- Надь, - прохрипела я. – А ты не знаешь, почему медсестры уже неделю  нет?

- Ну и голосок, - рассмеялись вокруг. – Да тебе, Вахрушкина, с таким голосом только монстров в кино озвучивать.

Я сквозь силу улыбнулась, показывая, что оценила шутку. На смешок меня уже не хватило.

Недомогание, легкое, но гаденькое я почувствовала неделю назад, и чтобы не запускать течение болезни отправилась к школьному медику. Дверь оказалась запертой. Потом, в течении недели, я с надеждой подходила  к заветному кабинету. Робко, потом сильно, затем остервенело, стучала в неё.

 А болезнь тем временем расцветала в моём организме ядовитым плющом, опутывала внутренние органы, то жгла, то морозила. Карябала в горле, сжимала голову, щекотала в ушах, колола глаза, вытягивала и выпивала силы. Мне даже не удалось, как следует, насладиться вчерашним днём. Меня лихорадило, ломало и хотелось лишь одного - спать.

- Она в отпуске, - ответила Надюха, и в голосе её мне почудилось нечто брезгливое, словно грязную тряпку отшвырнула.

Хотя, чего только не примерещится в разгар болезни?

Сегодня я проснулась и поняла, что чувствую себя не просто хреново, а очень хреново, и что медицинская помощь мне  необходима. Всё вокруг стало жёлтым. Я тёрла глаза, брызгала в них водой, но всё безуспешно.

Желтизна перед глазами пугала, наводила ужас. А если не пройдёт? А если я так и буду смотреть на мир сквозь жёлтую дымку? И это ещё в лучшем случаи, так ведь можно и вовсе ослепнуть. 

От сообщения Надюхи сердце упало куда-то в область кишечника. В отпуске! Значит, остаётся лишь одно-  надеяться на то, что само пройдёт. К учителям с этим вопросом я твёрдо решила не обращаться.

- Ты идиот?- как-то услышала я от Краснухи, когда Артём подошёл к ней по поводу стреляющего уха. -  Ты чего от меня хочешь, чтобы я тебя пожалела, так ведь не маленький уже. К медику иди, пусть она разбирается. А мне и без твоего нытья тошно. Зарплату четыре месяца не получаем, ходим сюда, учим вас за «Здорово живёшь», а тут ещё вы со своими болячками пристаёте.

- Ты где это взяла, мерзавка!

Резкий рывок и меня за шиворот вытаскивают из-за стола огромные ручищи директрисы.

Вижу пятно лица, обрамлённое чёрными волосами, наклонившееся надо мной, выпуклые зелёные очки, оранжевые клоунские губы. Хотя нет, они красные, просто желтизна перед моими глазами смешалась  с красным.

Молчу, не понимаю, что происходит. Ирина Борисовна продолжает гудеть.

- Воровка! Бессовестная! 

В столовой воцаряется гробовая тишина. Смолкают разговоры, звон  ложек и чавканье. 

- Где ты взяла кулон?- раздельно, чеканя каждый звук  произносит директриса.

- Кукайкин подарил, - с трудом выдавливаю  я, чувствуя, как от натуги звенит в ушах, а на глазах выступают слёзы.

- Не гони! – блеет Кукайкин. – На кой ты мне сдалась тебе подарки делать, Рейтуза.

Понимаю, что происходит что-то не совсем хорошее, и, наверное, нужно себя как-то спасать, но отупляющая слабость делает мысли вязкими, клейкими, отяжеляет веки, замедляет реакции. Ситуация не пугает, скорее раздражает. Хочется лечь, опустить голову на подушку, закрыть глаза и ничего не видеть. А потом проснуться и убедиться, что всё было сном, и нет никакого кулона, никакой желтизны, что всё сон, нелепый, шумный сон больного человека.

Толстые пальцы дёргают цепочку с моей шеи, её звенья жалобно звякают, и несколько частей цепочки падают и ударяются о кафельный пол. Кто-то из учителей бросается подбирать, заискивающе бормоча:

- Вот одна, а вот ещё одна деталька. Сейчас всё вам быстренько соберу.

Тощий зад, обтянутый чёрной юбкой маячит между нами, мешая директрисе вершить правосудие, от чего Ирина Борисовна и вовсе приходит в ярость?

- Да уйдите же вы, Ольга Петровна! – от пароходного гудка её голоса дрожат оконные  стёкла. – Немедленно всем собраться на линейку в спортивном зале!

В зале пахнет пылью, резиновыми мячами и потом. Разноцветные столбики человеческих фигур выстраиваются полукругом. Меня цепко и грубо держат за плечи руки Ирины Борисовны. Звук её голоса то приближается, то отдаляется, то становится гулким, словно директриса шутки ради решила надеть на голову жестяное ведро, то истончается, в шёлковая ниточку.

- Мы всегда боролись с воровством, и будем бороться! – дрожит на ветру тонкая нить. – Мы живём одной большой семьёй и должны уважать собственность друг друга.

- Правильно! Ворам не место в нашем интернате! – перекатывая «Р», грохочут камни, а, может, это не груда камней, а Краснуха?

- В Арабских эмиратах ворам руку отрубают, - как всегда умничает Артём.

Почему-то, именно его голос приводит меня в чувства, и я с ужасом осознаю, что воровкой объявили меня. Что кулон, подаренный Кукайкиным – его горький подарок принадлежит директрисе. Ужас сковывает, поднимается от кончиков пальцев, торопиться по позвоночнику, чтобы поселиться в груди. Беззвучно открываю рот, в попытке произнести слова оправдания, но из горла вырывается лишь сип и мучительный, надсадный кашель.

А толпа учеников и учителей беснуется в радостном, злобном порыве наказать вора.  Чистыми, нежными колокольчиками трезвонят голоса малышей, басят парни, визжат девицы, что-то назидательно и возмущённо выговаривают учителя.

- Лишить Вахрушкину еды на неделю, нет, лучше на две! – выкрикивает Ленуся.

- Да навалять ей, как следует, чтобы кровью сала, и всё, - орёт Лапшов.

- Просто объявим бойкот, - скрипит Макака.

- Дежурство по палате на два месяца! – Краснуха оригинальностью и на сей раз, не отличается.

С горечью осознаю, что мне никто не поможет. Каждый сейчас опьянен чувством превосходства, каждому хочется ощутить себя и героем, и палачом в одном лице,  сильным, грозным, наводящим ужас. Кто-то глуп, кто-то одинок, кто-то некрасив, кто-то труслив, но все они здесь и сейчас, глядя на  бессильную жертву, считают себя лучше, счастливее, чище меня. Туповатые двоечники, серые мышки, нервные ногтегрызы и ночные зассыхи, грязнули и неряхи – все, над кем смеялись, кого дразнили, кого презирали мгновенно возвысились в собственных глазах. И пусть завтра всё вернётся на круги своя, но в их жизни был тот волшебный, удивительный миг наполненный головокружительным чувством превосходства.  А может, им было радостно оттого, что профилактика откладывается на следующий день?

Меня заперли в чулане  среди огромных, грозящих погрести под собой тюков. Тьма,  духота, и пыль. липнущая к рукам и лицу.  Отчаянно не хватало кислорода. И я, сидя на одном из тюков, жадно глотала ртом густую, застоявшуюся тьму. Время тянулось, периодически раздавалась трель звонка, то зовущего на урок, то оповещающего о перемене. Спустя несколько часов, к двери моего узилища подошла Надюха.

- Помнишь, Рейтуза, - прошепелявила она. – Я тебя предупреждала, что месть- блюдо, которое едят холодным.

Захотелось ей ответить чем-то хлёстким, насмешливым и обидным, но  ни голова, ни голос мне не подчинялись. Да я и будучи здоровой, никогда не могла быстро придумать достойного ответа. Он, этот ответ приходил потом, навязчиво вклиниваясь в мысли, висел гирей на языке невысказанный и от того, более ненужный. 

В животе бурлило, пищевод и желудок пылали от едкого, колючего огня изжоги, а ротовую полость заполнял кислый привкус чего-то гадкого. Запахи пищи проникали  в мой чулан, и я стискивала зубы, чтобы не скулить от голода.  Ещё большего унижения я для себя не желала.

Топот ног, спешащих в столовую, возбуждённые разговоры, одуряющий, умопомрачительный запах картофеля. Он, должно быть, горячий, исходит паром, а к нему прилагается половинка малосольного огурца, пупырчатого, пахнущего укропом, свежестью и лавровым листом.  Огурчик хрустит на зубах, брызгает солёным пряным соком. Ох. Больше не могу! Жрать! Хочу жрать! 

Лежу на пыльных досках, нюхаю вкусные запахи, прильнув к щели между дверью и полом, жду. Надеюсь, на то, что меня всё же покормят, вопреки угрозам директрисы. Кишечник болезненно сжимается, огонь пожирает изнутри, его колкие языки пляшут в диком, неистовом, злорадном танце.

Щель темнеет. В нос бьёт огуречный аромат. Не веря протягиваю руку, дотрагиваюсь до бумажного свёртка. Хватаю его и жадно разворачиваю. В темноте, на ощупь узнаю кусок хлеба, пористого, мягкого и вожделенную половинку огурца, а ещё записку.

- Держись, - гласили выбитые на обрывке ватмана точки. – Попробую помочь. Думаю, среди всех этих уродов найдётся хоть один человек. Соня.

Глава 7

- Пожалуйста, ещё немножечко, - мысленно прошу я. Кого? Себя? Высшие силы?

Огромная деревянная лопата неподъёмна, жёлтый снег в свете фонаря кажется похожим на масло.  Силы покидают меня с каждой секундой, а работа так и не сделана, потому, что это - вовсе не работа, а наказание, бессмысленная деятельность. В мути перед глазами прыгают чёрные шарики, скачут, лопаются, распадаются на множество мелких юрких мушек. По спине течёт пот, но мне вовсе не жарко. Пот холодный, противный, липкий, какой и бывает во время болезни.

Я не чувствую рук, но хорошо чувствую тяжесть снега на лопате. Загребаю хрусткую массу, поднимаю, напрягшись всем телом, и бросаю в сторону. В позвоночном столбе взрываются горячие болезненные вулканчики, в голове шумит, лёгкие разрывает от скребущего множеством когтей морозного воздуха. Желаю упасть, прямо  на этот ломкий, холодный наст, провалиться и погрузиться во тьму, чтобы не чувствовать боли и слабости, не слышать гула в ушах.

- Больше, больше набирай! – грохочет трактор. – Халтуришь, воровка!

- Давай-давай, работай, раб, солнце ещё высоко! – сигналят разноцветные легковушки.