Благодаря этой женщине, которой я говорила «вы» и которая говорила мне «вы», ни разу не опустившись до свойской вульгарности и фальшиво приятельственного тыканья, я научилась понимать свои мысли, желания и чувства. Я просто научилась думать, смело говорить «я» и «мне» и иметь, как она и предсказывала, свою точку зрения. Я научилась основывать территории, больше не зависевшие от других. У меня появился свой анклав, который я не желала покидать. Напротив, я рвалась возделывать и рыхлить его почву и бросать в нее семена.

Жизнь скользнула в меня, разбрасывая кучи компоста, на котором предстояло взойти вопросам, убеждениям, обещаниям и достижениям. Как будто внутри меня поселилось некое существо, и мне волей-неволей придется с ним знакомиться. Это потребует времени. Несомненно.


Поначалу она просто ждала. С приветливой улыбкой. Повторяла себе, что скоро встретит его. На углу улицы, в аптеке, в одном из баров, куда ходят только иностранцы. Улыбалась всем подряд, надевала самые красивые платья, подкрашивала губы, водружала на голову огромную соломенную шляпу, выставляла напоказ загорелые руки и длинные смуглые ноги, тщательно причесывала черные волосы, носила ожерелья и браслеты.

Она ждала.

Вела уроки, утонченная и отсутствующая, читала «Хайди» и, поглядывая в окно, рассказывала о заснеженных горах, деревянных резных шале. Научилась играть в бридж и записалась в клуб, где, к своему разочарованию, обнаружила исключительно стариков и старух с выдубленной солнцем кожей — ожесточенно спорили после каждый взятки и без конца переигрывали одну и ту же партию. Женщины злоупотребляли косметикой, носили кольца с огромными, как стекляшки, камнями и очки, за которыми прятались маленькие, но въедливые глазки. Мужчины мучились простатой и пили виски. Она их не слушала, методично просчитывая шансы. Она была хорошенькая, обаятельная, не девочка, но женщина в расцвете лет. Злая ошибка судьбы загнала ее в неудачный первый брак, так что теперь ей полагался реванш. Она столько страдала. Она чувствовала, что рождена для высочайших вершин, но вынужденно довольствовалась почти нищенским существованием. Она страдала из-за слишком маленького и бедного дома, в котором ей приходилось спать в одной постели с сыном, из-за комаров, не дававших покоя по ночам, отчего у нее портился цвет лица, из-за недостаточно высокой зарплаты, из-за фамильярности коллег, считавших, что она ничем не отличается от них, и охотно делившихся с ней своими убогими мечтами, убогими амбициями и совершенно убогими заботами.

Иногда она резко просыпалась среди ночи, вся в поту, с колотящимся сердцем и рукой, прижатой к горлу, как будто кто-то подкрадывался к ней с ножом: а вдруг гадалка ошиблась? Что, если она попросту теряет время — последние годы своей женской привлекательности — на этом чужом острове, где американцы, надо признаться, попадаются крайне редко? Уж она-то искала, она смотрела во все глаза! Нигде ни одного. Французы — этих навалом. Как собак нерезаных. Но американцы?

В качестве утешения и ради того, чтобы хоть чем-нибудь заполнить жизнь, она принялась экономить. Ужимала расходы до такой степени, что частенько ухитрялась за все выходные не потратить ни гроша. На пляж они добирались автостопом, на обед съедали по банану, по горстке риса и кукурузы, ложились на полотенца и засыпали. Каждый видел свои сны. Она поглядывала на устроившиеся рядом пары, мысленно взвешивала сумочки женщин и кошельки мужчин, представляла себе роскошные дома, в которых селятся высокооплачиваемые специалисты, — со штатом прислуги, с белыми скатертями, музыкой, свечами, просторными верандами, где так славно выпить один-другой «дринк», рассуждая о скором возвращении на родину, подальше от этого богом забытого острова. Потом ее взгляд перемещался на сына и тут же туманился. Ну почему он так похож на своего отца? Почему все ее дети так похожи на этого шарлатана, который погубил ей жизнь? Она отталкивала локоть, вплотную приблизившийся к ее боку, и поскорее отводила раздраженный взгляд от этого профиля, от крупного рта и длинного носа, слишком явственно напоминавших ей того, кого она отныне именовала не иначе как цыганом. Ее сын — больше не ребенок, теперь это настоящий мужчина. Он ходит как отец, смеется как отец, подшучивает над ее серьезностью и упрекает ее в отсутствии чувства юмора. Как отец. Она ему не доверяла. Прятала и перепрятывала свои заначки.

Она была создана для другой жизни. Для роскошных туалетов, драгоценностей, приемов, мужа, под руку с которым можно величественно выступать под восхищенными взглядами окружающих. Она это знала. Она была Скарлетт О’Хара. В тот единственный год, что она провела в университете, вся мужская половина курса сражалась за право сесть рядом с ней. Она могла всех их заполучить. Выбрать самого блестящего, самого обеспеченного, самого соблазнительного. Жизнь превратилась бы в бесконечно длящийся волшебный вальс, а не в эту жестокую битву на выживание. Одинокая женщина. Ни денег, ни связей. Она прозябает, а не живет. Ее охватывала ярость. В ней поднималась волна чудовищного, неудержимого гнева на весь мир. На всех мужчин, с которыми она связала свои надежды, но не получила никакой помощи. Они не принесли ей ничего, кроме разочарований. Бездельники, рохли, трусы! Четверо детей — это вам шуточки, да? Все слиняли, все до единого! Попользовались ею в свое удовольствие, а потом — чао! Все смылись. И — четверо детей.

Как-то раз в доставленной из Франции газете она прочитала длинную статью, посвященную той самой гадалке, на прием к которой ходила. Та успела прославиться. Покинула свою темную двухкомнатную квартирку в 18-м округе. Теперь ее консультация стоила тысячу франков за полчаса. К ней ломился весь Париж. Люди записывались за два-три месяца вперед. Надежда всколыхнулась в ее сердце — в тот вечер они ужинали в ресторане.

Она ждет уже два года. Ничего, надо еще немного потерпеть. Идеальный мужчина, сказала гадалка, не мужчина, а само совершенство. Неужели это не стоит малюсенькой жертвы?

— Ну, и что ты собираешься делать после школы? — ласково спросила она сына, который сидел, закинув одну длиннющую ногу на другую, поставив локоть на колено и опершись о ладонь подбородком. Вылитый отец.

— Я рисовать люблю… Может, поступлю в художественное и…

— Об этом не может быть и речи, — резко перебила она. — Это не профессия. Ты станешь фармацевтом, ветеринаром или зубным врачом.

— Как Арман-младший?

— Фу, нашел что вспоминать! И вообще, нечего раздувать из мухи слона! Такое происходит со всеми девочками. Меня тоже, когда мне было тринадцать, каждый день подкарауливал возле школы какой-то тип. Он был в плаще, а под плащом — голый, подваливал ко мне и доставал свою штуку. Я рассказала матери, а она пожала плечами и велела мне ходить другой дорогой. И нисколько не испугалась. Я сама с ним разобралась, и никто не умер.

— Я не стану ни зубным врачом, ни фармацевтом, ни ветеринаром. Я терпеть не могу зубы, лекарства и животных…

— Рисование — это несерьезно. Ты что, цыган какой-нибудь? Тебе нужна настоящая профессия.

— Тогда не спрашивай, чем я хочу заняться. Решай сама. Ты же всегда все за всех решаешь, — ответил он, распрямляя ноги и вытягиваясь всем телом. — Давай лучше сходим куда-нибудь. Сил уже нет торчать в этой конуре. И вообще, я хочу домой, во Францию. Твоя гадалка тебя наколола.

— Не смей разговаривать со мной в таком тоне! Я твоя мать. После всего, что я сделала, чтобы вас вырастить! Чтобы тебя вырастить! Никогда об этом не забывай!

— Даже если б захотел, у меня вряд ли получится. Ты же долбишь об этом день и ночь.

— Если бы не я, вы очутились бы на улице! Ночевали бы под мостом или ишачили на почте с тринадцати лет!

— Слушай, времена Золя давно прошли…

— С вашим отцом вся моя жизнь была сплошной Золя! И не смотри на меня так! Как вспомню, сколько я для вас сделала! Господи, ну и дура я была! Надо было сдать вас в приют.

— Ну вот, начинается, — бормотал мой младший брат, но она его не слушала.

Она продолжала свой монолог, на ходу сплетая терновые венки и нахлобучивая их себе на голову — поглубже, поглубже! — а потом взывала к мести. Отомстить! Она талдычила одно и то же. По части ненависти у нее имелись свои пунктики, и по каждому из них она проходилась снова и снова, плюясь ядом почище мандрагоры.

— Ну что, скажите на милость, есть в этой мадам Юблин, чего нет у меня? Толстая корова, страшная, как смертный грех, все ноги в варикозе, а вот тебе — замужем за потрясающим мужчиной. Ну, скажи, в чем тут дело, а? Я тебя спрашиваю!

— Она — жена посла, — со вздохом отвечал мой брат, уныло перемешивая соломинкой сок папайи.

— Она американка, замужем за американцем, живет во дворце с кондиционером и телевизором, каждый вечер у нее коктейли, одевается у лучших кутюрье. А что такого она сделала в своей жизни, чтобы все это заслужить? Ничего. Ей это просто свалилось с небес, и она теперь сидит и холит свое сало, а вокруг нее суетятся полуголые слуги…

Он пожимал плечами, она же вновь принималась за свое:

— Зато из меня вышла бы идеальная жена посла! Идеальная!

От ненависти она не говорила, а высвистывала слова, потом залпом допивала бокал и наливала себе еще.

Ей пришлось проторчать на Мадагаскаре семь лет. Семь лет ожидания, на протяжении которых она изучала в зеркале свое лицо, находя вокруг глаз все новые мелкие морщинки. И все семь лет она на чем свет кляла этот проклятый остров, куда вовек не сядет «боинг», битком набитый американцами. Все семь лет она следила по газетам за головокружительным взлетом своей гадалки, которая теперь по утрам читала по радио гороскоп, выпускала книги с предсказаниями, выступала по телевидению и требовала за консультацию уже тысячу пятьсот франков. Она и ее проклинала, как проклинала себя и свою доверчивость. Опрокинутый стакан с виски выливался на сукно стола для игры в бридж. С коллегами по работе она вообще перестала разговаривать.