Как раз в одном из таких сооружений, сложенном из расшатанных камней, с облупившейся штукатуркой, с дырявой черепичной крышей, сквозь которую проглядывало неизменно голубое небо, все и случилось. Я, как всегда, переела. Сандвичи, сгущенное молоко, черничные пирожные, утопающие во взбитых сливках… Голова у меня кружилась, возле пылающих щек вились какие-то мошки, я вяло и лениво отгоняла их рукой. Я забралась в уголок амбара, расстегнула молнию на шортах и повалилась без сил, чувствуя, что засыпаю на ходу. Тут он и вошел. Я услышала его придурочный подростковый смех. Он нарядился фермершей — повязал вокруг головы полотенце, закатал штаны, вокруг бедер опоясался какой-то тряпкой, приспустил носки до щиколоток, а в руке держал опустевшую корзинку для припасов.

— Я тебе нравлюсь? — хихикая, спросил он.

Переодетый в крестьянку, он выглядел карикатурно. Карикатурно, но страшно. Я закопалась в сено, а сама шарила вокруг глазами, ища косу, борону, ка-кую-нибудь тачку — все равно что, было бы за что спрятаться и чем отбиваться.

— Ну разве я не прелесть? — продолжал он, вихляя бедрами. — Можно, я полежу рядом с тобой?

Я прикинула расстояние между ним и собой и еще глубже зарылась в стог сена. Я шарила руками, надеясь наткнуться хоть на какой-нибудь инструмент, которым могла бы его припугнуть. Но, как назло, ничего не находилось. Орать было бессмысленно — меня никто не услышал бы.

— Не смешно, — с трудом выговорила я.

— Да?

— Ни капли не смешно.

Он подошел ближе. Поставил на землю корзинку. Полез в стог в своем полотенце, повязанном на манер платка. Тряпка, которую он приспособил вместо юбки, мешала ему двигаться, но он придвигался ко мне все ближе, так, что скоро мне некуда стало пятиться. Он протянул руку к расстегнутой молнии у меня на шортах, ухватился за свисающую ткань и бросился на меня — красный, с бешеными глазами. Я отбрыкивалась, но он был сильнее, и через какое-то время я оказалась на спине, придавленная его телом и не способная пошевелиться. На голове у него по-прежнему красовалось дурацкое полотенце.

— Не бойся, не бойся… Я — добрая фермерша, я принесла тебе свои яички…

Он еще теснее прижался ко мне, к моему голому гладкому телу. Я била его, хлестала по щекам и по шее, но он не останавливался. Разорвал на мне майку, спустил шорты — все это, не переставая хихикать гнусным дебильным смехом. Потом он оказался голым и перешел к решительным действиям. Но я все еще не отказалась от сопротивления. Собрав все свои силы, я что было мочи двинула его коленкой в пах. Старший брат объяснил мне, что это единственный верный способ отделаться от насильника. Он оказался прав. Рот доброй фермерши скривился от боли, узел платка забился ему в рот наподобие мундштука, отчего его ухмылка стала еще отвратительнее, и он откатился в сторону, держась за коленки и громко стеная. Я выбежала из амбара, кое-как прикрылась и бросилась к домику, позвать мать. Дверь была закрыта. Я рухнула на землю и закричала: «Мама, мама!» Она меня не слышала.

Когда она наконец мне открыла и ее взгляд упал на меня, все хладнокровие и вся энергия, с которыми я защищалась, покинули меня в одну секунду. Я превратилась в комок страха, пытающийся осознать, что же с ним только что произошло.

— Он меня… Он на меня… Он хотел… там…

Она посмотрела на мою разодранную одежду — шорты расстегнуты, майка свисает тряпками — и стала меня успокаивать. Обняла, приговаривая:

— Ну, ну… Что случилось-то?

— Там… В сарае… Он пришел… Он переоделся… И потом…

— Кто он, детка?

— Сама знаешь! Он, там…

— Да кто он-то?

— Ну он. Большой. Сын этого…

В этот миг на пороге возникла гигантская черная тень Анри Армана, и я принялась дрожать с удвоенной силой. Мне показалось, что он смотрит на меня так строго, что я утратила дар речи.

— Что там у нее? — спросил он голосом человека, привыкшего править миром.

— Не знаю, — ответила мать. — Лопочет что-то бессвязное…

Она покрепче прижала меня к себе и провела своими длинными тонкими пальцами по моему лицу, стирая с него слезы.

— Расскажи-ка мне все. Маме можно все рассказать…

Я видела мускулистые волосатые ноги Анри Армана, его бежевые шорты, вкривь и вкось застегнутую рубашку, но главное, я чувствовала на себе взгляд этого всемогущего человека, который приказывал мне молчать.

— Расскажи-ка все маме…

— Он пришел в сарай… Он переоделся фермершей… Напялил платок…

— Кто — он? — нетерпеливо переспросила мать.

— Она несет какую-то ахинею. Ты же сама видишь, — встрял Анри Арман. — Хочет привлечь твое внимание, потому что… Ну, сама понимаешь. В ее возрасте это нормально…

— Обычно она никогда не врет, — ответила мать, нежно прижимая меня к себе и баюкая. — На нее это совсем не похоже.

— Все когда-то случается в первый раз. Девочки-подростки часто выдумывают самые невообразимые истории, лишь бы все их слушали. Не стоит позволять втягивать себя в эту игру. Да ей и самой это меньше всего нужно…

— Ты так думаешь? — спросила мать, ослабляя объятия, и пристально посмотрела мне в глаза.

— Она ревнует, вот и все. Это очевидно.

Тут я услышала звук шагов и обернулась. К нам шла добрая фермерша — без платка и корзинки. Он приближался к нам, на ходу приглаживая ладонью волосы и глядя вниз, на свои носки. Я теснее прижалась к матери и ткнула в него пальцем.

— Это он. Он набросился на меня в сарае…

Анри Арман расхохотался громким насмешливым смехом:

— Лучше ничего не придумала? Мой сын! В сарае!

— С этой соплей!

Он повернулся к сыну и знаком велел ему подойти ближе:

— Эй ты, а ну-ка, иди сюда!

Ну вот, мы собрались все четверо — мать и дочь, отец и сын, — и правда сейчас выйдет наружу. Конец прогулкам с Большим Начальником и его сынком. Мы снова будем хохотать как безумные и секретничать в безобидной тени Дяди. Она, конечно, немножко пострадает, ей придется поднять лямки купальника и прикрыть свои длинные загорелые ноги, но неужели мы вчетвером не сумеем ее утешить? Ведь столько лет ей вполне нас хватало!

— Откуда ты идешь?

— Э-э… Я спал, как все… — ответил сынок, не глядя на меня.

— Где ты спал?

— Да там, на камнях. А в чем дело?

— А ты случайно не ходил в сарай?

— Да что я там забыл, в этом сарае?

— Утверждают, что ты приставал к этой девочке…

— Я? Послушай, пап, ты же меня знаешь. У меня хватает подружек в универе, чтоб я еще бросался на всякую мелочь пузатую!

И он рассмеялся своим придушенным смешком, в котором ясно читалось презрение, а потом пожал плечами:

— Она сама за мной бегает! Она мне покоя не дает! Я уже сто раз собирался с тобой об этом поговорить. Просто не хотел раздувать из мухи слона, вот и все.

Он говорил твердым и уверенным тоном — тем же, каким всегда говорил его отец, — и впервые на моей памяти говорил с ним как равный с равным.

Анри Арман повернулся к моей матери:

— Ну вот видишь! Она просто хотела обратить на себя внимание. Она пыталась с ним заигрывать, но у нее ничего не вышло. Она у тебя та еще штучка, я это давно заметил. С ней надо разобраться, таких вещей нельзя спускать. И вообще, ты с ними слишком миндальничаешь. Нет, ты не виновата, ты же не можешь успевать везде. Это общая проблема женщин, которые воспитывают детей без отца. Или с таким отцом, который слова доброго не стоит, что еще хуже…

Он испустил вздох, полный глубоких намеков, который я восприняла как предательство. Расстановка сил изменилась: теперь мы выступали не двое на двое, теперь я одна противостояла троим. Я резко отстранилась от матери и уставилась на нее, ожидая, что она скажет. Она казалась растерянной, и тогда я, словно дрессированная змея, плюнула своим ядом:

— Он не имеет права так говорить о папе! Его это не касается! Он нам чужой!

— Ого! Для маленькой обиженной девочки что-то она слишком быстро пришла в себя! Только что плакала, а теперь, гляньте-ка, ругается. Ты что же, — Анри Арман обращался уже ко мне, — думаешь, кто-ни-будь поверит в твою комедию? Стыдись! Уверяю тебя, дорогая, этим детям просто необходим отец, тот, кто будет держать их в ежовых рукавицах. Думаю, мне эта задача по плечу!

Он положил руку матери на спину и принялся нежно поглаживать ее шею. Она оперлась об эту сильную и надежную руку, которая означала конец ее одиночества. Образ мужчины, который будет постоянно рядом с ней, возьмет на себя ее проблемы и наконец позволит ей вести легкую и беззаботную жизнь, развеяла ее последние сомнения. Анри Арман был прав: она не могла везде успевать, и дети пользовались этим. Слишком долго она обращалась с ними как с равными, посвящала их в свои замыслы, делая из них доверенных сообщников. Теперь им пришла пора вернуться к роли послушных, дисциплинированных детей. Он наведет порядок в ее жизни. Она может на него положиться — на него, на его силу, силу мужчины, который не ведает сомнений и знает секрет истины. И она заняла его сторону.

— Как же тебе не стыдно? — сказала она. — Выдумывать такие истории! Ступай умойся! Вечером я с тобой еще поговорю!

Я чувствовала себя раздавленной. Она меня предала. Хуже того: я потеряла любовь этой женщины, которую любила больше всего на свете. Изгнанная из земного рая, я совершенно забыла про схватку на сеновале. Меня терзала одна ужасная мысль: мать перестала быть мне матерью. Я потеряла ее любовь. Я утратила смысл жизни. Ради чего мне дальше бороться? Какой другой сияющий образ я буду прятать в тайниках своей памяти, мечтая, чтобы он мне приснился? Кто другой сможет ее заменить? Кто будет таким же красивым и сильным, обаятельным и жестоким, лукавым и хитрым, нежным и безжалостным, одним словом, таким же романтичным?

Я не заплакала. Не стала протестовать. Проглотила обиду и как ни в чем не бывало продолжила свои пляски милого домовенка, правда, слегка контуженного. Но поклялась себе, что никогда не буду верить сильным мужчинам и женщинам, которые любят сильных мужчин. В сердце у меня образовалась дыра — огромная черная зияющая дыра. Я лишилась своего кумира и не видела вокруг никого, кто мог бы занять его место. И тогда я стала искать прибежище в выдуманных историях, прекрасных историях, я сочиняла их в темноте, борясь со сном. Я создавала тысячи персонажей и изобретала тысячи коллизий, придумывала тысячи счастливых и трагических концов, потому что только они могли меня утешить. Вначале я сочиняла их в голове, по ночам, потом стала записывать в тетрадь, на обложке которой торжественно написала: «Личное. В случае моей смерти подлежит уничтожению».