Зажмуриваюсь и медленно выдыхаю. Раз за разом повторяю, как мантру, что все будет хорошо. Это нам даже Нина Давидовна подтвердила, когда провела осмотр и взяла у Татки все необходимые анализы. Пора бы и мне уже успокоиться. Но почему-то все равно тревожно. Ведь зачем-то мою жену оставили в той больнице! И пусть она мне сто раз объяснила, что это банальная перестраховка, я все равно на взводе. Без неё все не так… Без нее даже домой не хочется. А тут еще мимо пролетают знакомые многоэтажки. Да и повод заехать к Сашке тоже имеется. Я ему по гроб жизни обязан. Недолго думая, я сворачиваю во дворы.


В захудалом магазине у дома выбор алкоголя на удивление богатый. Наверное, это единственный отдел, позволяющий ему держаться на плаву. Беру бутылку самого лучшего здесь коньяка, иду на кассу, где, подперев пухлую щеку кулаком, сидит угрожающего вида тетка.


— Восемь часов!


— И что? — теряюсь.


— Продажа алкоголя после двадцати ноль-ноль запрещена законом.


— Что, правда? А если в порядке исключения? Ну, очень надо…


— Трубы горят? — щурит густо подведенные синим глаза.


— Нет. У меня жена в больнице…


— А у тебя, значит, праздник?!


— Да почему же праздник? Наоборот. С горя, вот…


Нет, ну, не могу же я заявиться в гости к брату с пустыми руками? Тем более что разговор нам предстоит еще тот.


— Толкаешь меня на преступление! Хоть из продуктов чего возьми… На закуску.


Вот это маркетинг, я понимаю! Отчего-то улыбаясь, возвращаюсь к прилавку. Беру палку колбасы, сырную нарезку, банку шпротов, которые вообще не помню, когда в последний раз ел, апельсины и шоколадку, в общем — полный набор. Обнаглев в край, к одной бутылке коньяка добавляю вторую. Продавщица многозначительно хмыкает.


Когда я заявляюсь к Сашке, тот выглядит удивленным. Наверное, потому что я не часто приезжал к нему просто так. Фактически я и был в их с Кирой квартире раза два. Или три… И права Татка — это неправильно.


— У вас все в порядке? — хмурится Сашка, забирая из моих рук пакет, отчего бутылки весело звякают.


— С Таткой и малышом все хорошо? — присоединяется к допросу Кира.


— А вы… — удивленно открываю рот, — откуда уже все знаете?


— Это я сказала. Не надо было, да?


Оборачиваюсь на голос сестры и неожиданно для себя встречаюсь взглядом со стоящим у нее за спиной отцом. Интересно, что это у них тут за слет? По какому поводу?


— Ты знаешь, как я тебя люблю, Клим, но, клянусь, если ты обидел Татку, я тебя… я тебе… голову оторву! Выклюю печень, а кишки выброшу бездомным собакам!


Я замираю с повисшей на носке туфлей и, открыв рот, кошусь на свою раньше казавшуюся милой невестку. И ведь ее кровожадной угрозой впечатлен не только я один. Вытянувшиеся лица Сашки, отца и Ники выглядят довольно забавно.


— Буду иметь в виду. На случай, если когда-то решусь обидеть жену, — улыбаюсь на все тридцать два, стаскиваю, наконец, обувь и, приобняв невестку, звонко целую ту в нос. — Спасибо тебе! И тебе… — оборачиваюсь к брату.


— Это за что же?


— За то, что поняли раньше меня то, что мне самому уже давно бы следовало осознать.


— Ну, наконец-то! — запрокинул голову к потолку отец. — Мы уж было думали, что ты безнадежен.


— Еще бы мы не думали! Двадцать лет не замечать то, что у тебя под носом, — воинственно подбоченивается Кира, от чего ткань платья на ее животе натягивается, и становится заметно, что он уже немного подрос. Интересно, а когда у Татки такой же будет?


— Ага… — бормочу я, а потом осекаюсь. — Какие еще двадцать лет? Ты о чем?


Веду взглядом от невестки к брату, от брата к отцу… И ничего… абсолютно ничего не понимаю.


— О боже, мы все же переоценили его сообразительность, — прикладывает к губам ладошку Кира.


— Похоже на то, — хмурится брат.


— Ты что… ты правда до сих пор ничегошеньки не понял?! — открывает рот сестра, а отец недоверчиво качает головой из стороны в сторону:


— Абсолютно.


Отчего-то начинаю нервничать.


— Вы не можете утверждать, что Татка любит меня двадцать лет. — Брови всех присутствующих изумленно взмывают вверх. Как будто они отрепетировали это движение. — Что? Почему вы все на меня так смотрите?


— Ждем, когда до тебя дойдет. Хотим увидеть реакцию.


— Нет! Вы спятили! Такого не может быть. Никто не может любить двадцать лет и…


Замолкаю. Не могу продолжить. И они тоже молчат. Молчат и… смотрят. Смотрят и молчат.


Ну, нет… Такого не может быть. Повторяю про себя, как дурак. Ведь правда… Не может! Никто не станет любить тебя столько лет и ничего… абсолютно ничего не требовать взамен. Так не бывает. Я опускаюсь на тумбочку у двери и растираю грудь, в которой болит. В памяти всплывает наш недавний разговор с Таткой:


— Ты же не говоришь мне это все только потому, что я об этом мечтала?


— А ты мечтала?


— О, да! Сколько лет…


Если быть точным, двадцать. В ушах нарастает гул.


— Кажется, ему плохо!


— Клим, Клим! С тобой все в порядке?!


— Может быть, позвонить в скорую?


— Я — идиот.


Трясу головой и снова, в который раз, веду взглядом по всем присутствующим.


— Не нужно ему к доктору. Ему лучше выпить.


Киваю. Да, выпить… Чтобы не думать о том, сколько времени я потерял. Сколько боли ей причинил. И каким вообще был идиотом. Теперь мне намного понятнее ее страхи. Я… сам их породил.


— Я все сделал неправильно!


— Это мягко сказано, — подливает масла в огонь невестка.


— Мне нужно все исправить… Саша! Вы… вы пока накрывайте на стол, а я… я сейчас вернусь.


Ныряю обратно в злосчастные туфли, наступая на задники, бестолково толкаю дверь.


— Эй! Ты куда?!


— К Татке!


— Разве она не в больнице?


— Да, там…


— Тебя к ней не пустят. Не чуди…


— Нет, я все равно поеду.


Наконец, замки поддаются, я вываливаюсь в подъезд, не дожидаясь лифта, лечу вниз по ступенькам. Такое странное ощущение… С одной стороны, все кругом будто в тумане, а с другой, мои чувства еще никогда не были так сильно обострены. Только сейчас я замечаю, что в воздухе пахнет весной. Может быть, потому, что впервые за сорок лет смог вдохнуть полной грудью. А до этого я вполсилы дышал.


Машина не успела остыть. Ударяю по газам и, визжа шинами, срываюсь с места. Сердце колотится, как ненормальное, я будто горю… Горю огромным костром до неба. И небо мне благоволит. На моем пути не встречается ни одной пробки, и даже светофоры в кои веки приветливо подмигивают мне зеленым глазом. Бросаю машину у шлагбаума. Прямо под табличкой, запрещающей здесь парковку. Торопливо шагаю через великолепный больничный парк, еще час назад казавшийся мне унылым и куцым, прикладываю трубку к уху… Гудок. Еще один. А потом её тихий, немного хриплый со сна голос:


— Привет. Что-то случилось?


Почему я не подумал, что она может уснуть?! Зачем разбудил?


— Нет. Нет, ничего… Я просто соскучился.


— Правда?


— Очень. А еще я должен сказать тебе что-то важное. Ты можешь выглянуть в окно?


— Постой… Ты что, еще не уехал?!


— Уехал. Но потом вернулся. Ты же на третьем этаже? Включи свет! Никак не соображу, где твоя палата.


— Я не могу! У меня же соседки здесь…


Ах, вот почему она шепчет!


— А без соседок тебе не могли дать палату?! — возмущаюсь я.


— Так веселее, чего ты бурчишь? Давай, я тебе из туалета помашу. Сейчас… — В трубке что-то шуршит, а потом Татка спрашивает. — Ну? Увидел? Я включила свет.


— Ни черта!


— Может, ты не с той стороны здания?!


Господи! Какой же идиотский разговор. Я, наверное, опять не с того начал. Во мне так много мыслей и чувств, что если я не поделюсь ими с Таткой, то просто взорвусь. И мне так важно видеть ее в этот момент…


— Сейчас обойду. Только ты дождись, ладно? Я должен тебе сказать что-то очень и очень важное. Тебе ведь можно стоять?! Кровотечение… оно прекратилось?


— Да. Еще когда ты был здесь. Все в порядке. Правда, — ее голос смягчается и становится таким нежным, что я останавливаюсь на пару секунд, впитывая его в себя.


— Тата, я хочу, чтобы ты стала моей женой.


— Это просто замечательно, — смеется она, — но, кажется, мы с тобой уже давно женаты.


— Нет! Ты не поняла. Я хочу, чтобы ты стала моей женой по-настоящему. Хочу увидеть тебя в свадебном платье! Хочу произнести клятвы перед алтарем… Хочу собрать всех-всех твоих армянских родственников, чтобы они стали тому свидетелями и больше не ругали меня за то, что я зажал свадьбу. Но, главное, я хочу, чтобы ты знала, как… — от чувств моя речь сбивается, и я останавливаюсь перевести дух. Опираюсь ладонью в колени и, задрав голову, безошибочно нахожу окно, в котором, приложив трубку к уху, стоит моя любовь… Снова задаюсь вопросом, как я без неё жил. И понимаю, что это была не жизнь. А так… существование, как бы избито это все ни звучало. Задумавшись, теряю мысль, но Татка, как всегда, меня выручает:


— Чтобы я знала… — напоминает она.


— Чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю. И хоть я не могу гарантировать того, что сумею как-то компенсировать двадцать потерянных лет, но… — сглатываю огромный колючий ком, собравшийся в горле. — Но, клянусь, что сделаю для этого все, от меня зависящее.


— О, Клим… Я люблю тебя.


— Я знаю, малышка. Я… знаю. Измучил я тебя, да?


— Нет, нет! Что ты?! Хотя… черт, Терентьев, ты мог бы быть и посообразительнее. — Татка влажно всхлипывает, и я начинаю беспокоиться о том, что наш разговор случился именно теперь, когда ей не следует уж слишком эмоционировать.