Голос Давида Львовича убаюкивает, уносит в края, где шелестит высокая трава, в которой яркими пятнами пестреют цветы. Над головой простирается нежно-голубое небо, а там, вдали белеют верхушки гор. Картинка яркая, сказочная, чёткая, и я на мгновение начинаю верить в то, что моё зрение ко мне вернулось.

Где же находится этот благодатный край? В суете школьных и бытовых будней, я совсем забыла получить книги. Да и когда мне их читать? На уроках? Во время вечного дежурства, от которого, наверное, больше мне никогда не откреститься?

- Когда я здесь появился, - продолжает психолог. – Коллеги пришли в недоумение. Они никак не могли понять, зачем школе психолог? Начались гонения.

- О нет, - говорили одни. – Я не могу отдать вам класс. Мы делаем генеральную уборку.

Здесь, как я погляжу, весь персонал интерната помешан на уборке, вот только чище от этого не становится.

- Даже и не просите! – вскрикивали другие. – Мы идём на прогулку.

А школьная администрация, зная обо всём происходящем, требовало от меня отчётов о моей работе.

Если в классе во время моей работы ребята шумели, мне говорили, что я не могу держать класс. Если шли ко мне за помощью, то твердили, что я зарабатываю дешёвый авторитет. Если я пытался выступить на собрании – перебивали и предлагали послушать более опытных коллег, ведь я ещё совсем юн и ничего не понимаю.

Но однажды, на пике своего отчаяния и желания плюнуть на эту деревушку и вернуться домой, я неожиданно задал себе вопрос:

- А что они чувствуют, когда видят тебя, брат?

И вот тогда, всё для меня встало на свои места. Они, все эти матёрые тётки меня боялись. Боялись моей молодости, моей прогрессивности, моей способности увлечь ребят. Вместо того, чтобы читать нудные нотации о том, что такое хорошо, а что такое плохо, я проводил тренинг, в процессе которого, дети сами делали выводы. Парни без опаски могли обратиться ко мне со своими мальчишечьими проблемами, девочки просили сыграть на гитаре. Я стал детям старшим братом, опытным взрослым другом.  Молодость оказалась плюсом, а не минусом. А опыт работы приходит во время непосредственно самой работы. Матёрые тётки это понимали, чувствовали, как их влияние ослабевает, и боялись. А страх, как известно, порождает агрессию. Мне стало легко, я почувствовал себя свободно, уверено. И это моё ощущение собственной свободы как-то отразилось в моём облике, другого объяснения я найти так и не смог. Так как отношение ко мне изменилось. Может, все эти Натальи Георгиевны, Светланы Петровны и Анны Ивановны и перемывают мне кости в учительской, но открыто  не нападают, и работать не мешают.

Задай себе подобный вопрос, Алёна, узнаешь много полезного о своих одноклассниках, я тебе гарантирую.  Хотя нет, на данный момент тебе не до вопросов и ответов. Чай моей маменьки сработал безотказно.

Слова Давида разноцветные, скользкие и юркие, как рыбки. Пытаюсь ухватить смысл, но он уходит, оставляя пустоту. Кабинет, залитый небесным светом, кажется нереальным, движения медленными, тягучими. Меня подводят к низкой кушетке, и я ложусь. Мягкий плед опускается на мои плечи. Где-то на краю слабо брезжит понимание того, что мне нужно идти на урок, что будет неправильным, если я отрублюсь прямо здесь, да и Надька, если узнает, порвёт меня на несколько маленьких Алёнок без жалости и угрызений совести.  Но  сознание погружается в сон, мягкий, бархатный, без сновидений.

* * *

В беседке темно. Лишь иногда несколько оранжевых светлячков – зажжённых сигарет пронзают мрак, делая всё вокруг праздничным. Контрабандно- пронесённая, хранящее тепло Лапшовского тела,  бутылка пива идёт по кругу. Каждый прикладывается к ней, делает по одному глотку. Наконец и в моих руках оказывается стеклянный символ взрослости и независимости. Смело подношу бутылку к губам, чувствую, как из круглого горлышка течёт на язык горьковатая пенная жидкость. Стараюсь не думать о множестве ртов, что обхватывали сосуд до меня, и о том, что никогда ранее не употребляла алкогольных напитков, тоже стараюсь не думать. Родители, разумеется, узнав бы о подобном безобразии, прочли бы многочасовую лекцию о вреде алкоголя, а потом, устроили бы бойкот. Вот только, где сейчас родители? И не для того ли я рвалась в интернат, чтобы освободиться от их удушающей заботы и пуританского воспитания? Да и по- правде говоря, что со мной случится из- за небольшого глоточка. Ведь эта несчастная бутылка- всего-навсего символ. Что-то вроде трубки мира для индейцев. Закусываем коленными семечками, купленными кем-то у одной из старух, сидящих на поселковом рынке. Берём их из большого кулька, сложенного из газеты. Семечки толстые, с ломкой, хрусткой,  чёрной, шершавой шелухой, пахнут вкусно. Простая, недорогая интернатская закуска, хорошо утоляет постоянный, неотступный  сосущий голод. Здесь, если ты не куришь, то должен грызть семечки. Ими наполняются карманы, их предлагают, если хотят на что-то поменяться, за поглощением  семечек решают проблемы, обсуждают вопросы, изливают душу. С ними жестоко борются учителя и воспитатели, ведь от семечек столько мусора, и этот мусор находится везде, в самых невероятных местах, на полу в спальнях и классах, между страниц учебников, в ворсе ковра, гордо лежащего в комнате отдыха, на подоконниках и в цветочных горшках.

- А ты - молодец! – восхищённо протягивает Ленуся, забирая у меня бутылку. – Приставить перо к пузу Макаки ещё никто не додумался.

По щекам растекается радостная краска смущения, дыхание на миг останавливается. Телом овладевает  такая лёгкость, словно всё это время я таскала на плечах тяжёлые камни, и сейчас они упали.

- И как ты догадалась, что у неё такая кликуха?- ржёт Лапшов. – Ну ты, Рейтуза – баба грозная. Я тебя боюсь.

Чувствую в себе потребность  срочно выдать нечто остроумное, кокетливое, колкое, но острой на язык я не была никогда. По тому, лишь краснею и млею в лучах славы и всеобщего принятия.

Под ногами хрустит разбитое стекло, сырой ветер пробираясь под куртку, щекочет  кожу длинными холодными пальцами, треплет  волосы. Вечер мрачен и густ, словно кофейная гуща. С трудом различаю, как во тьме двигаются размытые, похожие на  чернильные пятна, силуэты ребят.

- А прикиньте, как Макака теперь будет нашего класса бояться! Небось, все острые предметы спрячет, даже грифелями пользоваться запретит, - хихикает Надюха, обнимая меня за плечи.

Застываю, не зная, что предпринять. Несмотря на дружелюбный тон, от белокурой пампушки исходит некая враждебность. Но, может, я себя накручиваю? Алёнка, ты- параноик, везде тебе враги мерещатся . Радуйся, наслаждайся сегодняшним вечером, смехом, весёлыми голосами, доброжелательностью. Ты же мечтала чтобы всё было так, чтобы школа, друзья, шутки и твоё в этом непосредственное участие.

- Ну, так это уже будут её проблемы, - серьёзно изрекает Артём. – Не будем всякую галиматью записывать, и дело с концом.

Из динамиков магнитофона раздаётся песня о дыме сигарет с ментолом. несколько девичьих голосов фальшиво подпевает. Я тоже вклиниваюсь в этот нестройный хор, и песня несёт, вертит в водовороте радости, отбрасывает сомнения, тревожные мысли и подозрения куда-то в кофейную тьму. Чья-то рука неуверенно ложится мне на плечо. Голос, подпевающий песне, выдаёт  Ярика Кукайкина.  Как я уже успела понять – обычного мальчика-среднячка из толпы. Не отличник и не двоечник, ни злой, ни добрый, ни  хулиган и ни тихоня. Да и внешность, насколько показывали мои слабовидящие глаза, была у него весьма заурядной, короткие русые  волосы, средний рост, невыдающаяся комплекция, не был Кукайкин ни толстяком ни худышкой. Очков, кажется, тоже не носил.

- Это я, - заговорчески шепчет Ярик на ушко. – Давай дружить.

Термином « Дружить» в интернате обозначались отношения между парнем и девушкой. И каждая уважающая себя интернатская девчонка должна была состоять в таких отношениях, или, на худой конец, их ожидать, страдая от безответной любви, как это было у Надюхи.

Чувствую прилив весёлости, приправленный гордостью за себя и радостью. И пусть мне вовсе не нравится Ярик, пусть я вовсе не расположена,  целоваться   за школой и гулять  под ручку с этим парнем,  но отношения с ним повышает мой статус. Да и, что уж себя обманывать, лесть греет сердце. Значит, я не такая уродливая, значит – могу кому-то понравиться.

- А почему бы и нет? – усмехаюсь я, и действительно думаю: « Почему бы и нет?»

Глава 5

Аккуратно сервированный стол забыт и покинут. Все сгрудились напротив телевизора, свет отключен, и зеленоватый экран  - единственное, что освещает тёмную комнату. Сижу на мягком ворсистом ковре рядом с Кукайкиным. Фосфорический свет телевизионного экрана отражается на маленьком востроносом лице, делая его зелёным, как у несвежего покойника. Такими же покойниками кажемся и все мы, наши руки, наши лица, наши одежды.  Резко, как-то навязчиво пахнет вином, то и дело кто-то из одноклассников подходит к картонной квадратной коробке, отвинчивает краник, и в стакан с журчанием льётся кислый «Рислинг». Вина в своей жизни я никогда не пила, но видела, как его пьют в бразильских сериалах, читала о нём в книгах.  Вопреки заверениям родителей, попробовать этот дивный напиток, мне, разумеется,  хотелось, хотя бы для того, чтобы понять, чем так восхищаются герои фильмов и книг.  Правда, восхваляемый поэтами и сценаристами напиток, на поверку, оказался не амброзией, а гадкой кислятиной, вызывающей изжогу. Но одноклассники вливали в себя стакан за стаканом, игнорируя целомудренно выставленную на стол, бутылку детского шампанского.

Увидев её, класс осторожно, стараясь не задеть сыновних чувств именинника, обсмеял попытку директрисы уберечь внучка от общения с зелёным змеем.

- Любит тебя бабушка, дорожит твоей печенью, - хохотнул Олег  Погодин, крутя в руках нарядную бутылку. – Ах, милая Ирина Борисовна, пора признать, что детишки выросли, и нуждаются не в детских утренниках, а в крутых вечеринках.