Андреа Семпл - Выдумщица

Закрытое пространство. Привкус опасности. Риск быть пойманной. Острота желания.

Это плохо, но и хорошо в то же время.

Через несколько кабинок от нас очень вовремя спускают воду, и она заглушает кульминационный стон Эдама, который он, кончая, испускает. Он тяжело дышит мне в ухо и крепко держит меня, приходя в себя.

— Тебе хорошо? — шепчет он.

— Да, — говорю я ему. — Просто прекрасно.

Отрицать это дальше уже не имеет смысла. Эдам — сексуальный маньяк.

Для него вся жизнь — это один непрерывный трах, прерываемый краткими и удручающими паузами не траха. Нет, я не жалуюсь. В конце концов, все это тянулось месяцами. Мои одинокие ночи в двуспальной постели, и мне надо было наверстать упущенное.

Но сейчас я понимаю, в чем мое теперешнее упущение.

Проблема в том, что Эдам горит не только желанием делать это все время или всеми возможными способами, он хочет делать это везде. В душе, на ковре в комнате, в ресторанном туалете.

А как я вам уже сказала, я отношусь к этому совсем по-другому. Для меня это совсем другая песня.

Но существует странный миф о сексе.

Почему-то считается, что если у вас целую вечность этого не было, то вы должны с жадностью накидываться на мужчину. Но мой собственный опыт говорит, что это правило не работает.

Наша первая близость, моя и Эдама, была бледной и неинтересной. Впервые за год выпали мне радости секса, а для меня это оказалось не более чем отраженный сигнал, если брать по шкале Рихтера.

Согласна, это было не так уж плохо. Но дело в том, что для меня это не было вообще ничем. Теперь я начинаю понимать, что к чему. Признаю, я бы предпочла, чтобы Эдаму иногда — ну хоть иногда — нужно было что-то другое, не секс. Ну, не знаю, поговорить со мной, что ли, или еще что-нибудь, менее необузданное и страстное. Нет, это неправда. Эдам говорит со мной. Говорит, что я выгляжу потрясно. И сексуально. И мне нравится, когда он это говорит. Даже больше, чем нравится. Ведь Эдамы не растут в изобилии на деревьях. А мы только что подошли к определенной стадии отношений. К той стадии, когда отношения переходят на другой уровень. И раз уж они на этой стадии, то пройдет совсем немного времени, и я задам ему один важный вопрос, а именно: «Ты не против, если я познакомлю тебя с мамой?»

Потом, конечно, будут и другие важные вопросы, из которых первым номером пойдет: «Сможешь ли ты солгать ради меня?»

И он ответит «да» на оба вопроса.

Я это чувствую.

Потому что он увидит, как много они для меня значат, хотя лучше, если бы они не были такими важными для меня. Он поступит правильно, потому что сексуальный он маньяк или нет, но я чувствую, что он человек порядочный. И начинает казаться, что он понравился бы мне, даже не будь Эдамом, даже если бы он не был подходящим материалом для создания друга, который бы понравился маме.

Эта мысль меня пугает.

Ведь это и в самом деле так.

Я иду на работу.

Лорейн в сверхотличном настроении. Наверное, потому, что толстый лысый мистер Блейк расхаживает по торговому залу, присматривая за всем. На ее лице маниакально приветливая, обращенная к нему, улыбка. Очень забавно, но он этого не замечает. Честно говоря, смотрит он на меня.

Подходит.

— Здравствуйте, мистер Блейк, — говорит Лорейн.

Но мистер Блейк протягивает руку и улыбается мне:

— Не думаю, чтобы мы где-нибудь встречались, — у него один из тех голосов, которые, кажется, и бывают только у жирных, лысых дельцов. Неторопливо плывущий изо рта с сигарой. Уверенный. Денежный.

— Нет, мы не встречались, — говорю я. — Я Фейт Уишарт.

— Хорошо, Фейт, рад с вами познакомиться. Продолжайте работать хорошо.

— Обязательно, — отвечаю ему я, растянув лицо в улыбке от уха до уха.

Лорейн, настроение которой безнадежно испорчено, говорит:

— Не беспокойтесь, мистер Блейк. Я буду за ней присматривать, — но мистер Блейк уже отходит от нас.

— «Продолжайте работать хорошо»! — говорит Лорейн, сердито разглядывая меня. — В какие игры вы играете, Фейт? Откуда мистер Блейк знает, что вы хорошо работаете?

— Не знаю, — говорю я ей. — Правда, не знаю.

Придя домой и включив телевизор, я слышу шум.

Позвякивание. Я выглядываю в окно и вижу Фрэнка. Он несет неоткрытые бутылки и жестянки с пивом к баку для стекла.

Боже, он, похоже, и в самом деле решил начать жизнь заново.

Когда он возвращается, он видит, как я смотрю на него из окна. Он улыбается. Машет мне. Я машу в ответ.

Я думаю о том, как повел себя сегодня мистер Блейк, о том, как мило он со мной разговаривал.

И тут я почему-то вспоминаю слова Джози, старушки, которой я делаю пробный макияж, и они эхом откликаются в моем мозгу: «Вы увидите жизнь в розовом свете».

«Вы увидите жизнь в розовом свете». Что она имела в виду?

Звонит мама.

Сначала я разговариваю с ней на автопилоте и слушаю, как она рассказывает о том, что Хоуп пригласила нас на свадьбу, и о том, как я туда поеду, о том, как туда поедет Марк. В нужных местах я только хмыкаю, ахаю и поддакиваю.

Но потом она говорит:

— Я решила обязательно приехать в Лидс в эту субботу. Познакомиться с Эдамом.

О Господи! Познакомиться с Эдамом!

Я думаю о работе. В субботу я выходная. Но как предлог ее можно использовать, сказать: «У меня как раз сейчас большая кампания по связям с общественностью» — или что-то еще.

Мама продолжает:

— Я могу приехать в любое время, поэтому не говори, что работаешь.

— Но… я… — у меня нет другого предлога отказать ей, совсем нет. И в то время, которое занял у меня поиск другого предлога, все было решено.

— До встречи, — говорит она. — Ладно, мне пора идти наверх, помыть окна.

Иногда бывает лучше собраться с духом и прямо сказать, что тебя волнует. Знаете, сбросить камень с души. Поэтому в этот вечер, через десять минут после того как Эдам вошел в мою квартиру, я говорю:

— Мне надо кое о чем спросить тебя.

— Спросить меня? — он насторожился так, как если бы я вдруг встала перед ним на одно колено.

— Да. Мама приезжает на выходные, и я думала, ну, если ты не возражаешь, может, ты встретился бы с ней?

— Встретился с ней?

— Да. С мамой.

— С твоей мамой?

— Да. Она здесь ненадолго, тебе не надо оставаться…

— Что это еще за мутотень, малыш? — его глаза широко открываются: он удивлен, не верит своим ушам. Он трясет головой.

Плохие признаки.

— Какая еще мутотень? — спрашиваю я в искреннем изумлении.

— Такая вот.

Он встает с дивана и идет в кухню. Все еще трясет головой.

— В чем дело? — спрашиваю я. Ответа нет. Он просто уставился в окно. Наконец он что-то говорит, скорее себе самому, чем мне, поэтому я не слышу что.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, — произносит он с преувеличенно четкой дикцией, — что не надо на меня давить.

— Давить? — говорю я и чувствую, как злость льется потоком в обоих направлениях. — Что ты имеешь в виду? Я что, давлю, когда прошу встретиться с моей мамой? Она не дикий зверь. Просто человек.

Он смотрит на меня так, как будто я говорю не о том.

— Мы с тобой только начали встречаться, — говорит он, спуская свой гнев до деления «четыре». — Это еще не та стадия, на которой знакомят с родителями, так ведь?

— Не знаю. Никогда не думала, что существует такая стадия.

Он пристально смотрит в потолок и испускает театральный вздох.

— Похоже, это становится слишком обременительным.

— Обременительным?

— Я не хочу, чтобы у тебя создалось неправильное представление о вещах. Я просто не хочу, чтобы ты считала это чем-то, чего на самом деле нет.

— А чем я это считаю?

Он пожимает плечами.

— Не знаю. Но ты все время выдвигаешь дополнительные условия.

— Дополнительные условия? Эдам, это же не пункты контракта.

Он улыбается. Такой улыбки прежде у него не бывало, и она ему явно не идет. Он становится таким высокомерно-самодовольным. Надуто-напыщенным. И уродливым.

— Я просто спросила, не хочешь ли ты встретиться с мамой, и все.

Затем, уже спокойный, он выходит из комнаты — и из квартиры.

— Эдам, постой!

Но уже поздно.

Час спустя он возвращается.

— Прости меня за то, как я себя повел, — говорит он, стоя на пороге.

— Ладно.

Из-за спины он достает бутылку вина. Я переламываю себя и улыбаюсь, и он идет за мной в квартиру.

— Я слишком остро среагировал, — объясняет он, сдирая наклейку с пробки.

— Да нет, — говорю я тоном не менее дипломатичным, — я сама виновата. Я тороплю события, часто воспринимаю вещи такими, какими хочу их видеть. Хочу сказать, что нет ничего страшного в том, что ты не хочешь увидеться с мамой. Я не хотела тебя пугать.

— Ну, если для тебя это так много значит… — говорит он, оглядываясь в поисках штопора.

— Он там, — говорю я, показывая на ящик с полуотломанной ручкой, висящей на одном шурупе. — Это не так уж много значит для меня, — это ложь. Встреча мамы с Эдамом значит для меня все. Я прекрасно понимаю, что она ничего не должна значить. Что мое счастье не должно зависеть от маминого одобрения. Но знание того, что вы должны чувствовать, не дает вам самого чувства. Поэтому, когда я говорю, что это значит для меня не так уж много, я испытываю странное ощущение падения. Как будто просыпаешься после чудесного сна и видишь свою дерьмовую квартиру.