— Я приказал сотрудникам не пускать ее ко мне в кабинет. Поначалу она без конца приходила. Усядется в углу и смотрит, чем я занимаюсь. Проверяла бухгалтерские счета, расставляла папки с документами, договаривалась за меня о встречах… Пыталась заменить моего секретаря!

Ты рассыпался в извинениях, запротестовал, привел тысячу объяснений, связанных в основном с работой — исключительно с работой. Она обняла тебя. Она успела надеть фартук, собираясь мыть посуду. Она прижала тебя к себе, как в те времена, когда ты был маленьким мальчиком и принадлежал только ей, а потом подняла к тебе глаза и сказала, а знаешь, что доставило бы мне настоящее удовольствие, что стало бы для меня самым лучшим подарком на День матери? Ты потряс головой, нет, не знаю, я принес тебе цветы, я думал, тебе понравится, ах да, ответила она, конечно, цветы — это прекрасно, но есть еще кое-что, что сделало бы ее абсолютно счастливой. Оставайся у нас ночевать!

— Но это же невозможно! У вас и комнаты лишней нет…

С тех пор, как ты ушел из дома, твои родители стали спать в разных комнатах. Обе спальни, таким образом, заняты. Где же они тебя положат? Гостиная такая крошечная, в ней даже дивана нормального нет. Так что это совершенно невозможно. Тебе не хотелось бы ее огорчать, но это просто…

— Я ведь довольно большой, мам. Мне нужно много места!

Ты сказал это с улыбкой, похлопывая себя по бокам и воздевая руки чуть ли не до самого потолка. Ты хотел разрядить атмосферу, которая вдруг сгустилась и начала ощутимо давить на тебя. Пытался вызвать улыбку у отца, который по-прежнему молчал. Он всегда молчит. Молчит и ждет, когда стемнеет, чтобы идти наблюдать за звездами. Всю свою пенсионную страховку он вложил в покупку мощного телескопа и теперь проводит ночи, созерцая Млечный Путь, изучая следы комет и надеясь открыть новую звезду. Он состоит в международном клубе астрономов-любителей. Переписывается с людьми из разных стран мира. Это его хобби, и он уделяет ему все свободное время. Когда ты был ребенком, он иногда приходил к тебе среди ночи, поднимал с постели и брал с собой. Чтобы ты разделил с ним его страсть. Но однажды мать застукала вас вдвоем и устроила скандал. Тебе надо высыпаться, тебе же утром в школу! Как можно делать такие глупости! Ты ведь отличник и должен оставаться отличником! Ай-ай-ай… Отец тогда ничего не сказал, но больше никогда не будил тебя по ночам. Ты ждал его, пиная ледяными ногами приготовленную матерью грелку, таращил в темноте глаза, чтобы, когда он придет, ему не пришлось упрекать себя за то, что он тебя разбудил, но он так больше ни разу и не пришел. Ты заводил будильник, трезвонивший каждый час. А сегодня у него отдельная спальня. И мыслями он там — в заоблачных высотах. Интересно, как давно он туда перебрался, подумал ты, глядя на него. Он опять ничего не сказал. И даже не улыбнулся, когда ты демонстрировал свои богатырские размеры и уверял, что тебе нужна большая кровать. Когда ты обернулся к матери и развел руки, словно говоря: ничего не выйдет!

Да ты со мной поспишь, милый мой! Помнишь, когда ты был маленький, то часто прибегал спать ко мне… Я тебя обнимала, гладила, рассказывала сказку, вдыхала твой запах, прижимала к себе твое теплое тельце и грелась от него. Мне сразу делалось так покойно, у меня просыпался аппетит, мне хотелось есть и пить, а все заботы и огорчения сами собой ку-да-то исчезали. Ну, соглашайся, сладкий мой, соглашайся.

И она прилипла к тебе, навалилась на тебя всей своей тяжестью, предлагая себя.

— Это было ужасно, ужасно! Мне хотелось ее задушить! Я ушел так поспешно, что, наверное, они подумали, что я сбежал.

Ты застонал. И все повторял: ужасно, ужасно, ужасный вечер… Тебя выворачивало от омерзения. Я ее ненавижу, ненавижу ее, твердил ты. Если у меня грязная машина, она прилепляет записку на ветровое стекло: помой; если у меня отрастают волосы, она корчит недовольную мину и говорит: сходи в парикмахерскую; она проверяет, как у меня отглажены воротнички и как подстрижены ногти; она знакомит меня с девицами, которых сама выбирает, и требует, чтобы я на них женился, — чудесные девушки, из таких получаются превосходные жены, потому что она прекрасно знает их родителей и прародителей, я больше не могу, я так больше не могу!

Я безуспешно пыталась тебя остановить. Твой голос, поднявшийся едва ли не до визга, вобрал в себя все обиды и унижения прошлых лет, и теперь изрыгал их, как удушливую слизь.

Любовь — странный продукт. Слишком много любви калечит. Отсутствие любви разрушает.

Чтобы научиться любить, нужны особые весы. Но их коромысло исчезает, если на одной чаше — все, а на другой — ничего.

Неужели мы с тобой встретились ради этого? Чтобы научиться любить в промежутке между всем и ничем? Чтобы познать истинную любовь? Чтобы уравновесить чаши весов?

Но что такое истинная любовь?

Нам еще только предстоит это узнать.

Мы должны все начать с нуля — любовь и жизнь.

Для счастья нужна смелость. Смелость засучить рукава и никогда не отступаться.


Мы идем по улицам. Ты шагаешь впереди, я следую за тобой. Мы несемся как сумасшедшие. Как будто опаздываем на свидание, которое ни в коем случае нельзя пропустить.

Идем и идем. Ты летишь вперед как одержимый. Я шлепаю позади, спотыкаюсь о булыжники мостовой и неровности тротуара, но ты не замедляешь шага. Чешешь вперед, как будто эта бешеная гонка — единственное средство сбросить с плеч давящую тяжесть, прекратить напряженный внутренний монолог, который я отлично слышу, хотя ты не раскрываешь рта и даже не оглядываешься. Ты не вынимаешь рук из карманов, и я знаю, что они у тебя сжаты в кулаки. Ты задеваешь плечами прохожих, толкаешь их, освобождая себе путь, злобно рычишь на неповоротливых зевак и мчишься одному тебе ведомым маршрутом. Голова твоя низко опущена, а во взгляде отчетливо видно безумие.

Мы летим мимо кафе, книжных магазинов, цветочных киосков, сувенирных лавок с майками и Эйфелевыми башнями, ноты не видишь ничего. На асфальте сидит горбатый полуголый карлик с протянутой рукой, демонстрируя прохожим свой горб, — ты его не замечаешь. Мы проходим мимо рекламного щита с девицей, уложившей белокурую головку на флаконы «Шанели номер пять». Девица улыбается, длинные пряди ее волос обвивают флаконы с духами. Внизу щита кто-то приписал: «От меня воняет». Посмотри, дергаю я тебя за рукав, ты только посмотри. Ты не реагируешь и продолжаешь нестись как угорелый. Мы ныряем под арки улицы Риволи, под фонари, в лампах которых отражается солнечный свет, разбрасывая вокруг оранжевые блики. Мы быстро идем по скользкой плитке мостовой, выложенной ромбами и квадратами. Возле отеля «Интерконтиненталь» рисунок плитки становится более сложным, многоцветным. Я замедляю шаг, уставившись на причудливое переплетение узоров. Мне надоело бежать за тобой, не желающим останавливаться.

Слушай, пошли ко мне, говорю я тебе, я заварю чаю, хорошего крепкого чаю, мы поболтаем, передохнем, ляжем рядом, ты и я. Мне столько всего нужно тебе рассказать. Я догнала тебя и повисла у тебя на руке, но ты даже не сбавил темпа. Продолжал лететь с тем же яростным напором.

Не спросил у меня, может, я устала.

Ладно, я так просто не сдамся. Слушай, опять начинаю я, я уже из сил выбилась, у меня ноги болят. Куда ты мчишься?

Не оборачиваясь, ты схватил меня за руку, притянул к себе и поволок вперед, заставляя приноравливаться к своему бешеному шагу.

Я споткнулась, чуть не упала, ты подхватил меня, приобнял за талию и повлек за собой, все дальше и дальше. Я пыталась рассказать тебе, как ужинала с матерью, но ты меня не слушал. Мыслями ты витал где-то далеко. Что мне оставалось? Я шла и шла, стараясь не отставать. Сумку забросила на плечо, чтобы не потерять на ходу, и семенила за тобой…


Я хотел вернуть себе прежнюю уверенность. Вновь обрести твердую и вместе с тем легкую походку, какой привык ходить вместе с ней по парижским улицам. В те времена, когда мир принадлежал мне.

Всегда одно и то же. Бывают дни, когда я ощущаю себя царем мира, сильным и непобедимым, способным поднять ее на руки и увести за собой на край вселенной. Я — такой же мужчина, как все остальные. Нет, лучше всех остальных. Но потом вдруг что-то происходит — ужин у родителей, например, или еще какой-нибудь пустяк — мне не понравится собственное отражение в витрине: неудачно зачесанная прядь, заломленный уголок воротничка, смятый плащ, — или я поймаю на себе чей-то ироничный взгляд, — и все, я больше не знаю, что и думать. Я теряю способность ходить, теряю кураж. Я больше не победитель. Мне конец. Я в себя больше не верю. Мне кажется, что окружающие смотрят на меня с жалостью. Я и сам вижу, какой я толстый, неуклюжий, неповоротливый. Полное ничтожество. Ловлю себя на том, что мне хочется встать спиной к стене и протянуть руку. Извините, не найдется ли пары франков, выручите бедолагу… Вот спасибочки, дамочка! Спасибо, мужик, не дал пропасть. Мне хочется исчезнуть. Я сам себе невыносим. Невыносим. Интересно, а она меня видит таким? Догадывается, что на самом деле я — жалкий неудачник?


Ты обнимаешь меня одной рукой, то приподнимая над землей, то подталкивая, то уводя от неизбежного столкновения с встречными прохожими. Смотришь прямо перед собой и несешься на всех парах, таща меня за собой как багаж. Вдруг ты остановился, прижал меня спиной к стене и привалился ко мне всем телом. Поднял мой подбородок, вынуждая смотреть тебе в глаза. Погрузил в меня свой черный безумный взгляд и поцеловал. От этого поцелуя посреди улицы, на виду у всех, я помертвела. Ты залез мне под куртку, задрал майку, добрался до груди. Нет, пожалуйста, не на улице же, тихо шепнула я, высвободилась из твоих рук и поправила на себе одежду.

— Ты стыдишься? Ты меня стыдишься?

— Не тебя… Нет, пожалуйста, перестань. Прошу тебя.