Эмма Чейз - Все смиренно

Тем не менее, покончив с пиццей и последним пивом, я отклоняю голову назад на его дверь — слегка пьяный. И я начинаю философствовать. Говорю о выходных, когда мы были детьми, и мой дядя брал Дрю, Стивена и меня в поход в свою хижину в Адирондак.

Стивен со своей аллергией на ядовитый плющ — его раздуло, как шарик.

Но даже это его не останавливало, он все равно ходил с нами на поиски зарытых сокровищ. Мой дядя дал нам карту, которую он и мой старик сделали будучи детьми — чтобы искать коробку с серебряными долларами, которую они считали замечательной идеей закопать.

Первые три дня, мы только и делали, что охотились за ней. Но потом… как обычно и поступают дети… мы сдались. Мы переключили свое внимание на лазанье по деревьям, и драку на палках, а еще наблюдение за девчонками из местного колледжа, которые нагишом купались у озера.

Я думаю о тех временах и, конечно, Долорес — всегда о ней. И с грустью я интересуюсь:

— Думаешь, если бы мы поискали еще дольше, немного усерднее, постарались бы сильнее, думаешь, нам бы удалось отыскать сокровища?

Он не отвечает. А я пьян сильнее, чем думал. Поэтому прежде чем вырубиться в холле его дома, я собираю свои вещи и беру такси, чтобы добраться до своей собственной кровати.

И, как и все прошлые ночи, мне снится Долорес.

Когда парень лелеет свое разбитое сердце, у него три типа поведения: он пьет, он трахается, он дерется. Иногда все три происходят в один вечер.

Прошло уже шесть дней с тех пор, как я видел Долорес, и я никого не трахал. Минимум, что я делал — это пил. И я точно готов к драке. Я ходил в спортзал каждый день, работа сильнее, чем обычно, пытаясь переключить чувства скуки по ней во что-то позитивное.

В воскресенье днем, когда захожу в зал, первый, что я вижу — лицо Шонеси. Вы же его помните, верно? Придурок, о котором я упоминал некоторое время назад, который нуждается в хорошей взбучке?

Кажется сегодня у него удачный день.

Он угрожающе ухмыляется.

— Хочешь сразиться или снова поведешь себя, как девочка.

Что-то внутри меня разорвалось — как Халк, когда он в клочья разрывает свою футболку — и я отвечаю:

— Давай.

Не могу дождаться, когда выйду на ринг. Чтобы начать бить — сбросить с себя все разочарование и вину, и вообще все плохие чувства, которые churningвнутри меня последние шесть дней. Я скачу на цыпочках, качаю головой справа налево, разминая шею. Потом пролезаю под веревками, и направляюсь в центр ринга.

Шонеси уже ждет меня в нетерпении, выглядя при этом уверенно. Ронни стоит между нами и раздает типичные рекомендации относительно честного боя и спортивной этики. Мы стукнулись перчатками, разошлись по своим углам и стали ждать.

Вот звучит звонок.

Я ударяю по нему, реагируя быстро на ответы, но головой я в другом месте. Сказать по правде, то сейчас мне нет никакого дела до боя. Потому что сосредоточен я сейчас совсем не на своем сопернике. А на несправедливости жизни. На горечи от желания чего-то — кого-то — кто не разделяет моих желаний. В данный момент все мои мысли о боли и разбитом сердце — чувствах, которые я надеюсь, очистят удары.

Шонеси и я танцуем и деремся вокруг друг друга… и тут меня отвлекают движения у передней двери. А совсем забываю про то, что нужно работать ногами, о защитной позе, прыжках, правильных хуках и положении тела.

Потому что прямо там, в дверях стоит Долорес Уоррен.

В какую-то наносекунду, я осматриваю ее с ног до головы — ее волосы забраны назад в хвостик, открывая красивое лицо без макияжа. Ее белая футболка натянута на голубые джинсы. У меня нет времени поприветствовать ее или хотя бы поинтересоваться, почему она здесь.

Потому что в туже секунду, когда я ее замечаю, кулак Шонеси встречается с моим лицом — словно удар снизу молотом Тора.

Мои зубы сжимаются, а голова дергается назад. Когда я падаю на спину, ударяясь о пол, мои глаза автоматически закрываются.

Не знаю, как долго я был в отключке, но должно быть это несколько мгновений. Когда я открываю глаза, в миллиметрах от меня щетинистое лицо Ронни. У меня затуманенный взгляд — краски и свет размыты и сливаются друг в друга. В ушах звенит, как помехи от телевизора.

Сквозь звон гремит голос Ронни.

— Фишер! Ты меня слышишь, Фишер?

Я моргаю и отвечаю, но у меня приглушенный голос, будто бы я разговариваю под водой.

— Даа, я… я слышу тебя.

— Ты меня хорошо видишь?

— Конечно, Ронни. Я тебя вижу целиком и полностью.

Ронни поворачивается и говорит с кем-то, кто стоит рядом с ним. Я могу разобрать лишь несколько слов… «сотрясение» … больница». Потом склоняется надо мной.

— Мне надо, чтобы ты поднялся, Фишер.

Мои ноги считают, что это не очень хорошая идея.

— Я бы остался здесь, если ты не возражаешь.

— Тебе надо встать, Мэтью.

Ну, уж нет. Мои ноги все еще говорят «Отвали».

— Не думаю, что смогу.

А потом я вижу ее. Она садится на колени рядом с Ронни — рядом со мной. Она прикасается своей теплой ладонью к моей руке в том месте, где заканчивается футболка. И она шепчет:

— Поднимайся, сукин ты сын… потому что Микки любит тебя.

Я тут же начинаю закашливаться. Не из-за будоражащей цитаты из фильма — а из-за того, что эти слова могли бы значить.

Для нас.

— Ты смотрела Рокки пять?

Долорес кивает.

— Я смотрела их все. Смерть Микки — самое печальное, что я видела в своей жизни.

Потом ее лицо поникло, и она заплакала.

Она не пытается скрыть это. Она не закрывает лицо руками и не сдерживает рыдание. Потому что она не претворяется быть кем-то, кем не является. Примите ее или оставьте ее, вы получаете то, что видите.

Вот что я люблю в ней. Одна из многих вещей, что я в ней люблю.

У меня тяжелая рука, но я все равно ее поднимаю. Рука все еще в перчатке, но вытираю с ее щек дорожки от слез.

— Не плач, Ди.

— Прости. Прости. Я вела себя с тобой ужасно.

— Нет… я был идиотом. Я обещал быть терпеливым, а потом я… не был.

— Нет, ты был прав. Ты был прав во всем.

Я вспоминаю о наших зрителях, когда Ронни начинает всех уговаривать:

— Ну, ладно, парни, давайте оставим этих двоих голубков ненадолго. Пусть поплачутся друг дружке.

Когда все идут на выход, Ронни кивает мне и Ди:

— Вот именно поэтому, я и не хочу женщин в своем зале.

Как только мы остаемся одни, я заставляю себя сесть. Это не тот разговор, который мне хочется вести, лежа на спине. Ну… если только я не голый лежу на спине.

Ди помогает мне снять перчатки, и я облокачиваюсь спиной на угол ринга.

Она спрашивает:

— Ты в порядке?

— Да. Правда ощущение, что по моему лицу проехалась фура, но в остальном я нормально.

Мстительным взглядом она смотрит в сторону раздевалки, куда вышел Шонеси.

— Прежде чем уйти, я проткну этому кретину шины. Тогда тебе станет легче?

Я усмехаюсь.

— Никогда не меняйся, Ди.

Она немного приходит в себя и смотрит вниз на свои руки. Потом признается:

— Одна только мысль о том, что у меня к тебе чувства — настоящие чувства, которые навсегда — пугает меня до ужаса.

Ее заявление меня не трогает. Она не говорит ничего такого, чего я уже не знаю. Но сам факт, что она здесь… он значит все.

— Я знаю.

— Я не хотела привыкать к тому, чтобы быть с тобой рядом, потому что я знала, что как только это случится, когда ты уйдешь… я буду в ужасном состоянии. Но уже слишком поздно. Я уже чувствую себя паршиво. В последние дни… мне никогда не было так плохо. Так одиноко. Пусто.

— У меня было также.

Она улыбается, хотя в ее глазах до сих пор стоят слезы. И в ее голосе.

— Но когда я с тобой… когда ты рядом со мной… все просто отлично. Ты делаешь меня счастливее, чем я могла вообще подумать, Мэтью.

— Что ж, все поправимо. Мне просто надо быть с тобой… все время. Это не будет так уж трудно. Потому что… я вроде как… люблю тебя.

— Ты замечательный человек, Мэтью. Забавный и добрый, внимательный и сексуальный, как бог. Ты… ты лучшее, что со мной случалось.

У нее мягкий и нежный взгляд, когда она смотрит на меня. Она с нежностью касается моего лица.

— Я люблю тебя, Мэтью.

Не смотря на то, что у меня ощущение, будто моя челюсть сейчас развалится, я улыбаюсь. Просто невозможно этого не сделать.

Моя рука скользит к затылку Долорес и я наклоняю ее ближе ко мне. Касаюсь ее рта своими губами — сначала слегка — потом сильнее, с большей значимостью. Притягиваю ее к себе, обнимаю. Наши языки касаются друг друга, чувствуют вкус друг друга, медленно, неторопливо, с обещанием чего-то большего.

Ди вздыхает, прикасается к моему лбу своим лбом.

— Не так я себе представляла мое признание тебе в любви.

— Я тоже. Но… это нам точно запомнится, правда? Для нас это нормально.

— Это уж точно.

Потом Ди вскакивает на ноги и протягивает мне свою руку.

— Почему мы все еще здесь?

С ее помощью у меня получается встать. Но когда я оказываюсь на ногах, я вспоминаю, почему вообще все это произошло, с самого начала.

— Ди, насчет Дрю и Кейт…

Она касается моих губ своими пальцами, заставляя меня замолчать.

— Нет. Мы не будем говорить о них. Никогда. Ты не твой идиотский лучший друг. Не хочу, чтобы он вставал между нами.

Она права. Дело не в Дрю, Кейт или Розалин, или еще каких-то кретинах из ее прошлого. Они не должны на нас влиять — они не должны нас касаться.

Дело в Ди и мне.