Был мальчик, да весь вышел. Осталось плешивое, предприимчивое чмо. И обидно было не то, что это чмо попыталось развести ее на деньги. Вряд ли такое вообще кому-нибудь удастся. Убивал собственный дебют в роли лоха, нелепый, никому не нужный душевный стриптиз. Ах, какая дура! Какая дура!

— Короче, я все сказал, — подытожил между тем Костя. — Только вякнешь — и все, закрывайте крышку гроба. Врубилась? — дернул он ее за рукав, грубо возвращая к действительности из мира горьких мыслей.

— Да пошел ты знаешь куда?! — заорала Наталья. — Ублюдок хренов! Ты сначала сопли подотри, прежде чем кулачонками-то размахивать!

— Захлопни пасть!

— Суши сухари, — зловеще предупредила Наталья и, оттолкнув его, независимой походкой направилась к метро.

Костя с ненавистью смотрел ей вслед. Черт! Черт! Черт! Не стоило затевать всю эту бодягу. Но халява казалась такой верной! Протяни руку и возьми. Грех было не воспользоваться. Сама же, сука, говорила, что сестра Богом убитая и они совсем не общаются. И вот на тебе! Как только она его вычислила, зараза?

Но пусть сначала докажет! Ничего у нее не выйдет. Он тоже кое-что имеет в запасе, сеструхе будет интересно послушать. А он расскажет! Прямо сегодня и начнет. Да еще и от себя немного добавит, оживит, так сказать, пикантными подробностями. А все, что потом напоет зараза, сеструха воспримет как попытку отомстить за разоблачение. Короче, надо давить гадину первым, пока она его не опередила…

Вот этого Наталья не учла. Решила, что схваченный за руку и пристыженный Костя трусливо забьется в угол, а тот бросился в атаку.

Конечно, взятый в охранники из милости, Костя сильно преувеличивал свое мифическое влияние на недосягаемую сеструху, но все же как-то сумел донести до ее отвлеченного сознания свою информацию. И Наталья поняла это сразу. От места ей, конечно, не отказали — кто же в здравом уме и твердой памяти останется без искусной портнихи, не найдя ей замену? — но в очередной раз на это место поставили, и поставили жестко. Так жестко, что она поняла: долго ей здесь не усидеть, а значит, надо уходить сегодня и самой, не ждать, пока завтра вышвырнут на улицу пинком под зад, вдоволь поглумившись.

Но разве это выход — уйти и хлопнуть дверью? По большому счету что это изменит в ее жизни? Ровным счетом ничего. Найдет еще одно место, еще одну швейную машинку и такую же надменную суку, худосочную или жирную, какая, в сущности, разница? Никакой. Так и будет горбатиться с утра до вечера, подгоняя под корявые телеса дорогие эксклюзивные шмотки.

Надо открыть собственное дело и стать наконец хозяйкой своей судьбы! Или, еще того лучше, вложиться в какое-нибудь процветающее предприятие и жить себе припеваючи на бесперебойно капающие дивиденды. Но для этого нужны деньги. Деньги, черт побери все на свете! И немалые, не какие-то жалкие двадцать тысяч. Не какие-то жалкие двадцать тысяч…

Истина была проста, как все гениальное, и лежала на поверхности. Осталось только протянуть руку и взять то, что ей, Наталье, принадлежит по праву.

34

К Фисе ночью приходил кот и истошно орал под окном — вызывал на прогулку. Фиса тоже орала нечеловеческим голосом, металась по комнате и бросалась грудью на окно, но ее, естественно, не выпустили, и кот под утро удалился несолоно хлебавши. Соседи мужественно вынесли суровую экзекуцию, а вот оскорбленная в лучших чувствах Фиса обиды не снесла и накакала в кухне. Алена утром наступила…

В отделении уже ждала старшая сестра Раиса Ивановна, жевала губами.

— Опаздываешь! Давай-ка пошевеливайся, — одарила хмурым взглядом. — Все похватали больничные, как сговорились, и твоя вертихвостка Олька в том числе. Придется тебе покрутиться. Ты да Нинка из операционной — остальные болеют.

Алена еще не успела переодеться, когда в сестринскую заглянула нейрохирург Алиса Ивановна.

— Давай быстро в операционную! Тяжелый случай…

Случай действительно был тяжелый. Такого Алена за всю свою достаточно уже обширную практику не видела никогда. Девчонка-лимитчица, презрев технику безопасности, не убрала волосы под косынку, и их затянуло в бетономешалку, на которой она работала.

Когда Алена прибежала в операционную, ее глазам предстало жуткое зрелище: на каталке лежало девичье тело в бесформенной рабочей одежде с кроваво-серой застывшей массой вместо головы и лица. Они даже растерялись вначале, не зная, как подступиться к несчастной и с чего начать.

— Ну, с Богом! — выдохнула Алиса Ивановна. — Давай новокаин.

Срезав волосы, они по кусочкам отколупывали затвердевшую кровавую корку, постепенно обнажая, обрабатывая и зашивая раны. Бетон залепил все, что только можно, забился в нос, рот и уши.

— Ослепла девка, — одними губами шепнула Алиса Ивановна, кивая на глаза, которых, собственно, и не было — одна сплошная закаменевшая маска.

Какого же было их удивление, когда под коркой, под окровавленными веками открылись серые глазные яблоки, оказавшиеся неповрежденными, едва они вместе со слизистой (иначе не получалось) удалили затвердевший бетонный слой!

Девчонка была в сознании и вела себя совершенно спокойно, наверное, потому, что находилась в полушоковом состоянии. А глаза у нее оказались карие, с яркими рыжими крапинками по краешку радужной оболочки.

— Как зовут-то тебя, бедолага? — наклонилась к ней Алиса Ивановна.

— Катя Коржикова, — шевельнула она разбитыми губами и даже попыталась улыбнуться.

— Ну держись, Катерина! Видать, ты в счастливой рубашке родилась, что так отделалась. А до свадьбы все заживет…

Нейрохирург «размылась», отказалась от предложенного Аленой чая и ускакала по своим делам. А та залила кипятком пакетик ромашки, устало плюхнулась в кресло, с наслаждением вытянула ноги на журнальном столике и сделала первый, самый вкусный глоток. Но тут дверь с грохотом распахнулась, и перед ее изумленным взором предстал возбужденный Викентий Палыч.

— Силантьева! Ты чего тут расселась, как у себя дома?! Сидит, иху мать, ноги кверху! Нашла, тоже мне, время! Немедленно беги в операционную к Черемушкину! У нас тяжелый случай…

«А то мы тяжелых случаев не видали, — раздраженно подумала Алена, собирая себя из кресла. — Тяжелее уж, кажется, и не бывает».

Оказалось, бывает…

То, что она увидела в операционной, полтора часа тому назад являлось бульдозеристом Прутиковым Аркадием Петровичем и продолжало бы им оставаться, если бы «железный конь» бульдозериста не врезался на полном скаку в бетонную стену складского помещения по причине его, то бишь Прутикова Аркадия Петровича, полной невменяемости.

Удар, к счастью, пришелся по касательной, но был такой сокрушительной силы, что целой осталась только сама черепная коробка. Сорванный скальп разодрало на мелкие кусочки, брови, веки, нос, губы и уши были оторваны — сняты, как скальп, вместе с кожей и мышцами, обе челюсти сломаны, а яма рта забита кровавым месивом зубов и костей.

Пока Черемушкин возился с переломанными конечностями, Алена с операционной сестрой Ниной сшивали на столе из кусочков скальп бульдозериста, потом надели ему на голову, как шапочку, и пришили, залатав все, что еще можно было залатать.

Злосчастная жертва «зеленого змия», бульдозерист Прутиков был в сознании, но столь мертвецки пьян, что как бы и в беспамятстве или под глубоким наркозом, так что обошлись без новокаина. Интересно, что трезвый человек в подобной ситуации наверняка не собрал бы костей, а этот собрал, хоть и поломанные, и даже что-то мычит запитой по самые оторванные уши утробой, уж не песню ли? Вот уж поистине пьяного Бог бережет! Хотя на самом-то деле не Бог, а черт. Больно нужны они Богу, бессмысленные, зловонные, омерзительные уроды, от которых столько зла на земле, столько горя и слез.

— До утра в реанимацию, а утром в челюстно-лицевую хирургию! — отрывисто приказал Черемушкин, когда все было кончено.

— Есть, товарищ командующий! — щелкнула каблуками Алена, вскидывая ладонь к виску.

— Ладно, иди уж отдыхай, — усмехнулся хирург. — Устала, белая как мел.

Она вышла из операционной и увидела маявшуюся у окна Фаину.

— Ну наконец-то! — заспешила к ней та. — Я уж не чаяла дождаться.

— А что случилось?

— Из сада тебе звонили. Велели прийти.

— Анька? Сашенька? — Ноги стали ватные, а в животе мгновенно образовалась сосущая пустота, и Алена судорожно прижала к нему руки.

— Ничего не знаю. Раиса разговаривала, она ж не спросит. А как тебя из операционной вытащить? Вот стояла, ждала. Ты беги, — говорила она уже на ходу, едва поспевая за летящей по длинному больничному коридору Аленой. — Да не волнуйся раньше времени. Если б что плохое, они бы сразу сказали. А так, мало ли…

Но та не слушала, охваченная ужасом, лихорадочно переодевалась, путаясь в рукавах, пуговицах, кнопках.

— Жалко, нет ни одной машины, — сокрушалась Фаина. — И Палыч куда-то уехал, и Черемушкин сегодня безлошадный. Может, выйти с тобой, поймать?

— Не надо, здесь же рядом, быстрее добегу. Спасибо, Фаина Михайловна!

— Ты хоть позвони потом, расскажи, что стряслось! — крикнула та вслед.

Но Алена уже не слышала, бежала, проклиная высокие каблуки, на которых и ходить-то толком не умела, не то что бегать. И путь до сада растягивался в бесконечность, свиваясь беговой дорожкой, — кажется, летишь как птица, а на деле ни с места.

Первое, что она увидела, ворвавшись в детсадовскую раздевалку, была Анька, застывшая столбиком между коленей Шестакова, который сидел на низенькой дерматиновой скамеечке и пытался завязать у нее под подбородком тонкие тесемки вязаной шапочки.

Алена бессильно привалилась к дверному косяку, «хорошенькая», как никогда: красная, потная и расхристанная. Сбитое дыхание с шумом и свистом вырывается из груди, пересохший язык не помещается во рту, коленки дрожат от напряжения и пережитого ужаса, хотя вот же она стоит, Анька, живая и на первый взгляд невредимая!