В голове теснятся беспорядочные обрывки каких-то образов. Цыган, исполняющий роль моего отца. Парень в амбаре, нарядившийся фермершей. Еще один парень, пытавшийся разрезать меня на отдельные части. Начальник в коричневом и начальник в сером. Мужчина с короткими руками. Мои истории, в которых я помимо собственной воли выступаю то жертвой, то палачом. Жизнь долбит меня по башке, я в ответ лягаюсь, но по-прежнему ничего не понимаю. И все повторяется снова и снова.

Я подняла глаза на подтянутую блондинку.

Она опять говорила по телефону, свободной рукой что-то записывая.

Почему она делала все это для меня? Почему дарила мне бесценные сокровища, ничего не требуя взамен? Расход-приход, расход-приход — вот правило жизни. Ее щедрость внушала подозрения. Всякая щедрость внушала мне подозрения.

И вот все эти вопросы отпали сами собой.

У меня появилось сразу два новых друга — Фанте и Буковски. Они станут разговаривать с моей душой, а мне даже не придется вешаться им на шею, чтобы потом безжалостно бросить.

— Знаешь, когда ты отдавалась первому встречному, ты как будто сама себя убивала. Вспомни того толстогубого, в тот вечер, когда мы с тобой познакомились…

— Нет, я всегда говорила себе: откуда мне знать, может, он хороший человек. Мне так хотелось, чтобы меня любили. Чтобы на меня смотрели.

— И ты сейчас же приписывала ему все мыслимые и немыслимые достоинства, возводила его в ранг идеального мужчины и возносила на вершину пьедестала. Что ему еще оставалось, кроме как катиться оттуда кубарем? А ты начинала его ненавидеть и мучилась оттого, что дала себя провести. Но ты сама себя провела…

— Я влюблялась не потому, что мужчина выглядел привлекательным, или у него был толстый кошелек, или он ворочал большими делами… Я влюблялась в того, кто на меня посмотрит. Если на меня смотрят, значит, я чего-то стою. Ради того, кто на меня посмотрел, я бы гору свернула.

— А ради меня свернешь гору?

— Ради тебя я сверну все горы на свете. Я изменю течение рек, растоплю ледники и напою тебя талой водой, я подую на вечные снега, и они взметнутся вверх и опустятся на твой пылающий лоб, чтобы его остудить.

— И ты правда сделаешь все это?

— Это и многое другое. Я докопаюсь до глубин твоей души и извлеку на свет сокровища, о которых ты даже не подозреваешь. Я сниму ядра с твоих ног, разомкну цепи, которые мешают тебе расти, я прикоснусь губами к самым страшным твоим ранам, и они исцелятся, как по волшебству. И ты станешь свободным и сильным, красивым и всемогущим.

— А потом настанет день, когда неизвестно почему ты зашвырнешь меня обратно в пустыню, где я умру от жажды и горя…

— Настанет день, когда я — прекрасно известно почему, — соглашусь полюбить тебя по-настоящему. Потому что это ты. Я хочу, чтобы с тобой у меня получилось. Я устала. Устала до бесконечности повторять одну и ту же историю. Я открою тебе свои самые сокровенные тайны, чтоб быть уверенной, что я тебя не прогоню. Я объясню тебе, почему у меня меняется настроение, на каких винтиках и колесиках действуют мои желания. Я ничего от тебя не утаю.

Он так заботился обо мне, мужчина в черном с точеным профилем.

Старательно, нежно, щедро. Я вытаращив глаза принимала его спокойные дары, которые походили на меня самое и ложились на сердце, душу и тело словно вторая кожа. Как вывороченная и потрескавшаяся от засухи земля, я пила его любовь и постепенно становилась собой.

Он смотрел на меня, и под этим взглядом я превращалась в гиганта.

Мы оба были гигантами, властвовавшими над миром. Вселенная казалась нам слишком маленькой. Мы разворачивали ее, как карту, и разгуливали по ней — всесильные, бесстрашные, нахальные, перескакивая от одной пещеры с сокровищами к другой. Мы не ведали скуки и усталости, в любую секунду были готовы сорваться с места. На опасности мы плевали. Мы были непобедимы. Нам принадлежала вечность.

— У тебя что, голова болит?

Он уехал на несколько дней. Я лежала в постели, со всех сторон окруженная его подарками — в его черной майке, еще хранящей запах горячих подмышек, с горлом, закутанным его черным шарфом, с телефоном в руке.

— Я вышлю тебе чек, купи аспирин…

Он возился со мной. Склонялся над моей колыбелью. Никогда не приходил с пустыми руками. Я стала его ребенком, его новорожденной малюткой, уютно укладывавшейся в его ладонях. Потом он брал меня на руки и превращался в другого человека, загадочного, иногда страшного, иногда мягкого, грубого или терпеливого, и увлекал меня за собой, открывая мне, пораженной, множественность моего «я». Он никогда не бывал тем же самым, как и я рядом с ним. Я постучала по дереву: пусть продлится это счастье. Пусть никто и никогда не обрежет ему крылья.

Вот что я хочу знать: как у тебя было с «другими»?

С женщинами, которых ты любил до меня.

Расскажи мне о них. Все расскажи. Я согласна разодрать себе грудь, обнажив сердце, лишь бы потом оно наполнилось гордостью за то, что я всех вытеснила, всех заменила.

Я склонилась к тебе и прошептала свой вопрос.

Ты лежал в постели. Обхватил руками мою голову и уставился на меня взглядом своих черных глаз. Заговорил громким голосом, рубя слова, как будто впечатывал их в мой мозг наподобие священных заветов на скрижалях.

— Ты первая. Первая, кого я люблю всеми силами души. Остальные были случайностью. Черновиком, который я выбросил. Сделкой, если хочешь. Я ждал тебя. И я не хочу говорить о других.

— Нет уж, не увиливай! Расскажи! Ты же знаешь, что я не расстроюсь.

— Я не желаю о них говорить! Я не ты, я не могу рассказывать все. И вообще, нечего тут рассказывать.

Я умоляла тебя, прижималась к тебе, обнимала обеими руками и обеими ногами. Я пыталась тебя разнежить, проникнуть к тебе в сердце и вырвать у тебя признание. Но ты только отмахнулся широким раздраженным жестом:

— Не будем об этом. Это не имеет никакого значения. Значение имеешь только ты, и тебе это прекрасно известно.

— Но мне интересно узнать.

— О чем узнать? О чувствах, которых больше нет? О том, что кануло в вечность и прочно забыто?

— Я просто хочу лучше узнать тебя. Мне хочется знать о тебе все. Каким ты был маленьким, как ходил в школу, как задувал свечки на торте в день рождения, как в первый раз увидел снег, как в халате открывал подарки на Рождество, как целовал в щечку маму, как учился плавать, как сидел за пианино и играл гаммы, как…

Ты сердито оттолкнул меня. Отодвинулся на другой конец кровати, скрестил на груди руки. Ты молчал, но я видела, что ты злишься. Я поняла, что ты мечтаешь обо всем этом забыть. От тебя повеяло ледяным холодом. Ты уставился в одну точку на стене, и в глубине твоих черных зрачков заплескалась злоба, от которой мне сделалось страшно.

— Обиделся?

— На что мне обижаться?

— Не знаю. Просто мне кажется, что в данную конкретную минуту ты меня ненавидишь.

— И ты так спокойно об этом говоришь? Так легко? Тебе что, все равно, люблю я тебя или ненавижу? Ты так в себе уверена?

Я кивнула головой и осторожно перевернула его на бок. Я же знаю, что ты любишь меня больше всего на свете. Когда ты прижимаешь меня к себе и ласкаешь, ты каждый раз заново создаешь мое тело, а я с каждым днем становлюсь в твоих объятиях все прекрасней. Я улыбнулась и легонько дунула на тебя, словно говоря: я тебя люблю, ты же знаешь, и только поэтому я хочу знать о тебе все. И я протянула тебе руку в знак мира. Ты схватил ее и вдруг притянул меня к себе с такой грубой силой, что я онемела. Ты притиснул меня к себе, улегся сверху и яростно вошел в меня. Я не реагировала — лежала молча, инертная, как кукла, которой все равно, что с ней делают. Тогда ты положил ладонь мне на лицо и отвернул его, чтобы не смотреть мне в глаза. Ты был словно одержимый, ты хотел впитать меня всю, сделать своей вещью, стереть с лица земли и превратить в субстанцию, слившуюся с твоей плотью. Потом, когда настал миг умиротворения и ты, по-прежнему не глядя на меня и ни слова не говоря, откатился в сторону, я закрыла глаза локтем и заплакала.

— Ты сделал мне больно…

Ты на меня не смотрел. Не обнимал. Только произнес чужим колючим голосом:

— Иногда я тебя ненавижу.

— Я тоже тебя ненавижу.

— Ну вот и хорошо. Мы квиты. Можешь уходишь, если хочешь. Я тебя не держу.

Ты был так холоден и спокоен, что я вздрогнула всем телом.

— Только потому, что я попросила тебя рассказать мне о своем прошлом? Значит, ты был так несчастлив?

— Прекрати рассматривать в лупу мое прошлое! Поняла? У меня нет прошлого! Что за идиотская сентиментальность! Что за манера всему на свете искать объяснение в прошлом! Ах, у тебя было несчастное детство? Ах, наоборот, счастливое? Ах, тебе наставляли рога? Вы, бабы, просто ненормальные, все вам надо изображать из себя сестер милосердия! Я не выношу, когда ты становишься такой, опускаешься до этого! Неужели ты не понимаешь, что мы с тобой переживаем настоящее чудо, светлое чудо, и я не желаю проводить никаких сравнений? Ничего ты не понимаешь, дура несчастная!

Я действительно не понимала. Что случилось? Из-за простого вопроса? Из-за того, что я захотела отступить на шаг назад и лучше узнать тебя, заглянув в твое прошлое? С того дня, как мы познакомились, ты держишь меня в камере-одиночке, которую сам и охраняешь, бдительный и суровый. Ты выспрашиваешь у меня все, задаешь тысячи вопросов, хочешь знать обо мне все, на руках носишь меня в ванную, моешь мне голову и лицо, не позволяешь самой потратить ни гроша. Ты все сделал для того, чтобы наш роман превратился в тюрьму абсолютной монархии, в которой распоряжаешься ты один, единолично принимая решения. Я покорялась тебе, легко и счастливо, но стоило мне задать тебе вопрос — глупый вопрос влюбленной любопытной женщины, — как ты встал на дыбы и обернулся врагом. И категорически отказал мне в том, чем сама я щедро с тобой делилась.