Они вопросительно посмотрели друг другу в глаза: кто первый?

— О, подожди! — Алла вскочила и снова кинулась (времени было жалко!), кажется, в спальню.

Оттуда она приволокла тяжелую напольную вазу с огромными белыми розами — их было штук двадцать пять, не меньше.

Алла поставила вазу не далеко и не близко, а так, чтобы ее было видно в полумраке, царившем теперь на кухне.

Лена знала эту потрясающую привычку подруги: если в доме есть живые цветы, перетаскивать их за собой из комнаты в комнату. Цветы в доме были почти всегда. Алла могла и сама их себе купить, если вдруг по пути домой глаз вдруг выхватывал среди множества букетов, продающихся обычно у каждой станции метро, что-то волнующее ее, близкое ей, вызывающее у нее эстетический восторг. Она любила розы. Она любила герберы. Она любила и крупные садовые ромашки. Все зависело от ее внутреннего состояния. И никогда от состояния кошелька! Алла могла купить букет на последние деньги (ведь были и в ее жизни времена, когда приходилось буквально считать копейки).

И вот наконец, когда шептали-потрескивали свечи, когда лунно сияли в напольной вазе розы, а по потолку вспуганно порхали тени от всплесков рук, участвующих в повествовании, Алла с Леной и узнали друг о друге то, чего не было еще сказано по телефону.

Конечно, Алла начала с себя. То есть с Гаврилина. Господи, кто бы мог подумать, что он может оказаться столь романтичным!

— Ленка, ты не представляешь, — громко шептала Алла, — ты просто не представляешь! Договорились встретиться знаешь где… у Исаакия! Где всегда полно народу, где вечно полно иностранцев! Это он, кстати, предложил. Там не очень удобно парковаться, но я упираться не стала. Ну вот. Еду, в общем. Сама понимаешь, выгляжу на все сто. Ты еще, кстати, не видела у меня потрясный красный костюм, брючный. Между прочим, не фирма! У меня теперь есть такой модельер на Невском — обалдеть можно! Такой мальчик… У нас пока еще ничего не было, но… Ученик Зайцева, между прочим. Ну ладно, о нем — потом.

Короче. Смотрю: стоит. В форме. Весь из себя адмирал (это я сразу усекла). Ну, покруглел еще, конечно. Нехорош! И на фоне черной формы — вот эти розы.

Алла влюблено посмотрела на живых, но безмолвных свидетелей ее потрясающей встречи с Гаврилиным.

— Все на него таращатся, — продолжала взахлеб Алла. — И видно, ну прямо совершенно отчетливо видно, — балдеют! А он… вроде пытается не дергаться, а сам зырит по сторонам: откуда я появлюсь? А я на самой малой подъезжаю прямо к нему. Он не смотрит. Все пялит глаза туда, откуда народ идет. Ну вот. Я остановилась, посигналила.

Ну и сигнал у меня, сама понимаешь… не сигнал, а песня райской птицы… Этот смотрит и челюсть у него, конечно, отваливается! Меня пока еще плохо видно, но он уже понимает, что это — я! Адмиральские погоны против «мерса»! А?!

Он стоит с отпавшей челюстью, я выпархиваю — и к нему. Снимаю черные очки: не меня ли дожидаетесь, товарищ контр-адмирал?

Но этот гад быстро собрался, изобразил сдержанное восхищение, поднес мою руку к губам, а потом вручает мне букет. Уж не знаю, как он умудрился так сделать, что, пока он стоял на месте, с букета ничего не сыпалось, а как только я взяла цветы, порыв ветра сорвал с них лепестки — много-много! — и они меня осыпали — с плеч до ног, а некоторые еще и на мой «ежик» сумели спланировать. Картина была! Обалдеть! Лепестки роз, осыпавшие меня всю, белое на красном. И все это — на фоне серебристого «мерса». Ну и адмирал опять же — рядом. Классно?

— Классно! — подтвердила Лена, оглядываясь на лунные розы и ясно представляя себе все, что так сочно и азартно нарисовала ей Алла.

А та упоенно продолжала:

— Краем глаза вижу: какой-то иностранец щелкает нас своей «мыльницей». Представляешь? Но ты не думай, что лепестки осыпались, и от цветов ничего не осталось. Вот они, целые! Это он купил еще десяток и ободрал их все на лепестки, а потом обложил ими весь этот букет.

Алла сделала нужную паузу, наблюдая эффект, который должны были произвести ее слова. Эффект был.

— Вот ты бы додумалась до такого? — спросила торжествующе Алла Петрова.

— Я — нет, — восхищенно покачала головой Лена.

— Вот и я — нет. А этот гад — додумался!

Алла еще несколько раз вернулась к белым розам, красному костюму, серебристому «мерсу» и адмиральским погонам — то есть тем атрибутам, которые и сделали встречу потрясающей. Потом коротко обрисовала ужин в ресторане (ресторан был так себе), и пару часов в чьей-то квартире (на «номера» Гаврилин опять же не потянул!), впрочем, вполне приличной. И хотя тут тоже были неожиданные нюансы («люблю» говорил — представляешь? Дождалась, слава тебе, Господи!), все-таки самым главным Алла считала романтическую метель из белых лепестков роз.

Про недосягаемого и единственного сказала то же, что всегда: недосягаем и в этом неповторим. Отношения не изменились ни на йоту. Звонит только тогда, когда ему удобно и нужно. Приблизительно пару раз в месяц не чаще, но и не реже. Подарки делает шикарные: все, что Алле захочется. Когда ей на что-то не хватает, занимает у него же. Естественно, без отдачи. Слова «люблю» не знает в принципе и в сфере духовной держит Аллу на расстоянии вытянутых рук, предупреждая любое ее исступление суровыми словами: «только без фанатизма, пожалуйста».

— Помнишь, как там у тебя… — Алла закинула голову, припоминая. — «И ближе вытянутых рук не пустишь, и сердца своего мне не откроешь…»

— Да, было такое, — откликнулась Лена, — Буланкину посвящалось. Кстати, о нем что-нибудь слышно?

— Все то же самое, — неопределенно мотнула головой Алла. — Ты лучше мне про этого плейбоя, с которым в поезде ехала, расскажи.

Лена старательно пересказала все, что успела узнать за ночь об Олеге Кроузе.

— Подходяще. — Алла удовлетворенно кивнула головой, хотя было видно, что что-то ее смущает.

— Ты чего? — спросила Лена.

— Ленка, не упускай ты его. На всех остальных плюнь, а его не упускай, — попросила Алла.

— На кого это — остальных? — удивилась Лена.

— Ну мало ли кто объявится, — пожала плечами Алла.

— Вот ты еще говоришь: «не упускай», — усмехнулась Лена. — Как будто от меня что-нибудь зависит. У него таких знаешь сколько!

— Не скажи, — активно замотала головой Алла. — Если у него башка на плечах есть, он должен понять, что к чему. Тебе-то он как?

— Хорошо, — улыбнулась Лена. — Мне он — хорошо. Более чем.

— Классно! А я-то дура… — Алла запнулась и замолчала.

— Что? Ну что ты хотела сказать? Ну, Алка… — затормошила ее словами Лена.

— Да были у меня планы… Но это не важно теперь! Как карты лягут, как звезды скажут, так и будет, — затуманилась Алла. И больше не сказала ни слова. А принесла откуда-то из кладовки пыльную гитару, подула на нее, зачем-то постучала костяшками пальцев по корпусу и только потом начала настраивать.

— Сто лет не брала в руки гитару. Сто лет. В тот твой приезд так и не получилось… А сейчас вот до утра осталось всего ничего, а так хочется попеть с тобой. Как тогда, помнишь?

Как пели они с Аллой, пьяные, романс (музыка Аллы Петровой, стихи Елены Турбиной), — Лена помнила. А вот слова, кажется, забыла. Но Алла достала еще одну бутылку водки. И они быстро все вспомнили. И пели и этот романс, и другие — из репертуара Аллы, которая, запьянев, в перерывах между пением говорила:

— Ленка, а по мне что Ахматова с Цветаевой, что ты — лишь бы на душу легло.

А Лена (тоже, конечно, пьяная) водила указательным пальцем перед своим собственным носом и объясняла:

— Это ты загнула. Это ты не права. Хотя… Знаешь… Я вот что думаю… Ахматова… ранняя, я имею в виду… близка, понятна. Понимаешь? И поэтому, быть может, повторима. Хотя бы даже и мной. А вот Цвета-а-ева… О-о…

Лена еще выразительнее поводила пальцем в параллельной ей плоскости:

— Цветаева. Цветаева — она недоступна, она непостижима… я бы сказала заоблачна… и поэтому, знаешь… любится больнее, труднее… а значит, и больше.

Алла понимающе кивала, но вопрос задавала из другой области. Вопрос важный. Можно сказать, роковой.

— Думаешь, я не хотела бы быть женщиной одного мужчины? Думаешь, не хотела б?

И сама же на этот вопрос отвечала:

— Да каждая баба, чтоб ты знала, хотела б быть женщиной одного мужчины. Запомни, Лена. Женщиной одного мужчины. Но…

Тут Алла тоже прибегла к помощи указательного пальца, воздев его высоко:

— Но! Какого мужчины? Вот в чем вопрос!

А еще они говорили о добром и вечном. И Алла рассказывала, как участковый врач поликлиники, пожилая, с умным и светлым взором, не взяла от нее, Аллы, денег, которыми она пыталась отблагодарить за чуткость и внимание, объясняя, что это от всей души. А та улыбнулась, посмотрела — как на больную, с любовью и жалостью, и покачала головой: «Разве от всей души дарят деньги?»

Рассказывая это, Алла снова переживала бесконечный стыд… И говорила, говорила с воодушевлением:

— Я ведь сто лет в своей поликлинике не была. Когда надо — куча частников наготове. А тут — случайно совершенно, понимаешь… Они там — знаю ведь, знаю — за гроши… за гроши… И представляешь, не взяла! И никогда не возьмет. Ленка, какие же люди еще есть! А? Какие люди…

И они плакали, одинаково размазывая по щекам слезы. Плакали светло и тихо. Плакали от благодарности, нежности и любви к хорошим людям, которых, слава Богу, так много в многострадальной России. И о ней, о России — наивной, доверчивой, обманутой — они тоже, конечно, говорили. Говорили истово, взахлеб, перебивая друг друга. Говорили много, сумбурно, по сто раз повторяя одно и то же.

Саша Петров, не обнаружив под боком жены, отправился на кухню.

Алла, положив голову в «изгиб гитары желтой», дремала, а Лена что-то пыталась ей объяснить.

Саша сначала отвел гостью в гостевую комнату, где он уже давно приготовил ей постель. Потом вернулся на кухню. Освободив руки Аллы от гитары, он взял ее на руки и унес в спальню. Осторожно раздел, уложил, подоткнув со всех сторон легкое одеяло. И уселся рядом сторожить: вдруг ей станет плохо.