Он дергает в мою сторону подбородком. Наверное, забыл, как меня зовут.

— Э-э… Мне обычный.

Официант удаляется неслышной походкой, но тут же возвращается с большим блюдом, на котором лежат тонкое печенье в сахарной глазури, шоколадные конфеты с фисташковой начинкой, трюфели, ореховые пирожные, корзиночки с клубникой и лимонным джемом и крохотные эклерчики с шоколадным и кофейным кремом.

Я разглядываю все эти роскошества, размышляя, с чего начать. Больше всего я люблю печенье, особенно такое, какое подают здесь — тоненькое, хрустящее, в виде длинных лепестков, похожих на выгнутые волны, готовые разбиться о берег, покрытые золотистой глазурью слегка обожженного сахара с выступающими сверху жемчужными капельками прозрачной влаги. Это не фабричное печенье, тяжелое и безвкусное. Заказ подан грамотно: всех сладостей по две штуки, по одной на человека. Я быстро их сосчитала. И задумалась: мне полагается одно печеньице, но как с ним поступить — оставить напоследок, когда во рту уже будет вкус кофе, или съесть сразу? Все-таки решила оттянуть удовольствие и взяла корзиночку с клубникой. Неудобно как-то хватать печенье первой. Я твердо усвоила роль покорной служащей.

В этот момент над блюдом десертов нависла рука с пальцами в коричневых пятнах, которые принялись в них копаться, ощупывать все подряд, брать что-то одно и тут же класть назад, пока наконец не схватили быстрым и жадным движением оба печенья, ореховое пирожное и шоколадный эклер. Я остолбенела.

— Понимаете, детка, — произнес он, пока мое печенье таяло у него во рту, — если я беру кого-то на работу, я требую полной преданности — телом и душой…

Что касается тела, я была не прочь его на что-нибудь обменять, — но только не на какую-то ерунду наподобие работы, продвижения по службе, норковой шубы, поездки на Багамы или бриллиантов. Нет уж, мне требовалось кое-что посущественнее — например, знание о собственной душе или указания на то, как себя вести, чтобы добиться самоуважения, понять, кто же я такая, куда иду и той ли дорогой. Если ради этого требуется уплатить дань — я готова, лишь бы вернуть свою целостность. Если найдется человек, способный снабдить меня информацией, которая поможет мне продвинуться в моем расследовании, я его отблагодарю.

Над коричневым начальником стоял второй начальник, повыше, — серый. Коричневый перед серым трепетал. Серый занимал огромный кабинет с четырьмя окнами и двумя секретаршами, владел машиной с шофером и черным лабрадором. Кроме того, у серого, когда он разговаривал с сотрудниками, в глазах загорался такой огонек, который как будто говорил: я за вами слежу и прекрасно знаю, что с вами не так.

Как-то раз он собрал нас всех в своем большом кабинете. Я скромно держалась на задворках и только слушала, о чем беседуют мои коллеги, в основном мужчины. Вдруг один из них, парень моих лет, при всем честном народе бросил мне:

— Иди принеси мне папку с фотографиями, я ее на столе забыл…

И тут же отвернулся, продолжая перебирать свои бумаги. Стой где стоишь, приказала я себе. Только попробуй сдвинься с места! С какой стати он так со мной обращается? Я ему что, нянька? У него две руки и две ноги — как и у меня. Вот пусть сам и идет.

Он еще раз повернулся ко мне, крайне удивленный. Я по-прежнему стояла не шевелясь. Он изобразил рукой нетерпеливый жест. Даже ткнул в направлении двери — а то, может, я чего не поняла. И повторил то же самое — уже настойчиво. В кабинете повисла тишина. Тяжелая, чреватая вопросами, разборками и сведением стародавних счетов.

Серый начальник, коричневый начальник и все остальные уставились на меня. Девчонки замерли в ожидании — что я предприму? Испугаюсь или нет? Выгонят меня сразу или нет? Все они так и ели меня глазами, изумленные моей неподвижностью. Прошло несколько секунд — мне показалось, что лет сто пятьдесят. Полтора века. Это века рабства, сказала я себе. Века покорности. Стой на месте!

И я пошла. Я должна помнить об этом. Никогда об этом не забывать. Чтобы такое не повторилось вновь. Но ведь повторится же! А почему? Потому что я — рохля, идиотка, недотепа. Никчемушница. Вот именно, ни к чему не пригодна. Конверт без письма. Меня замутило. Давайте, вытирайте об меня ноги! Облейте презрением — да не жалейте, лейте тоннами! А теперь подумай: если ты сама себя не воспринимаешь всерьез, почему другие должны относиться к тебе иначе? Какого дьявола ты кинулась прислуживать своему ровеснику? Ты вообще никому не обязана прислуживать! Никому — и точка. Лакейская душонка!

Я плюхнула папку с фотографиями перед мерзавцем коллегой, вернулась на свой наблюдательный пост и в этот момент поймала на себе взгляд серого начальника. Он прямо-таки сверлил меня глазами. Ну что, красотка, на вылет? Конечно, на вылет! Немедленно. Надо было утром изучить гороскоп на сегодня.

Когда совещание закончилось и все поднялись, собирая бумаги, серый начальник меня окликнул:

— Мадемуазель Форца, не могли бы задержаться на минутку, пожалуйста?

Сейчас он меня вытурит. «Уволить» — это слово, повторенное множество раз, я прямо-таки прочитала в прищуренных глазах сотрудников, которые покидали кабинет, не глядя в мою сторону, чуть не обходя меня по дуге, в стиле «нет-нет, лично я с этой девушкой не знаком». Петух пропел. Святой Петр трижды отрекся от своего другана. Коричневый начальник бросил на меня разочарованный взгляд. Вот ведь упрямица, без слов говорил он, ну, так ей и надо, наказание по заслугам. Я с самого начала повела себя с ним не так, как он ожидал. Я не допустила его до своего тела. Он вызывал меня к себе в кабинет, поручая сосчитать скрепки, разложить ластики или заточить и без того острые карандаши, подшучивал над моей мини-юбкой и пытался зажать меня в угол рядом с кофе-машиной, но я каждый раз ухитрялась вывернуться. Я не скандалила, нет, но ему не давалась. Так к чему, скажите на милость, брать на работу свеженькую и гладенькую блондиночку, если ее даже пощупать толком нельзя?

Оставшись один на один с серым начальником, я почувствовала, что вся покрылась потом. Приготовилась к худшему. И — семь бед, один ответ! — решила перейти в наступление. Хотя бы спасу малую толику самоуважения.

— Он не имел никакого права обращаться со мной подобным образом! Я ему не служанка!

— Это вы не имели никакого права обращаться с собой подобным образом! Никогда не позволяйте всяким мелким негодяям помыкать собой! Вы меня поняли? Ведите себя с людьми так, как они ведут себя с вами. На равных! Иначе вы никогда не сможете себя уважать…

Тут я влюбилась. В тот самый миг.

Он увидел, что у меня есть душа. Он говорил с этой душой. Он, ничего не требуя взамен, подарил мне кусочек своей серой власти. Кусочек своей территории, где я смогу разбить лагерь, пересчитать имеющееся у меня оружие и перестать подчиняться. Я выпрямилась. Я стою на своих ногах. Кем я была до него? Половой тряпкой, которую каждый может попирать, может при желании разрезать на лоскуты, может выбросить или подобрать. У меня за спиной выросли крылья, и эти крылья несли меня к нему. Я сразу выросла и как будто раздулась. Это в сердце у меня появился воздушный шар. Сейчас я полечу. Какое счастье, господи, какое счастье! Я стащу у него глаза. Я так изголодалась по честным и доброжелательным взглядам. Еще, пожалуйста, еще немножко внимания ко мне. Выдайте мне учебное пособие, объясните, что делать, как приступить к формированию души? Наверное, это и есть любовь — когда взгляд другого человека видит в тебе то, чего ты сам не видишь, потом извлекает это из тебя в виде золотого самородка и подносит на ладони.

Я вытянусь под ним, и он будет вести разговоры с моей душой в темноте ночи, когда тела успели утолить свой голод, когда рука лежит в руке, а души сплетаются воедино и устремляются к небесам. Он будет наблюдать, как я расту, будет аплодировать моим первым шагам, моим первым словам, будет лечить мои разбитые коленки и возвращать меня на правильный путь.

Он многому научил меня, человек в сером.

Он очень меня любил. Может быть, даже слишком. Теряя голову. И отрывая мне мою. Заставляя меня плакать, если я хоть краем глаза посмела посмотреть на другого. Запирая меня на ключ, чтобы я ни с кем не общалась. Окружая меня бешеной нежностью, которая порой произносит: «Я люблю тебя, не бросай меня!» — на языке ударов. Я принимала и удары и любовь. Я все принимала — я очень хотела научиться.

Грубость меня не пугала. Я знала ее как облупленную. Я ее уважала, почитала и голубила. Даже требовала ее, злясь на излишнюю мягкость в обращении с телом и душой. Неустанно. Еще, еще, тихо подзуживала я, когда он отступал, пугаясь собственной жестокости.

Еще, еще…

Разговаривать, спать, сплетясь телами, соединять слова и тела в единстве души, которая воспаряет в поднебесье. Твои слова ловят неопределенные осколки моего «я» и оставляют меня нагой, с любовью, но без снисхождения. Твои пальцы втыкаются в мою шею, плечи, живот, оттягивают назад мои волосы, тянут и тянут, чтобы потом вдруг прижать меня к себе с бесконечной нежностью. Я хочу уменьшиться, стать совсем крошечной, чтобы испытать твою силу, принять ее с ненасытной покорностью жертвы, которая требует все новой боли, еще, еще боли, переходящей в наслаждение, еще наслаждения, еще, пока оно не разорвет меня на части, само обращаясь болью, а над всем этим — тонны и тонны любви…

— В одну ночь я покрою поцелуями все твое тело, а в другую возьму тебя, даже не глядя в твою сторону. И это будет одно и то же, понимаешь? — говорил он мне в темноте спальни, в темноте моей спальни.

Понимаю. Телесная любовь — это тот же прыжок, только более искусный, более легкий и благородный, распахивающий врата невозможного и неназываемого, прыжок к той бездне, в которую устремляются тела, жаждущие узнать, до каких пределов может дойти человек, в своем стремлении способный — может быть, может быть — ухватить искру божественного, слиться с ней и вознестись, вознестись по обжигающе сияющей тропе к Чему-то или Кому-то, что мы ищем, не умея назвать по имени. Не смея назвать.