Запах свежих овощей, ослепительный солнечный свет и размытая фигура училки, серая и длинная, как фонарный столб.

- Из всех сделал, а про вас забыл, - слышу собственный голос, будто  бы со стороны. Всё, я вступила в бой, а значит, идти на попятную поздно. – Вы так обезьяной и остались. Визгливой, злой и невоспитанной.

- А ну повтори, - угрожающе визжит фонарный столб.

Встаю. Медленно поворачиваюсь и хватаю серую ткань монашеского одеяния наставницы. Ткань грубая, колючая, плотная.   Мне повезло, мои пальцы зацепили резинку юбки. Оттягиваю, тяну на себя.

- От чего же и не повторить, - усмехаюсь я, сжимая нож другой рукой едва касаясь лезвием оголенного живота.  Сердце стучит в висках, дрожат от напряжения руки, чувствую, как в груди становится тесно, не хватает воздуха.

- Ещё одно слово, старая макака, и я проткну твоё тощее пузо.

Тишина, оглушительная, неправильная, неестественная сгустилась в воздухе. Казалось, что её можно разрезать ножом.

- Что ты делаешь, мерзавка! – рявкнула повариха и я услышала грохот её мощных шагов.  Скорее всего она намеревалась отнять нож.

Чёрт! С двумя разозлёнными бабами мне не справиться. А ещё, чего доброго, и одноклассницы помочь решат. Но одноклассники, молча наблюдали.

- Никому не приближаться! – заорала я, и сама же уловила истерические нотки в своём голосе, солёные, на грани срыва. Ярость потихоньку отпускала, а на её место подползало отчаяние и опустошение. – Иначе, я продырявлю  эту макаку или любого из вас! 

Все застыли, и я сочла это добрым знаком.

- Что, штанишки обмочили? – смех вырывался из груди болезненными толчками, он царапал, застревал в горле, но я выталкивала его из себя, и он падал в сгустившуюся тишину, растворяясь в ней. – А вас кромсать будет гораздо интереснее, чем морковку, вы согласны?

- Положи нож, - раздельно произнесла училка. – Успокойся, Вахрушкина.

- А я вас не понимаю, уважаемая макака, - ещё один карябающий смешок вылетел наружу. – Что вы хотите от слепой да ещё тупой?

Макака икнула, как мне показалось жалко и просительно. Рукоятка ножа стала мокрой, но я продолжала сжимать её во вспотевшей ладони. Не выпустить, не в коем случаи не выпустить!

- Проси прощения, старая ведьма! – рычала я, слегка надавливая на кожу, жаль, капельку выступившей крови мне не увидеть. Ну, да и фиг с ней, с кровью. Главное- страх, тягучий, с тухловатым запашком, тяжёлый, принадлежащий не мне.

- Прости, Алёна, - заблеяла старуха. – Мы - учителя – народ нервный. Не злись.

Покладистость макаки, а я решила что называть её буду так и только так, меня не насторожила, а зря. Не насторожил и звук открывающейся двери, и приближающиеся шаги. Я упивалась своей победой, своим триумфом, по тому, сильный рывок назад, резкая боль в руке и выпавший из неё нож, стали для меня неожиданностью.

Всё произошло быстро, очень быстро.

Чьи-то крепкие руки валят меня на пол, затем поднимают и тащат. Я бьюсь, кусаюсь и царапаюсь. Крою матом и училку, и весь этот проклятый интернат, и придурков-одноклассников. Меня окутывает запахом знакомым, приятным. Грейпфрут и кедр! Вот  только мне плевать! Он такой же как все! Он- враг. Пытаюсь впиться ногтями в лицо, но не вижу его, лишь светлое пятно, обрамлённое чёрными волосами. 

Лестничные пролёты, ступени, перила, двери кабинетов. Всё пролетает мимо.

Наконец, психолог толкает одну из дверей, и мы оказываемся в небольшом кабинетике. Голубизна неба льётся на стены, стол и потолок, пахнет бумагой, всё тем же ароматом мужской туалетной воды и травами. Моё визжащее и царапающееся тело сгружают в мягкое кресло, и в тот же миг, силы оставляют меня. По телу растекается болезненная слабость и серое тягучее и липкое безразличие.

Давид Львович садится на пол, прямо в аккурат у моих ног, кладёт свои ладони на подлокотники, по обеим сторонам от меня. Чувствую жар, исходящий от его кожи, стараюсь не дышать и отчётливо понимаю, что оказалась в ловушке.

- Ну, вот ты и попалась, - говорит он, и я слышу, как улыбка солнечным лучом пронзает густую зелень его голоса.

Краска удушливая, обжигающая приливает к щекам, сердце пропускает удар, а внизу живота тянет, сладко, томительно и постыдно. Чёрт! Проклятые гормоны! Ведь ничего такого он не сказал и не сделал, а я плавлюсь и растекаюсь как сливочное масло на сковороде, словно мне предложили нечто неприличное.

- Алёна, ты же понимаешь, что я должен был тебя остановить, - тем временем говорит психолог.- Да, ты продемонстрировала, что твоё терпение лопнуло, что ты готова себя защищать и молчать больше не собираешься. Но если бы ты не остановилась, то могло бы произойти непоправимое.

Я медленно киваю. В коридоре шумно, бегают и визжат младшие классы, цокают каблуки учительниц, хлопают двери.

- Можно я пойду, - получается слабо, неуверенно. Уходить не хочется, но и оставаться наедине с этим парнем кажется неправильным. Моя реакция на него необычна, опасна, неприемлема.

- Нет. Я слишком долго ждал нашего с тобой разговора, чтобы отпустить тебя сейчас, - отвечает Давид. Ох уж эти лучи, ох уж этот непререкаемый тон. Мама, роди меня обратно! Ну что же он со мной делает, гад такой! Как же больно-то,  и сладко, и волнительно.

- О чём вы хотите поговорить? - произношу с деланным равнодушием и надеюсь, что голос мой звучит грубо.

- О твоём пребывании здесь, об отношениях с классом.

- Зачем?- усмехаюсь я. – Чем мне это поможет? Ну не буду я всем лыбиться, не буду искать в Сундуковой, Казаковой и Лапшове хорошие качества, чтобы проникнуться  к ним уважением.

- Разве я предложил тебе это?- спрашивает Давид, и солнечная улыбка сменяется лёгкой дымкой серого, преддождевого тумана. Обиделся. – Я и сам не фанат методов Дейла Карнеги.  У российского человека совершенно другой менталитет, чтобы следовать его советам. Для нас они бесполезны.

Звонок пронзительный, противный, режет ухо. Встаю, чтобы идти на урок. Краснуха мне моего отсутствия не простит. Горячая ладонь психолога ложится на плечо, слегка надавливая, вынуждая вновь сесть в кресло.

- Разве я позволил тебе уйти, Алена?

В голосе насмешка, шутливая, ненастоящая строгость и парализующая, одурманивающая, блокирующая волю нежность.

Забываю, как дышать, горячий шар в груди набухает, взрывается, и по всему моему организму разлетаются огненные брызги, ласковые, тёплые щекочущие.

- Меня возненавидели с первых минут моего появления в этой идиотской школе, - говорю раздражённо, злобно, чтобы отстал, не вгонял в краску. – Так чем мне поможет консультация психолога?  Она нужна тому, кто хочет в себе разобраться. А я не хочу. Я хочу, чтобы от меня отстали, чтобы не строили пакостей, дали нормально отучиться эти дурацкие три года! А уж если хотите с кем-то поболтать, позовите Надьку Казакову. Уверена, она обкакается от счастья!

Давид Львович выпрямляется во весь рост. Перед глазами возникают полосы и какие-то красные разводы на его футболке, скорее всего, надписи на английском. Наверняка что-то вроде «Мы против правил!»» или  «Не продавайся!». Жаль, не могу прочесть или хотя  бы нормально разглядеть.

- Хорошо, - вздыхает он как-то тяжело, обреченно. – Я понял, что ты считаешь меня хреновым специалистом, который ничего умного предложить не способен. Но неужели я тебе настолько неприятен, что ты не можешь просто со мной поговорить, ни как с психологом, а как с человеком?

Становится стыдно. Обидела хорошего парня, а он ведь мне всего лишь помочь хотел. Вот лучше бы я так Краснухе грубила или Ленусе и её компании. Нет же, моя трусливая натура знает, на кого можно скалиться без ущерба для здоровья. Тьфу! Сама себе противна!

- Я не хотела вас обидеть, - лепечу, а в носу уже начинает щипать от подступающих слёз. – Простите.

- А я и не обиделся, - смеётся Давид Львович, беря меня за руку и подводя к своему столу, заваленному бумагой, чем-то красным, зелёным и синим. Рисовал он тут, что ли когда его на кухню выдернули?

- Но сильно обижусь, если ты откажешься от чая с горными травами. Здесь  - в средней полосе такого точно нет. Я его из дома привёз, мама собирала.

Шелест отодвигаемой бумаги и каких-то пластмассовых предметов, со стуком ставятся чашки, щелчок, и чайник начинает гудеть, нагревая воду.

- Моя мама ослепла после того, как переболела гриппом. Долго плакала, не хотела быть обузой для отца. Переживала по поводу того, что больше не сможет учить детей истории. Смогла бы, но в школе, где она работала, тут же закудахтали:

- Как же так? Дети- это большая ответственность. Ах, Карине Тиграновна, мы, конечно, всё понимаем, но вам здесь – не место.

Они даже не попытались помочь, найти выход, поддержать человека!

Чайник закипел. Травянисто-сладкий, но в то же время свежий дух поплыл над столом.

- Мать справилась. Мы с отцом, бабушка и дедушка  были рядом. Она нашла себя. Стала собирать травы, изучать их и готовить сборы. Всё на ощупь и с помощью обоняния. Вот этот сбор, что мы с тобой пьём – успокаивающий. Расслабляет, помогает уснуть. Но  как же ей было тяжело встречаться со своими коллегами, осознавать, что теперь, чужая для них, им не нужна и не интересна. Да и её бывшие подруги стали реже заходить, а если и заходили, то обращались с нею, как с умалишённой, разве что не сюсюкали. Именно тогда я и решил стать психологом. Правда, в эту глушь ехать вовсе не собирался. Ну да ладно, как получилось, так получилось.

Чай приятно согревает горло, аромат мяты, ромашки и ещё чего-то пряного, душистого, но незнакомого разливается во рту.  Даже не хочется портить его грубым вкусом печенья. Но голодный желудок всё же даёт о себе знать, и я то и дело тянусь за ним, а оно крошится.