Когда у Мэг появилась эта мысль — стать медсестрой, неизвестно. Но в свои восемнадцать она была твердо уверена, что когда-то она обязательно будет старшей медицинской сестрой в какой-нибудь большой больнице или госпитале в Аделаиде или Сиднее. Может быть, эта мысль появилась тогда, когда она впервые увидела искалеченную руку, без двух пальцев, ее первого возлюбленного — Гарри, вернувшегося после первой мировой войны молчаливым и замкнутым стариком. Тогда, слушая скупые и неторопливые рассказы Гарри о войне, о сестрах милосердия, Мэг втайне стала завидовать тем мужественным и отважным женщинам, которые на передовой перевязывали и даже выносили из-под огня раненых и нисколько не думали о своей жизни, о смертельной опасности, исходящей от свистящих над головой немецких снарядов.

Молчание, повисшее в каюте, становилось тяжелым. Мэг было нелегко первой начать говорить о предстоящих похоронах; она ждала, когда ее спросит Дели, но та все молчала, глядя в окно. Она снова вспомнила про Адама. Точно такого же оливкового цвета была вода тогда, столько лет назад, когда она вместе с Адамом купалась в реке. Адама давно нет, а река все течет…

Мэг смотрела на спину матери, от которой веяло такой печалью и одиночеством, что не решалась заговорить. Она до боли сцепила руки в замок, так что хрустнули пальцы, и опять, уже в который раз, вспомнила о Гарри.


Дели не знала о существовании Гарри, Мэг решила, что никогда никому не расскажет о нем: воспоминания о нем были для Мэг святы. Дели не знала, что ее дочь, как и она сама когда-то, тоже полюбила впервые, когда ей было всего четырнадцать. Мэг полюбила Гарри безоглядно, страстно, со всем подростковым пылом и непосредственностью.

И сейчас Мэг, когда вдруг вспоминала о своем Гарри, начинала волноваться, и в руках появилась мелкая дрожь. Эта безответная любовь была незаживающей раной в ее сердце.

Несколько лет Мэг жила у миссис Мелвилл, куда ее на время определила Дели, чтобы Мэг могла ходить в школу. Миссис Мелвилл души не чаяла в девочке и считала ее чуть ли не родной. Она так скучала по двум своим сыновьям, воевавшим где-то в Европе: по старшему и любимому Джиму и по младшему — Гарри, которого Мэг иногда называла Джимми. Миссис Мелвилл всем сердцем отвечала на добросердечие и привязанность Мэг и тайком вздыхала о том, что у нее так и не родилась девочка. Она бы сейчас не вздрагивала каждый раз, когда по радио передавали новости из Европы. Ежедневно ее мозг сверлила мысль, что в любую секунду, может быть сегодня, ее сыновей могут убить, и эта мысль наполняла ее душу нестерпимой болью.

Но случилось так, как и предчувствовала миссис Мелвилл: почти в самом конце войны был убит ее любимый сын Джим, а Гарри вернулся.

Мэг сразу почувствовала, лишь увидела его, что ей нравятся насмешливые глаза Гарри, в глубине которых была видна затаенная печаль, когда он смотрел на нее, как на совсем маленькую девочку; ей нравился его суровый и мужественный облик — мужчины, прошедшего войну. А через пару дней она поняла, что жизнь без него бессмысленна для нее. Все дни она только и ждала, когда Гарри посмотрит на нее, заговорит с ней. Как ей хотелось, чтобы он пригласил ее в город в вечерний танцевальный салон, где маленький джазовый оркестрик играл новые модные европейские танцы.

Но у Мэг не было никакой надежды. Гарри считал ее, четырнадцатилетнюю уже, всего лишь маленькой девочкой и всем своим поведением подчеркивал это. Он никак не хотел видеть пылкую любовь девушки, а Мэг не хотела расставаться с надеждой, она была уверена, что когда-нибудь он ответит ей взаимностью.

Но случилось иначе.

Как потом Мэг старалась забыть ту фразу, сказанную Гарри, когда они рыбачили на лодке: «Я тебя не люблю и не полюблю никогда!» Он сказал это раздраженно, даже с ненавистью. А она тогда рыдала, и сердце ее разрывалось от отчаяния, от того, что она любит его, и он здесь, рядом, с удочкой в руке, и он может обнять ее и поцеловать; но он сказал то, чего она боялась больше всего.

— Не говори так, Гарри, не говори! — воскликнула тогда Мэг.

— Я ничего не могу поделать, Мэг. Внутри я как старик… — лишь ответил Гарри, отвернувшись от нее.

Но она продолжала любить его, любить после этих слов, любить и потом, когда он уехал с фермы. И никогда она никому не расскажет о Гарри. Чувство к нему превратилось в душе Мэг в потаенный, тщательно скрываемый огонек, которым она согревалась, лишь вспоминала, что она до сих пор любит его.

Без Гарри, который уехал в город, дом миссис Мелвилл сразу стал чужим для Мэг, и она с радостью вернулась на пароход к Дели, братьям, больному отцу.

Мэг старалась узнать, куда уехал Гарри, но след его затерялся. Она смогла только узнать, что Гарри взял билет на пароход, отправлявшийся из Порт-Аделаиды. Но куда уходил пароход, куда направился этот взрослый и молчаливый фронтовик — никто не мог сказать. Не знала этого и миссис Мелвилл…

Мэг стала покупать газеты и читать статьи и воспоминания очевидцев о войне; она поначалу надеялась, что в какой-нибудь газете прочтет воспоминания Гарри или хотя бы упоминание о нем, но тщетно. Мэг перестала покупать газеты и выискивать страшные очерки о чудовищном варварстве немцев и героизме английских и американских солдат. Но надежду, что когда-нибудь они все равно с Гарри встретятся, она не потеряла…


— Спасибо, что ты пришла, Мэг, — тихо сказала Дели, все так же стоя спиной к дочери и глядя в окно.

— Мне все понравилось, — начала Мэг, кашлянув. — С мистером Чапменом мы выбрали место, оно тебе понравится, понравилось бы и ему… На краю кладбища, возле трех молодых эвкалиптов. Правда, запросили дорого, сорок фунтов за могилу, — быстро заговорила Мэг, словно боясь, что Дели может ее прервать и попросить не рассказывать о столь грустных вещах.

— Да, это ужасно дорого, — сказала Дели, повернувшись к дочери. Ее всю передернуло внутри. Она тут же вспомнила три детских могилы в Эчуке, неподалеку от их большого дома, куда она с тетей Эстер, дядей Чарльзом и Адамом переехала после Кьяндры. Дяде Чарльзу наконец повезло, и он нашел нечто похожее на золотую жилу, которую тут же продал.

Три детских могилы… Три молодых красных эвкалипта: один эвкалипт — это Адам, второй — Брентон, третье деревце — ее последний умерший ребенок: девочка, родившаяся умственно неполноценной.

И в смерти этого младенца — да, она виновата. Виновата уже хотя бы тем, что желала этой смерти. Виновата, несмотря на то что доктор говорил, что младенцы с таким пороком практически не доживают до пятилетнего возраста. Виновата…

А четвертого деревца нет. Хотя есть в ее жизни четвертая потеря — ее первенец, мальчик, которого она даже не видела. Он родился мертвым, он даже не жил. Значит, не было и смерти как таковой, если он совсем не жил вне тела Дели.

«А четвертого деревца нет. Значит, я не виновата в смерти первенца, не виновата, несмотря на то что мало о нем, неродившемся, думала, все больше о Брентоне — что делать, я была тогда слишком молода! — но, значит, не виновата», — подумала Дели и сама себе удивилась: почему она связала эти три деревца на кладбище в Марри-Бридж с ушедшими из жизни ее близкими, родными, любимыми? Их гораздо больше, чем эти символические три эвкалипта на краю кладбища. А тетя Эстер, в страшных мучениях скончавшаяся от рака, а дядя Чарльз! А Чарли Макбин!.. А… А…

«Ах, что за наваждение!» — подумала Дели и слегка мотнула головой, словно молодой бычок, у которого чешутся пробивающиеся рожки и он мотает головой. Она хотела отогнать назойливые мысли, собраться и выслушать наконец Мэг.

— Я думаю, там ему будет хорошо, — наконец сказала Дели рассеянно.

Она подошла к Мэг и, положив ей руки на плечи, заглянула дочери в глаза:

— Милая моя, тебе очень было это… неприятно?

— Что ты, мама, я давно свыклась с этой мыслью… К тому же быть сестрой милосердия и провожать в последний путь — это почти одно и то же, — улыбнулась Мэг.

— Ты видела его?

— Нет. Он в леднике. Но думаю, что все в порядке, погода стоит не слишком жаркая.

«Он», теперь они называют Брентона «он», — подумала Дели и сказала:

— Даже и костюма нет у него приличного. — Дели легко погладила Мэг по плечам.

— Может быть, купить что-нибудь? Нехорошо хоронить в рабочих брюках…

— Да, видимо, придется. Хотя вот это Брентону действительно не понравилось бы.

— Ничего, если не здесь, пусть хоть там выглядит джентльменом, — сказала Мэг и смутилась, поняв, что сказала что-то несуразное. «Там», «там» — это где? Среди могильных червей? Бр-р-р!

Ее вздернутый носик дернулся, но не от чувства брезгливости, от чувства неловкости: что может подумать о ней Дели?

Но Дели ничего не подумала, лишь рассеянно повторила:

— Да-да, придется купить. Купи ты, пожалуйста. А денег совсем не остается. Нужно продавать баржу — иного выхода нет.

Дели замолчала. Наконец-то житейские дела вырвали ее из цепких лап воспоминаний.

— Значит, сорок фунтов стоит могила… Скажи, а могила Чарли Макбина далеко от этих трех эвкалиптов? — спросила Дели.

Мэг на секунду задумалась и вспомнила: ну конечно, Чарли! Как она могла забыть?! Чарли, их механик, которого она знала с раннего детства, крепко пьющий, когда у него не было работы, и с похмелья по утрам жевавший только лук с хлебом, чтобы протрезветь.

Скоро будет год, как на пароходе по утрам не разносится запах лука, смешанный с перегаром.

Чарльз Макбин умер почти сразу после того, как у Брентона случился последний удар. Видимо, Чарли понял, что ждать больше нечего и его старый друг и капитан, Брентон, уже не выкарабкается, и решил смотаться с этого света.

— Я сейчас не могу сориентироваться, где могила Чарли. Но кажется, что недалеко, — сказала Мэг.