не даёт, оценок не ставит. Поиграет, поболтает – вот и вся работа. Лишь Кукайкин  побледнел, так, что красные прыщи стали ещё больше видны, а тонкие, словно две чёрточки, нанесенные слабой, неуверенной рукой  губы  затряслись. Ох, дружок, не взяли бы тебя древние римляне  в легионеры, такого пугливого, склонного к побледнениям. А вот Казакову бы взяли, сидит вся пунцовая, жаром дышит.

- Приношу свои извинения, Ирина Борисовна, - ровно ответил Давид, усаживаясь рядом с крашеной блондинкой Надей Казаковой, от чего девица поплыла, щёки вспыхнули, большая красивая грудь, обтянутая розовой кофточкой заходила ходуном от учащённого дыхания, пухлая, совсем не детская попка заёрзала на стуле. Затрепетали белёсые реснички, короткие полненькие, словно сардельки, пальчики нервно забарабанили по столешнице. Уголки губ невольно ползли вверх, и девушка едва сдерживала их на месте, чтобы не расплыться в счастливой глупой улыбке. Бедняжка, она даже не подозревала о том, что Давиду глубоко наплевать на её смятения. Да, он всё заметил, всё учёл, но даже не усмехнулся. Не до того ему было на данный момент.

- Хорошо, - смягчилась начальница, кладя мел на полочку под коричневым прямоугольником доски. – Сейчас я дам ребятам домашнее задание, и можете начинать беседу. Но учтите, Давид Львович, я позволяю вам сделать это на моём уроке лишь по тому, что ситуация произошедшая в девятом «А» не требует отлагательств.

- Спасибо, - сухо поблагодарил школьный психолог, всё так же ровно, без лишней демонстрации чувств благодарности. – Думаю, необходимо позвать  Наталью Георгиевну, всё же она- классный руководитель.

- Казакова, - обратилась директриса к блондинке. – Найди, пожалуйста Наталью Георгиевну.

Девушка направилась к двери с явной неохотой, умоляюще глядя в сторону Давида. Девчонка из всех своих сил пыталась пробиться к сердцу психолога. Томная поволока в расширенных глазах,  покачивание бёдрами, зазывное, вовсе не девичье. Давид сделал вид, будто разглядывает таблицу Менделеева, висящую рядом с доской, большую, отпечатанную крупным шрифтом, но выцветшую на солнце.  Что-что, а томные взгляды этой девицы его не трогали ни чуть, и даже не льстили. Напротив, кинув случайный взгляд в сторону упругой попы, обтянутых капроном крутых икр, он испытал раздражение, жгучее, с привкусом горького отвращения.