Инна Туголукова - Всем сестрам по серьгам

— Все равно неприятно. Что за глупости? Сидишь как на лобном месте.

— А по-моему, клево.

Она сели за столик, свет в зале погас, зазвучала музыка, и на подиуме появились три полуголые девицы. Наверное, то, что они делали, означало эротический танец, но зрелище казалось вульгарным, смотреть на них было неловко, но Алена все же смотрела, не в силах отвести глаз.

Потом они заказали еще по коктейлю и кофе с пирожными, и Алена едва не подавилась, увидев случайно, сколько это стоило.

— Спокойно, Склифосовский! — угомонила ее Вероника. — Фирма платит!

А время незаметно истекло, и пора было возвращаться с бала, так и не дождавшись обещанной презентации духов.

Публика между тем только еще начинала прибывать. В два часа ночи! Когда все, казалось, давно уже спят в своих теплых постелях и видят сны. И эта неведомая, параллельная, ночная жизнь завораживала и потрясала своей молодостью, ослепительной, бесстыдной роскошью и космической, ирреальной недосягаемостью.

— Кто эти люди? — недоуменно вопрошала Алена, когда Семен Колбаса мчал их пустыми в этот час улицами к дому. — С какой планеты? Где они прячутся днем? Я в жизни не видела таких машин, таких нарядов!

— А где ты могла их видеть? — усмехалась Ольга. — На бомжах в приемном покое? Или наша Фаина ездит на работу на собственном «бентли»?

Было почти три часа ночи, когда они остановились у Алениного дома и Семен вышел проводить ее до лифта.

Андрей стоял у темного кухонного окна и видел, как они скрылись в подъезде.

В минувшую субботу, потрясенный неожиданно открывшимся Алениным вероломством, он позвонил матери и вылил на нее весь свой гнев относительно «ничтожной, безответственной вертихвостки, которая на глазах у детей позволяет себе крутить хвостом и таскать в дом своих полюбовников».

— Ничего не понимаю! — растерялась Надежда Никитична. — Кто куда кого таскает? Ты о чем?

— Да все о твоей распрекрасной протеже! Превратила квартиру в грязный бордель!

— Ты пьян? — осторожно осведомилась мать.

— Да лучше бы я был пьян! — заорал Шестаков. — Но к сожалению, я трезв! И не надо делать из меня идиота!

— В таком случае успокойся и объясни мне толком, что происходит.

— Анька мне рассказала, что появился некий «папа Слава», «новый папа», каково? И до того он полюбился нашей мнимой скромнице, что она даже его фотографию на стенку поставила.

— Вот если бы ты не был таким самоуверенным болваном и почаще бывал в этом доме, а главное, если бы она тебе хоть немного доверяла, ты бы знал, что фотография эта принадлежит Алениному отцу — только и всего.

— Как отцу? Он же, насколько я знаю, исчез много лет тому назад?

— Он исчез, а фотография осталась. Что же здесь удивительного?

— Так, значит, это фотография ее отца?

— С тобой приятно разговаривать, — похвалила Надежда Никитична. — Все схватываешь на лету…

В воскресенье он еще выдерживал характер, а в понедельник, в начале одиннадцатого, позвонил, зная, что дети уже спят, а Алена, как обычно, читает. Пришел с работы, устало потер виски, представил, как она сидит в уголке дивана, поджав под себя ноги, и набрал номер. Но трубку сняла Мими.

— А ты почему до сих пор не спишь? — удивился Андрей.

— Кино смотрю, — зевнула она.

— Какое еще кино в такое время?

— «Секс в большом городе», — вызывающе ответила Мими.

— Понятно. Ну-ка дай мне Алену!

— А ее нет.

— То есть как это нет? А где же она?

— Ушла потусоваться. У нас каждый человек имеет право на отдых!

— И часто она так отдыхает?

— Пап, ну чего ты? У нас все нормально! Я уже большая…

— Так! — металлическим голосом сказал Шестаков. — Сейчас я приеду. Если что, немедленно звони мне на мобильный!

— Если что? — сердито вопросила Мими, но он уже бросил трубку.

И вот теперь Шестаков стоял у темного кухонного окна, смотрел, как эта тихушница, эта мнимая скромница в три часа ночи выпархивает из крутой иномарки и ныряет в подъезд с каким-то хреном, «новым папой», или как там его еще называть!..

Алена не успела вставить ключ в замочную скважину, как дверь квартиры стремительно распахнулась и чья-то сильная рука резко втащила ее в прихожую. В следующую секунду перед распахнувшимися в мгновенном ужасе глазами возникло искаженное гневом лицо Шестакова. Они чуть не стукнулись носами, так близко притянул он ее к себе за скомканную в кулаке куртку.

— Ты что себе позволяешь?! Где ты была?! Какая ты мать, если оставила ночью детей одних, чтобы удовлетворить свои низменные потребности?!

Она бешено извивалась в его руках, пытаясь вырваться, но Шестаков держал крепко. Это было так унизительно, так несправедливо и обидно, что она, напрочь утратив природную деликатность и застенчивость, злобно зашипела ему в лицо:

— Немедленно отпусти меня, ты, мерзкий жирный индюк!

— Жирный?! — задохнулся от возмущения Шестаков. Против индюка он, по всей видимости, не возражал. — Я лишу тебя материнских прав!

Он резко оттолкнул ее, и Алена едва удержалась на ногах.

— Ну это мы еще посмотрим, — холодно сказала она. — А пока убирайся из моей квартиры! И из моей жизни…

К «Электрозаводской» Наталья приехала задолго до назначенной встречи. Прямо напротив выхода из метро находился игровой клуб «Рио». За его стеклянными дверями она и выбрала себе место для наблюдения.

Весна наконец вернулась на оставленные было позиции. А куда ж ей деваться? Небо взметнулось высоко вверх, налилось густой аквамариновой синью. В грязной луже шумно плескались и гомонили ошалевшие от радости воробьи. Люди, толпами вываливаясь из подземки, жмурились от яркого солнца.

вертелась в голове назойливая мелодия.

Ее любовь не вернется уже никогда. Да и не было никакой любви, о чем это она? Элементарная физиологическая потребность. Издержки одиночества. Она его просто использовала. Употребляла. А он, ничтожество, посмел воспользоваться ее минутной слабостью, пораскинул куриными, траченными молью мозгами, пока она метала перед ним бисер. Значит, сама и виновата. Ну ничего, она исправит ошибку. Раздавит этого слизняка, разотрет по асфальту. И насладится триумфом. Она невольно улыбнулась, представив его обескураженную рожу.

Наталья увидела его сразу, едва он появился из метро, и содрогнулась от ненависти — тощая, нескладная фигура в камуфляжной форме, высокие армейские ботинки, черная шапчонка на узколобой голове. Строит из себя крутого Уокера, тупица, ничтожество, мразь, урод. Небось уже потирает потные ладошки, не сомневаясь в успехе своего предприятия. Просчитался, ублюдок. Придется худосочной суке искать себе нового охранника.

Она решительно распахнула дверь, легко сбежала с высоких ступенек. Подошла сзади и весело спросила:

— За денежками пришел, Костик? Что сумку маленькую взял? Все-таки двадцать тысяч…

Он резко повернулся, и Наталья с удовольствием увидела, как вытянулось, наливаясь бледностью, его лицо.

Новая порция пассажиров выплеснулась из метро, обтекая их со всех сторон, задевая плечами, локтями, случайно или нарочно толкая.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Но он на удивление быстро взял себя в руки и спросил с насмешливой злобой:

— Догадалась?

— Это было нетрудно, — ответила Наталья тоже насмешливо, но без злобы.

Потому что стоило ли на него злиться, когда он и так в полной ее власти — захочет, казнит, захочет, помилует. Конечно, в милицию на него не заявишь и в суд не подашь — нет доказательств. А жаль! Хотя в общем-то ей это и не надо. Зачем? Достаточно того, что он теперь болтается у нее на коротком поводке и служить станет верой и правдой из страха разоблачения.

Это были новые ощущения в ее жизни — полная и безграничная власть над другим, зависимым от тебя человеком, пусть даже таким ничтожным, как Костя. И власть эта оказалась приятной, грела душу и придавала собственной значимости.

— Все твои действия просчитываются на два шага вперед, потому что ты примитивный, — все так же насмешливо пояснила она. — Так что будь послушным мальчиком, если, конечно, не хочешь вернуться к себе в Урюпинск пасти гусей. Или чем ты там занимался?

У него были некрасивые руки — широкие крестьянские ладони с вялыми, похожими на тонкие сосиски пальцами. (Какое странное и смешное слово «сосиски».) И вот этими своими вялыми пальцами он неожиданно больно схватил ее за предплечье и потащил к мусорным бакам у высокого бетонного забора, за которым вырастал огромный диковинный торговый центр.

— Только пикни, — зловеще предупредил Костя, приблизив к ней прыщавое лицо. — Скажу сеструхе, вылетишь с волчьим билетом.

— Я ведь тоже могу кое-что сказать, — напомнила Наталья, невольно отшатываясь от его нечистого дыхания.

— Можешь, — согласился Костя, заметив это ее брезгливое движение и стервенея еще больше. — Но не скажешь, потому что она тебя и слушать не станет.

И Наталья вдруг отчетливо поняла, что ведь действительно не станет. Да и о чем, собственно, она могла бы поведать ненавистной худосочной суке, взрастившей свою нынешнюю надменность из недавней зияющей пустоты, о которой Наталья знала, и уже в этом была глубоко и непоправимо виновата? О том, что спала с ее скудоумным охранником и зачем-то открыла ему душу, поведала о самом сокровенном? Зачем, спрашивается в задачке? Что надеялась получить взамен? Сочувствие? Понимание? Поддержку? От кого, Господи, от кого?!

Но ведь был когда-то белоголовый застенчивый мальчик, жался к старой бабке, ласковой, вкусно пахнувшей хлебом, плакал по рыжей собаке Жульке, боялся страшных гусей-лебедей из дремучего топкого леса за заливными лугами, куда никто и не ходит, а если пойдет — не воротится? Где все это? Куда девается? Почему? Неужто теряется безвозвратно?