- Спасибо?- всхлипывая, передразнивала мать, когда на её очередной рассказ о том, как возила меня на операции, а отец  зарабатывал деньги, я произносила слова благодарности. – И это всё, что ты можешь сказать? Только это жалкое «Спасибо» мы с отцом заслужили. Да, дочка, отблагодарила, ответила добром на добро, нечего сказать.

- А чего ты хочешь? – задавала я вопрос.

- Да ничего я не хочу! – вскрик матери походил на отчаянный вопль раненой птицы, безысходный,  страшный. – Ничего мне уже  не надо от тебя!

Пробовала помочь ей на кухне, в знак благодарности, но натыкалась на кислую, жгучую насмешку, полную обиды и горечи.

- Можно подумать, ты такая великая кулинарка?- укоризненно фыркала мать. – Сама подумай, чем ты мне поможешь?

Может от укоров, упрёков, от ощущения собственной незначительности и чувства вины, я и сбежала в интернат. А как жареным запахла тут же к мамочке под крылышко попросилась? Правильно, что мать мне отказала! Прока от меня нет совершенно никакого.  Сколько бы я не провела бессонных ночей, вслушиваясь в скрип дивана,  дыхание родителей и поступь старинных ходиков, в раздумьях, чем же отблагодарить родителей, сколько бы не металась на смятых простынях, я никогда не смогу расплатиться за их доброту.

В палате тихо, все ушли на ужин, а мне сейчас кусок в горло не полезет. Да и как этот кусок будет перевариваться, если у меня нет ни желудка, ни кишечника. Ведь если там, внутри меня пустота, значит, ничего и нет, правда? Заправляю,  листок в решётку прибора, одеревеневшими пальцами беру грифель, печатаю текст. С хрустом протыкается бумага, Соня садится на соседнюю кровать, панцирная сетка недовольно взвизгивает под её весом.

- Когда они приедут – отдашь, - непослушными губами произношу я, складывая вдвое листок и подавая его подруге.

- Хорошо, -  вздыхает Соня, берёт бумажку и поспешно уходит.

Ну и правильно, кто я ей, чтобы она сопли за мной подтирала?

Я же стягиваю с себя проклятую драповую юбку, колючую ненавистную водолазку противного коричневого цвета, колготки. Вся моя одежда провоняла помоями, болезнью и страхом. Кидаю грязные тряпки под кровать, набрасываю халат, беру шампунь, мыло и мочалку, перекидываю полотенце через плечо и шлёпая тапками направляюсь в душевую.

Вода из рычащего ржавого крана, висящего под потолком, лупит по голым плечам, голове и ягодицам, рикошетом отскакивает от разбитого кафельного напольного покрытия. Пахнет сыростью, плесенью, мокрыми деревянными лавками. Единственное окно душевой густо замазано краской цвета засохшей крови, мигает маленькая тусклая лампочка под серым низким позеленевшим потолком.

Под хлёсткими водяными струями моё решение крепнет, и я успокаиваюсь.  

Глава 8

- Ох, зря  повара кормят учеников капустой на ночь  глядя, - думаю я, осторожно спуская ноги на пол. – Да здесь же сектор газа какой-то!

Палата сопит, бормочет, ворочается.

Завтра вновь прозвучит команда «подъём!» и все побегут умываться или занимать очередь в туалет, кому что важнее, потом потянутся  в столовую, жрать невкусную еду, но всё это уже без меня. Мысль радует, и я испытываю облегчение. Мне не страшно, ведь если у тебя только одно решение, лишь один выход, то страх уходит. Ты просто делаешь то, что считаешь нужным.

Натягиваю свитер маминой вязки, юбку, тоже сшитую ею, колючие шерстяные колготки, втискиваю ноги в туфли на низком каблуке. Сдерживаю рвущийся из груди кашель, чтобы никого не разбудить. Стискиваю челюсти, а в груди царапает и раздирает. Скорее, скорее, иначе перебужу всю палату, и мой план сорвётся.   Выхожу из комнаты, не оглядываясь. Это место не стало мне домом, так что и прощаться с ним ни к чему.

Мои шаги гулко разносятся по коридору. Слышу, как ночная няня будит какую-то малышку из началки, чтобы та сходила в туалет. Тревожно горят лампы под потолком, капает вода из плохо закрытого крана, булькают унитазные бочки, а из приоткрытой двери уборной, тянет зловонным духом нечистот.

 На улице темно и жутко холодно

Тяжёлая дверь хлопает за спиной, ставя последнюю жирную точку  моей жизни, отделяет меня от мира живых, провожает в последний путь.  С мрачным удовлетворением понимаю, что замёрзнуть будет довольно легко. Руки и ноги ломит от холода,  трудно  и больно дышать. Замечательно, так и должно быть. Мне нужно замёрзнуть до того, как я успею об этом пожалеть, до того, как меня смогут найти. Окна погашены, фонарь не горит. Школьный двор погружен во мрак. Лишь призрачный  зеленоватый свет луны стекает по стволам деревьев, отсвечивает на безжизненном снежном покрывале.  Иду прямо, туда, в сторону школьного огорода, где толще снежный покров, где  не смогут меня обнаружить.

Корка наста трескается под ногами, и я проваливаюсь по грудь. Отлично, даже далеко ходить не надо, прямо здесь и лягу.

Лежу, смотрю в черноту неба, равнодушную и строгую.  О чём принято думать перед смертью? Вспоминать родных? Подводить итоги? Каяться в грехах? Чёрт! А ведь я даже и не жила по-настоящему, даже вспомнить нечего. Не было у меня ни парня, которого я бы любила, ни подруг, ни поездок. Лишь больницы, болезненные процедуры, удушающая забота родителей, перерождённая в самолюбование, да интернат – мой персональный ад, мой кошмар. Ничего не держит меня в этой жизни, никому я не нужна, и мне никто не нужен. Нет, всё же я выбрала самую лёгкую смерть. Вешаться страшно, а вдруг не получится, пить таблетки – тоже не выход, организму захочется освободиться от отравы, и начнётся рвота. А умирать в собственной блевотине как-то недостойно. Резать вены? Чем? Да и больно это, а я боли боюсь. Жить должен тот, кто этого достоин, кто может принести пользу, кто хоть что-то значит. Талантливые, красивые, умные должны населять эту планету. Злодеи тоже нужны. Ведь как тогда люди смогут ценить добро, если не станет зла? А я -  никчёмная, безликая, пустая, никакая. Ни один человек через пару дней и не вспомнит, что была такая Алёна Вахрушкина. А родители? Да что они? Будут плакаться своим знакомым, делиться своим горем, рассказывать о моей смерти с таким же мрачным удовольствием, как и рассказывали о моей слепоте.

Почувствую ли я, когда прейдет смерть? Наверное, не почувствую, так как уже засыпаю. И не холодно, а лишь легко и спокойно. Почему, когда подходит сон,  испытываешь ощущение полёта? Или это только у меня такие ощущения? Спросить бы у Давида Львовича, но уже поздно. Вот, кто обрадуется моей смерти, так это Надюха. Тьфу! Нашла о ком думать! Вот ей уж точно не место в моих предсмертных мыслях.

- Помоги мне, - пищит, нарисованная на снегу девочка. – Сейчас покатятся камни и раздавят меня.

- Потерпи, - отвечаю я, почему-то, маминым голосом. – Ты же взрослая. Ты должна быть нам с папой благодарна, ведь мы столько для тебя сделали.

- Пожалуйста! – пронзительный писк её голоса становится невыносимым, и я затыкаю уши.

А с неба уже  падают камни, бугристые, отвратительно-неровные, уродливо-большие и пёстрые. Пищит девочка, но тяжело мне. Камни давят на грудь и живот, ломают кости.

- Это сон, - увещевает мамин голос. – Тебе просто нужно проснуться.

Пытаюсь выбраться из сна, но не получается. Понимаю, что я увязла в нём навсегда, навечно. Ведь самоубийцы попадают в ад. Вот  он какой! И нет никаких чертей и сковородок, хотя я в них никогда не верила. Кстати, кругов, о которых так красочно писал Данте, тоже нет. Есть камни. Есть нарисованная девочка и боль колючая, злая, словно в тело воткнулось множество мелких, но кривых стеклянных осколков. 

Я проснулась оттого, что в глаза било яркое, морозное солнце, какое бывает только зимой, в предновогодние дни, а ещё от спокойствия и ощущения безопасности. На каком-то инстинктивном уровне я чувствовала, что ни одна пакость, ни мелкая, ни крупная со мной не случиться. Всё будет хорошо, будет горячий чай, вкусная еда, безделье и морозное пронзительно- холодное голубое небо за окном. А всё потому, что я… дома? Тело подавало сигналы о том, что у него всё хорошо, а вот  в душе заскреблись кошки. Острые коготки тревоги вгрызались всё глубже и карябали всё яростнее. А память немилосердно подсунула картинки недавних событий. Головная боль, желтизна перед глазами, разговор с Надюхой, кабинет директрисы, линейка и показательная казнь. Снежная могила. Чёрные застывшие небеса и нестерпимый, ломающий и пронзающий насквозь холод.  Всё, хватит наслаждаться иллюзией безопасности и комфорта, пора открыть глаза и принять реальность такой, как она есть. \

Белый потолок, окно, прикрытое полупрозрачной зелёной занавеской, угол платяного шкафа. Может, было в этом незнакомом помещение и ещё что-нибудь, но моё зрение выдавало только этот не такой уж полезный кусок информации. Потянула носом воздух, порой, обоняние неплохо выручало меня. В воздухе витал спиртовой дух, запах кофе и  мужской туалетной воды. Я не дома, не в интернате, не в больнице, вот не похоже это место на больничную палату и всё тут. Хотя, чего это я размышляю, сейчас встану и сама всё осмотрю. Благо, чувствую я себя довольно неплохо. Вот только встать мне не удалось, не удалось даже пошевелить рукой. Чёрт! Как часто же я стала чертыхаться, мама не одобрила бы. Вот только как тут не поминать рогатую и хвостатую нечисть, если ты упакована, как сосиска в тесто? Паника накрыла мгновенно.  Плотное одеяло, в которое меня кто-то завернул, показалось слишком тугим, душным, не дающим дышать. Я забилась, словно пойманная в сеть рыба, пытаясь выбраться из кокона, вот только, злодей, замуровавший меня в нём, поработал довольно старательно, и единственное, что я смогла сделать – это упасть на пол. Падение оказалось мягким, но весьма неприятным, а по телу растеклась такая слабость, будто бы я таскала на себе кирпичи. Не самая удачная позиция для встрече с врагом. Стало стыдно за своё радостное пробуждение. Да разве может произойти со мной что-то хорошее? Нет! Мне уготована судьба вечной жертвы, вечного объекта для издевательств и насмешек.  Только смерть могла бы избавить меня от всего этого. Но даже здесь кто-то вторгся, кто-то нарушил мои планы.