Андреа Семпл - Выдумщица

— Нет, я с ней встречусь, — говорит он, наливая вино в два стакана. Большой глоток, еще глоток и еще.

— Хочешь честно? — спрашиваю я, может быть, с излишней готовностью.

Он долго и пристально смотрит на меня и потом протягивает мне стакан с вином.

— Давай. Только честно.

— Ну, тогда мне надо будет рассказать тебе еще кое о чем.

У него выжидательно поднимаются брови.

— Рассказывай, — говорит он.

Я пересиливаю себя и не реагирую на его подавленный тон;

— Мама думает, что мы вместе уже больше трех месяцев.

Щеки у него надуваются, и почти все вино разбрызгивается по полу. Сделав мелодраматический глоток, он спрашивает:

— Что-что?

Я закрываю глаза и договариваю остальное:

— И она думает, что ты адвокат.

Я открываю глаза и вижу, что Эдам трясет головой из стороны в сторону, открывает и закрывает рот, как пойманная золотая рыбка.

— Что я… Кто… Почему…

Ах ты Господи!

В его голосе появилось раздражение.

Я делаю глоток вина и расправляю плечи, зная, что при этом через футболку проступят соски.

Потягивая вино, он смотрит на них сквозь стекло стакана.

— Это длинная история, — говорю я. — Основное — это то, что я устала убеждать маму, что я не безработная лесбиянка. Вот и выдумала себе мужчину. И работу. И все остальное.

— Да? — говорит он, рассматривая мои соски. — Вот как.

Первый стакан вина придал мне смелости, и я пододвигаюсь ближе к тому месту, где он стоит, просовываю руку под его футболку и вожу пальцем вокруг его пупка.

— Ну что? — спрашиваю я. — Ты справишься с задачей?

— Да, — бормочет он, охваченный желанием, и начинает покусывать мое ухо. — Нет проблем. Все, что ты хочешь.

Вот почему он вернулся! Боже, он ведь и вправду страдает нимфоманией. Один взгляд на мои выступающие соски, и он готов. Но, честно говоря, я не против. В конце концов, он ведь согласился встретиться с мамой. Может быть, мне не придется больше лгать ей. По шкале от единицы до максимума — Колина Фаррелла — он, безусловно, на уровне «фаррелл». Мне хочется содрать с него всю одежду, прямо сейчас. А ведь у меня еще не было овуляции.

Но сдирать с него одежду не приходится. Он делает это по собственной инициативе. И потом ждет, обнаженный герой секса с оружием на изготовку, чтобы я последовала его примеру.

С секунду я раздумываю, потом также снимаю с себя одежду и притягиваю к себе его прекрасно сложенное тело, вздрагивая от его прикосновения.

— Так, так, — говорит он своим теперь уже привычно сексуальным голосом. — Ты такая сексуальная…

Но тут, когда мы уже почти что начали, я кое-что вспоминаю:

— А презерватив? — спрашиваю я скромно-застенчиво.

— Ах, да, — говорит он и неохотно садится на корточки на пол и ищет свой бумажник в куче сброшенной одежды.

Тут я вспоминаю еще кое-что:

— Э-э-э, наверное, лучше задернуть шторы.

Проснувшись на следующее утро и повернувшись, чтобы обнять своего великолепного возлюбленного, к тому же друга матерей, я обнаруживаю, что за ночь он превратился в человека-невидимку. Потом я вспоминаю: ему же надо быть на работе очень рано.

Вместо него я обнимаю подушку и соскальзываю обратно в глубокий, умиротворяющий сон, которым не спала, когда была одинока. Но тут начинает звонить телефон. Звонит и звонит.

Звонит.

Звон его такой настойчивый, что я понимаю, кто это. Так может звонить только один человек.

Я прячу голову под подушку.

Но ведь я знаю, что он будет звонить до тех пор, пока я не выберусь из этой такой приятной, теплой постели и не возьму трубку. А все потому, что рано вставать мне не нужно — сегодня я работаю во второй половине дня. Потому что, черт бы его подрал, сейчас только 7.30 утра. Потому что мать у меня садистка и ее излюбленная пытка — оставлять человека без сна.

Наступает пауза. Пауза, которая, я знаю, будет длиться ровно столько, сколько потребуется, чтобы положить трубку, опять поднять и нажать кнопку повторного набора.

Дринь-дринь-дринь-дринь.

Звонки все громче, наверное, их раздражает то, что мне еще как-то удается спать. Мне даже не надо поднимать трубку, чтобы сказать, что собирается сообщить мама.

Нужно… встать… с постели…

Я решаюсь на компромисс. Я встаю, но беру с собой два одеяла. Черт, где же тапки? Даже завернувшись в одеяла, даже внутри этого теплого кокона, я чувствую, что в комнате жуткий холод, и перспектива пройти босыми ногами по голому полу прихожей радости не прибавляет. Не найдя тапок, я решаюсь несколькими прыжками пересечь морозящий ноги пол и приземлиться на ковер в гостиной.

Но, приземляясь, я запутываюсь левой ногой в одеяле. Сила инерции несет меня вперед, и прежде, чем успеваю что-то сообразить, оказываюсь на полу.

Рядом пульт телевизора.

Черт!

Дринь-дринь-дринь…

Когда я наконец беру трубку, след от медово-сладкого ощущения, оставленного мне милым-дорогим Эдамом, уже совершенно испаряется.

— Алле, мам, — говорю, потому что уверена, что это она.

— Ты уже встала? — спрашивает она вместо «алле», и тоска неизбежности снова овладевает мной.

— Да, — зеваю я, и чтобы встать, подтягиваюсь вверх, держась за полку над газовым камином. — Я уже целую вечность как встала. — Ну, вот и она — первая ложь сегодняшнего дня.

— Ты завтракаешь?

— Нет, уже позавтракала, — ложь номер два. Господи, что со мной такое? Почему я вру матери? Ведь это же не уголовное преступление, в конце концов.

— А как сегодня Эдам?

Тут я вспоминаю. Эдам сказал, что встретится с ней, что будет вести себя в соответствии со всем моим враньем.

— Просто замечательно, — говорю я ей. — Он сказал, что с нетерпением ждет встречи с тобой.

Я чувствую, что мать потрясена, что она буквально потеряла дар речи.

Я наслаждаюсь моментом. Теперь-то она поверит, что Эдам на сто процентов человек из плоти и крови, а не плод моего богатого воображения. За последние Бог знает сколько лет она думала, что либо я не интересуюсь мужчинами, либо они не интересуются мной. Что я или лесбиянка, или никому не нужна. (Я не хочу сказать, что плохо быть лесбиянкой или даже никому не нужной. Просто я знаю, что я не первое, и, надеюсь, не второе, и мне не хочется, чтобы мама думала, что я или то, или другое.)

Я жду от матери ликования. Жду, что она попросит прощения за то, что сомневалась в существовании Эдама. Что она задохнется от восторга.

Но ничего подобного не происходит.

Вместо этого она…

— Мам, ты что… ты плачешь?

— Прости меня, — всхлипывает она, — прости… я такая глупая… просто… это так… я рада за тебя… так рада… за вас обоих…

— Мам, мы с ним еще не женимся, ничего такого.

— О, я знаю, Фейти, я знаю. Понятно, что не женитесь. Я просто очень рада, что ты нашла прекрасного человека.

Я вздыхаю. Ни с того ни с сего момент, которым я собиралась насладиться, растаял как дым, рассеявшись в прозрачном воздухе. Особенно это «понятно, что не женитесь». Господи, это же безжалостно с ее стороны.

— Мам, ты же его еще не видела…

— Я знаю.

— …и мы вместе больше трех месяцев, я его не вчера нашла.

— Конечно, — говорит она робко, видимо вдруг осознав, что до этого момента не верила мне. — Я знаю. Но я же увижу его в пятницу. Увижу Эдама. Это становится таким… реальным!

Я не в силах сдержать улыбки.

Я сделала маму счастливой.

Речь всего-то об ее встрече с Эдамом, но как много это для нее значит. Все, что она хочет для меня, это чтобы я устроила свою жизнь с хорошим человеком. И хотя я еще не решила, является ли Эдам таковым, это уже роли не играет.

Он ведь сможет стать таким.

Раз моя мама хочет этого, он таким будет. Насколько он хорош? Ну, что же, он хорошо выглядит, это вне всякого сомнения. У него красивые светлые волосы. Хорошая фигура. Красивые глаза. А то, что он согласился встретиться с мамой и поддержать мою ложь, разве это не хорошо с его стороны?

Конечно хорошо.

Конечно хорошо.

Нельзя давать ход этим изводящим меня сомнениям. В кои веки все начинает выстраиваться как надо. Мама права, все становится реальным. Мне нравится это чувствовать. Очень нравится.

Надеюсь только, что так будет продолжаться и дальше.

Через шесть часов, когда я на работе радуюсь тому, что день выдался спокойным, ко мне заезжает Эдам. Это время его обеденного перерыва. Лорейн поблизости нет, и мы с ним разговариваем. Но, как всегда, у Эдама только одна тема для разговора. И тема эта приводит меня прямо на склад, куда я отправляюсь, чтобы принести еще несколько коробок ночного крема.

Он целует меня в затылок.

— Эдам! Что ты делаешь?

— Ты прекрасно знаешь что.

— Я не могу делать это здесь!

— Почему? — спрашивает Эдам, искренне удивляясь.

— Потому что меня уволят, вот почему.

Он смотрит по сторонам и видит горы косметических коробок высотой в человеческий рост.

— Кто нас здесь увидит?

— Тут установлены камеры, — вздыхаю я, — телевизионного наблюдения.

Эдам оглядывает потолок, на котором нет ни единой камеры.

— Где?

— Мне надо назад за прилавок.

— Тебе же полагается десятиминутный перерыв, — в его глазах вспыхивает проказливый огонек. — Перерыв на трах.

— А ты? Тебе разве не нужно быть на месте вовремя? Уже почти три часа.

— Скажу, что ушел позднее. У меня все будет в порядке. А я всегда считал, что девчонки, которые весь день стоят за прилавком в косметических отделах, обычно не прочь поразвлечься. — Он улыбается своей дьявольской улыбкой и ослабляет узел галстука.