Андреа Семпл - Выдумщица

Фрэнк немного уменьшает громкость, затем неуклюже поднимается на ноги.

Он все еще смотрит на меня, ему хочется, чтобы я почувствовала то, что я уже и так чувствую.

— Рад… — он останавливается, слыша, как прерывается его голос. — Я рад, что тебе понравилось.

— Очень понравилось, — говорю ему. — Он был очень талантливым, твой брат.

В воздухе еще висит неловкость, но между нами появилась и какая-то близость. Как будто, проиграв мне эту пленку, он дал выход своему горю, которое жадно лелеял в себе. Впервые за одиннадцать месяцев Фрэнк смог перед кем-то открыть душу.

— Ему… как раз должны были предложить записать свои песни, — говорит он. — К ним на тусовку, в Ноттингем, приезжал человек из звукозаписывающей компании.

Фрэнк поднимает глаза к потолку, и дыхание у него прерывается.

Я встаю. Не знаю почему, но мне кажется, что сейчас надо это сделать.

Песня кончается, и мы остаемся наедине с шипящей пленкой. Я опять смотрю в глаза Фрэнка — они все еще печальные, но и сухие.

Опять наступает момент, когда мне хочется его обнять. Вид этого мужчины, возвышающегося надо мной, как гора, бородатого, тридцатилетнего мужчины, ставшего внезапно таким незащищенным, пробуждает во мне необычное чувство. Я не могу объяснить какое.

Я пододвигаюсь к нему. И мы обнимаемся.

Его руки крепко обхватывают меня; он не в состоянии больше сдерживать слезы.

— Мне его не хватает, — говорит он.

— Я понимаю.

— Мне так его не хватает.

На следующий день, когда начинает темнеть, мне опять становится страшно. В голову лезут мысли, что Эдам может вернуться. Я иду вниз, но Фрэнка нет дома. И я вспоминаю, что он говорил о том, что ходит работать в университетскую библиотеку.

Чтобы как-то отвлечься от своих мыслей, я звоню Элис. Не самое лучшее, что можно сделать в этой ситуации. Я хочу сказать, что звонить Элис для того, чтобы снять страх, это все равно что для повышения интеллектуального уровня войти в интернетовский чат, или чтобы уснуть, поставить диск Эминема.

Я рассказываю ей о том, что произошло у меня с Эдамом.

— Но сейчас с тобой все хорошо? — спрашивает Элис, и в ее голосе столько сочувствия, что мне хочется плакать.

— Да, теперь все в порядке.

— Если хочешь, я могу приехать к тебе, — я понимаю, что она в самом деле может приехать. А для Элис это очень много. Я имею в виду, что уже совсем темно и расстояние не близкое.

Мне и в самом деле хочется, чтобы она приехала, но ведь не могу же я сказать ей об этом, поэтому я просто говорю:

— Не надо. Все в порядке. Честно. Со мной все будет хорошо. Я скоро пойду спать, только немного телевизор посмотрю.

Слава Богу, она мне не верит. Но через двадцать минут она уже здесь, перед моей дверью.

— Это я! — кричит она мне сквозь прорезь почтового ящика.

Когда я открываю дверь, один ее вид приносит мне облегчение. Итак, пусть женщина на девятом месяце беременности, страдающая от приступов паники и агорафобии и не самый лучший кандидат на должность моего телохранителя, но именно ее хотелось мне увидеть больше всего.

Элис и ее животик решают остаться у меня на ночь, и я благодарна им за компанию.

Мы делим с Элис постель, как пара старых лесбиянок. Элис умеет слушать. И ее животик тоже. И когда Элис засыпает, я продолжаю разговаривать с маленьким человечком, сидящим в ней.

Я сижу в темноте, глядя на изменившийся силуэт Элис. На ее худенькую фигурку, совершенно не сочетающуюся с животом.

Я рассказываю животику все.

Об Эдаме.

О том, что осталась без работы.

О маме.

О папе.

О Фрэнке.

Обо всем моем глупом вранье.

О том, что есть альтернативные вселенные, где все глупое вранье может оказаться правдой.

И животик меня понимает. Животик, как и Элис, никого не осуждает.

Я осторожно кладу руку на этот животик и чувствую, как он пульсирует. Неужели это бьется крошечное сердечко? Мои глаза наполняются слезами. Я горжусь Элис, способностью ее тела быть таким естественным и таким таинственным. Никогда раньше я не испытывала ничего подобного. Я понимаю, что это значит для Элис, носить в себе растущую жизнь. Жизнь, которой еще не коснулась грязь внешнего мира, грязь людских отношений, ревность и горе. И ложь.

И тут я понимаю, почему мы так трепетно относимся к младенцам. Почему воркуем и агукаем с ними. Мы смотрим на них, а видим себя, только без всего этого жизненного багажа. Мы смотрим в детские личики и рисуем себе картины другой жизни для них. У них все будет лучше. Добрее. Безболезненнее.

И хотя это еще одна ложь, она успокаивает. Это ложь, которая помогает уснуть, положив руку на живот беременной подруги.

Мои веки тяжелеют. Я медленно уплываю в сон. А рука продолжает принимать нежные сигналы. Сигналы бьющегося сердца младенца.

Я улыбаюсь, уходя в сон.

После глубокого, без сновидений, сна я просыпаюсь, полностью восстановив силы.

Я опять благодарю Элис за то, что она пришла ко мне, и накладываю ей косметику. У нее прекрасная белая кожа, на которую следует наносить только самые светлые тона пудры.

— Щекотно, — говорит она, когда я начинаю осторожно мазать кисточкой по ее щекам.

— Прости.

— Да нет, это приятно.

Что я узнала на своей работе — когда она у меня была — так это то, что внешность у людей бывает двух типов. Одна — это та, по которой мы обычно судим о человеке, внешне симпатичный, красивый или уродливый.

Другая внешность, когда лица очень близко перед вами — крупным планом. Когда большую часть своего рабочего времени проводишь, накладывая косметику, очень скоро начинаешь понимать, что лицо человека — то не просто поверхность. Приходится иметь дело с маленькими сосудиками, порами, которые бывают открытыми, а бывают забиты. Рельефом лица. Мышцами, морщинами, впадинами, образовавшимися еще до того, как возраст начинает брать свое.

Именно этого я раньше не понимала. Я всегда думала, что такое лицо только у меня. Что во всем мире только моему лицу нужна маскировка. Я считала, что для всех остальных это просто приятное дополнение, а не насущная необходимость. Потому что, не будучи девушкой, наносящей макияж на лица клиентов, вы рассматриваете только свое лицо, а не лица других. И в каком-то смысле рассматриваете слишком пристрастно.

Ведь даже элитные художники по макияжу при нанесении грунтующего состава, крема под пудру или самой пудры рекомендуют отступить от зеркала назад и посмотреть, а уж потом придвинуться вплотную и работать с тенями для глаз, губной помадой и маскирующим средством.

Логика нанесения макияжа при работе на средней дистанции проста. Вы смотрите на себя так, как будет смотреть на вас весь остальной мир. И независимо от того, насколько далеко вы отойдете от зеркала, истинной картины вам не увидеть.

В конце концов, знать, какова на самом деле ваша внешность, вы будете хуже всех. Потому что, когда мы смотрим на свои лица, мы как бы разглядываем привычную карту. Мы знаем каждую ее линию. Каждый контур. Каждое несоответствие норме.

И сосредоточиваемся на том, что нам не нравится.

Что касается меня, когда я смотрюсь в зеркало, то вижу только две вещи. Я вижу ямочки на щеках и свои губы. Нет, если уж совсем точно, то ямочки и нижнюю губу.

Я ненавижу свои ямочки и всегда ненавидела. По-моему, из-за них щеки у меня кажутся полнее, чем они есть на самом деле, и потому что справиться с ними я не в состоянии. Их не скроешь макияжем. Даже хирург-косметолог мне не поможет — их не удалишь.

А нижняя губа — еще хуже. Нет, в самом деле, просто отвратительна. Деформированная, так я определяла ее раньше. Но с тех пор как повзрослела считаю, что она у меня, как у свиньи.

Говорят, красота зависит от симметричности. Чем симметричнее лица, тем они красивее. Что же, если это так, то у меня самая дурацкая нижняя губа на всей Земле. Левая сторона у нее пухлая, а правая узкая.

В хорошие дни (ну в очень хорошие дни!) я еще как-то могу оправдать присутствие ямочек на щеках тем, что они придают мне индивидуальность. Или добавляют мне привлекательности. Как Ширли Темпл.

Но уж нижняя-то губа не дает ни малейшего основания для оптимизма. С ней я так же привлекательна, как маленькие зеленые человечки из внеземных цивилизаций.

И хотя я прекрасно знаю, что она делает мое лицо подходящим для цирка уродов, Элис говорит, что я сумасшедшая. Она не понимает, что мне в ней не нравится. Даже когда я не стараюсь скрыть ее уродство с помощью губной помады, она все же настаивает, что в моей губе ничего такого нет.

Но, знаете, сама-то она такая же. У нее на щеке эта родинка, величиной с горошину, если не меньше. И она уверена, что это вульгарно и отвратительно.

Сейчас я как раз тружусь своей кисточкой над этой ее родинкой, и она говорит: «Пожалуйста, как следует закрась эту жуткость», как будто это огромная бородавка, или чирей, или еще что-то такое. А я разражаюсь целой речью о том, что это красивейшая деталь внешности, что она не была препятствием для Синди Кроуфорд, или для Энрике, или для Пинк.

Тут она с улыбкой собирается сказать еще что-то, но внезапно откидывается назад, придерживая руками низ живота, и вздрагивает от боли и тихо стонет.

— Ты в порядке? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она. — Прости. У меня иногда бывают боли. Врач говорит, что это ничего. Но очень больно. Это когда он поворачивается.

Я смотрю на ее живот.

Она обеспокоенно смотрит на меня. Но глаза у Элис всегда обеспокоенные. Они бывают просто обеспокоенные. Умеренно обеспокоенные. Серьезно обеспокоенные. И обеспокоенные до состояния полной паники.