Из всего, что она говорила, я запомнила только общую мелодию, звучавшую в глухой и назойливой тональности ненависти. Она учила меня жестокости, не спрашивая, хочу ли я учиться. Она вскормила меня этим прокисшим молоком, которое не знала куда девать. Но я ее любила, не мыслила себе, как буду без нее, и больше всего на свете мечтала ей нравиться и без конца доказывать свою преданность. Помимо собственной воли я взяла ее сторону и в турнире любви билась за нее. Я одевалась в ее цвета — то есть в черное. Пока. Что будет дальше, я тогда не думала.

Он лежит неподвижно, словно каменное изваяние, огромный и мрачный. Он придавил меня, зажал своими лапищами. Он не прижимается ко мне, нет, просто держит, как в тисках. Его плоть требует своего, но он не дает ей воли, заставляя меня мучиться вожделением. Ему вдруг показалось мало простого удовольствия, он жаждет больших завоеваний. Он сочиняет новую сказку, и ему не терпится узнать, соглашусь ли я творить ее вместе с ним.

— Ты что, боишься? — спрашивает он в темноте спальни. В темноте моей спальни.

Страх — психологический феномен ярко выраженного эмоционального характера, обычно сопровождает осознание реальной либо вымышленной угрозы или опасности.

Это не я придумала. Так написано в словаре «Пти-Робер». Все правильно. Психологический феномен, эмоциональный характер, реальная либо вымышленная угроза. Опасность.

Поначалу я не боюсь ничего. Чего мне бояться, с моим-то вампирским стажем? Я разеваю хищную пасть и с урчанием бросаюсь на объект своего желания. Это мое первое наслаждение добычей. Запах разогретой кожи, соприкосновение рук и ног, как удар током, мурашки по всему телу, хриплое дыхание, с каким в ухо жертвы летят огненные слова. Мое тело распахивается настежь, приглашает, вызывает. Ему все позволено. Оно не боится. Оно ничего не помнит. Ему не надо повторять себе: я проделывала это сто раз, ну и что? Глупо и нелепо, ну и что? Ладно, плевать. Сделаем вид, что… Но ему не надо делать вид. Оно гордо и смело бросается вперед, рычит и кусается, выписывает кренделя, изобретает и исследует. И взрывается. Так щедро, так самозабвенно. Оно с наслаждением, не мелочась, отдает себя. Оно ненасытно.

Лишь потом подступает страх. В миг, когда приходится приоткрыть душу и впустить в нее чужака. Миг взаимных откровений, неизменно приводящий к тому, что ты уступаешь ему кусок территории, чтобы он занял его своей зубной щеткой и своими комплексами.

В этот самый миг я начинаю ощущать присутствие врага. Он бродит рядом и принюхивается в надежде учуять мое зарождающееся счастье, он выискивает щелку, чтобы запустить в нее свои когти и нанести мне удар. Раньше он бил еще до того, как я догадаюсь, что он здесь. Он брал неожиданностью, заставал меня врасплох. Теперь я научилась слышать, как он подкрадывается. На мягких лапках. Он заговаривает мне зубы. Не бойся, не бойся, я ведь не желаю тебе зла, я только хочу присмотреться к новому мужчине твоей жизни, прикинуть, чего он стоит. Хочу, чтобы ты взглянула на него трезво и не дала себя провести. Знаю, знаю, тебе кажется, что он — само совершенство, ты готова приписать ему все мыслимые достоинства. Вот только… Ну же, разуй глаза! Ты что, ничего не видишь? Ты что, ослепла?

Враг отмечает все детали, от него ничто не укроется, ни малейший пустяк. Ему надо одно — продырявить воздушный шар, сотканный мною. Я опускаю плечи, готовясь оказать сопротивление. Любовь выше деталей. Любить — значит принимать человека целиком. Никто не идеален. Отлично сказано, лукаво соглашается он, вот только ты этого не умеешь. Никогда не умела. Наверное, это не просто так? А может, никакой любви не существует? Или ты опять связалась не с тем. Очевидно, он тебе не подходит. Он радостно потирает руки — ему удалось выпустить свою отравленную стрелу. Иногда после этого он убирается. Зная, что обязательно вернется снова. Мы с ним старые приятели, между нами давно нет места церемониям.

Он не всегда ошибается.

Он убирается, но стрела здесь, она никуда не делась. Яд уже проник в мою кровь, и под его действием у меня обостряются все чувства — зрение, слух, обоняние и осязание. Я медленно схожу с ума. С какой стати он так себя ведет? У него маленькие руки, он свистит на ходу, он живет в провинциальном Везуле, у него манера хватать меня за шею, он потеет… Шерсть встает у меня на загривке дыбом, губы сжимаются. Но я еще сопротивляюсь — закрываю глаза и зажимаю ладонями уши. Я не сдамся так просто. Я напрягаю все силы. Перед грозящей опасностью бросаю последние резервы на защиту стен, которые я возвела вокруг себя, чтобы укрыться от врага. Преследуя его, выскальзываю из собственного тела. Не знаю покоя ни днем, ни ночью. Живу настороже. Нервы напряжены до предела. Поэтому, стоит мужчине положить на меня руку, я ору. Не смей ко мне прикасаться, ты что, не видишь, не до тебя. Мне нельзя отвлекаться. Я веду бой и не могу тратить силы на пустяки. Если он проявляет назойливость — начинает выспрашивать, что случилось, пытается ласкаться или, напротив, мрачнеет, — то и сам превращается во врага. Тогда я прогоняю его. Не могу же я воевать на два фронта сразу. Если уж выбирать из двух врагов, то я предпочитаю старого — его я по крайней мере успела изучить. Я даже уважаю его упорство. Восхищаюсь его жестокостью. Тогда ты принимаешься стонать, потому что ничего не понимаешь, и в итоге убираешься вон.

Вон…

Все всегда кончается одинаково.

— Я боюсь себя, — отвечаю я в темноте спальни. В темноте моей спальни.

Я боюсь этой ненормальной дуры, которая никому не позволяет подойти слишком близко к своему «я». Которая согласна делиться телом, но не душой. В наши дни для женщины отдаться телом почти ничего не значит. Это все равно что для наших бабушек было перемигнуться с кавалером.

Но вот потом все идет наперекосяк.

Когда распахнуть надо не тело. Когда надо впустить чужака в сокровенный уголок своей души. Не просто посмотреть на него, но увидеть его настоящего. И научиться отдавать. Дарить любовь. Принимать любовь. Дарить и принимать, дарить и принимать, и так — до бесконечности. Это куда опаснее, чем союз двух тел.

Мое «я» — это минное поле. Я его надежно охраняю. И не позволяю абы кому по нему шляться.

Хорошо помню: когда мы встретились в первый раз, я тебя не увидела.

Я тебя не увидела.

Хотя ты стоял рядом. Наверное, я пожала тебе руку, мило поздоровалась, приветливо улыбнулась. На такие случаи — когда я с кем-нибудь знакомлюсь — у меня имеется стандартная широкая улыбка, вежливая и безликая. Своего рода пропуск, который я предъявляю людям, словно говоря: проходите поскорей и оставьте меня в покое. Nice to meet you, и пшел вон.

А потом…

Потом вокруг нас толкалось полно народу. Вокруг нас и между нами.

Но я почувствовала присутствие. Где-то далеко. В комнате, битком набитой народом. Все говорили, говорили без остановки, старательно заполняя пустоту. Я тоже говорила, но слова, вылетавшие у меня изо рта, мне не нравились. Зачем я все это говорю, спрашивала я себя. Откуда взялись эти слова? Они не мои, они липнут ко мне, как маска с застывшей гримасой идиотской откровенности. Неужели это я — высокая белокурая женщина, которая пыжится, пытаясь упорядочить происходящее, взять контроль над тем, что контролю не поддается, создать видимость уверенной в себе лощеной красотки? Вот что слышалось мне в собственных словах.

А что слышал ты? Ты сидел чуть поодаль, весь в черном. Крупный, даже огромный, ты сгорбился на стуле, застыв каменным изваянием. Я увидела тебя краем глаза, каким-то боковым зрением. На моей сетчатке отпечаталось твое маленькое перевернутое изображение. Совсем крохотное, но вполне реальное. Даже если сама я об этом еще не догадывалась.


Мы отвечаем за такие слова. И не надо потом жаловаться, что мы не хотели их произносить. Мы отвечаем за свои слова. Надо учиться быть бдительным. Ведь это из твоего рта они вылетают — эти враждебные слова, искажающие твое лицо. Не надо упрекать слова. Они не виноваты. Это ты выпустила их на волю, и постепенно они захватили себе все пространство. Мало того, они захватили и твое место и говорят сейчас вместо тебя…


Я все еще тебя не видела. Я по-прежнему была одна, наедине со своими фальшиво звучавшими словами. Разговаривала с какой-то женщиной, потом с другой. С каким-то мужчиной, который сразу засек в толпе лощеную блондинку и двинулся навстречу. Картинка ему понравилась, и он торопился наложить на нее лапу. Адрес? Телефончик? Может, встретимся? В конце концов, мы же для того сюда и пришли. Чтобы познакомиться. Чтобы соединиться. Прикоснуться к коже другого человека. Прижаться своими толстыми губами к губам блондинки. Она наложила тщательный макияж, значит, готовилась к встрече.

Хорошо бы ее обнять, а потом, глядишь, затащить к себе в постель.

И тут ты вскочил.

Из глубины комнаты.

Ты бросил свой стул, на котором сидел молчаливым памятником. Ты подошел ко мне и, даже не глядя на меня, суровым, не допускающим возражений тоном объявил, что у меня нет адреса, равно как и номера телефона, потому что я как раз переезжаю, и, если тому мужику позарез необходимо со мной встретиться, лучше всего ему оставить сообщение у него. А уж он позаботится, чтобы передать его мне. Толстогубый злобно посмотрел на тебя, но ничего не сказал, не осмелился. И принялся обшаривать комнату в поисках другой вожделенной блондинки. Потом он ушел.

А ты остался. Рядом со мной. По-прежнему не глядя на меня.

— Не следует давать свой адрес кому попало. Вы ведь собирались его дать, верно? Свой адрес? Первому встречному…

Я кивнула утвердительно: ну да, наверное. Я была счастлива, что меня выбрали. Посмотрели на меня. Все равно кто — главное, что на меня посмотрели. И вдруг мне стало жутко стыдно. Стыдно за свою неразборчивость. Стыдно за свое одиночество, ставшее нестерпимым. Стыдно за то, что я готова променять его на любую компанию.