А еще я сам довольно странным образом реагирую на происходящее. Будто оно касается меня напрямую. Нет, я не испытываю даже тени Таткиных чувств, но… при виде ее такой у меня начинают ныть зубы от бессилия и еще какого-то странного ощущения, природу которого я пока не могу понять.


Тата спит беспокойно. Ворочается с боку на бок, хмурит соболиные брови. И, если честно, я смотрю чаще на нее, чем в распечатки с аналитическим отчетом, который планировал изучить к завтрашнему совещанию. Откладываю бумажки, снимаю очки и, погасив ночник, выхожу из спальни.


Из гостиной, потягиваясь всем телом и зевая, выплывает Стасян. Я все еще не понял, как он оказался обрит едва ли не налысо. И даже не разобрался с директором гостиницы для животных, в которой его умудрились потерять. Так, устроил им грандиозный шухер в день возвращения из командировки — и на этом все.


Подхватываю кота на руки. Чешу за ухом:


— Это кто тут у нас такой усатый-полосатый? Проголодался? Пойдем… Я тебе мяска дам…


Прохожу в кухню, не прекращая глупой беседы с котом, и чуть притормаживаю, когда встречаюсь взглядом с отцом. А я-то думал, в кухне просто забыли выключить свет. Не тут-то было.


— Не спится?


Пожимаю плечами. Спускаю Стасяна с рук, и пока он ласково бодает мои ноги лбом, достаю из холодильника говяжью вырезку и молоко, гася в себе желание уйти, чтобы не продолжать беседу. В конце концов — это моя кухня.


— Много работы, — бросаю мясо на разделочную доску и поднимаю взгляд на отца.


— Саша говорил мне, что ты затеял. Признаться, я уже давно хотел предложить тебе присмотреться к этому направлению повнимательнее…


Ага! Заливай-заливай… Хотел он!


— Так почему же не предложил?


Наливаю молоко в стакан и ставлю в микроволновку. Сколько себя помню, с бессонницей я всегда боролся именно так — теплым молоком с медом.


— Наверное, потому, что любую мою идею ты воспринимаешь в штыки.


Растираю виски. Как же он меня бесит! Идеи… Да я не помню ни одного толкового предложения за последние… А хрен его знает, сколько лет. С тех пор, как я сместил отца, выкупив его долги, наверное, и не слышал. Впрочем, и до этого его идеи едва не довели компанию до банкротства. Так что хватит с меня.


— В штыки? Это когда же такое было?


— Да неважно. Вот… Посмотри, как у тебя будет время. Сашка сегодня успел пробежаться глазами. Вроде бы оценил.


— Это что? — кошусь на увесистую папку, лежащую на столе.


— Это все, что тебе сейчас может понадобиться, сынок. Это все… Анализ спроса. Технические решения… В общем, вся аналитика. Посмотри на досуге.


Отпиваю молоко из стакана, чтобы смыть образовавшуюся во рту горечь. Понятия не имею, что происходит. Просто не узнаю своего старика. Гулянки и бабы всегда интересовали его гораздо больше, чем бизнес. Так что же произошло?


— У тебя обнаружили рак?


Отец усмехается и качает головой.


— Нет? А что? Гепатит? ВИЧ? Ты умираешь?


— Не дождешься. Я еще повоюю. А это… — старик встает из-за стола и подталкивает ко мне злосчастную папку, — все же посмотри. Знаю, что ты обо мне невысокого мнения, но…


— О, вот только не надо! Тебя послушать — так я тебя незаслуженно чем-то обидел!


— Я не отрицаю своей вины, если ты об этом. Но ты же не из тех, кто позволит ее искупить, не так ли?


Отец уходит прежде, чем я успеваю спросить, какого черта он имеет в виду. Раздраженно бросаю мясо коту в миску, мою руки и, допив молоко, возвращаюсь в спальню. Глазам нужно немного времени, чтобы привыкнуть к окутавшей нас темноте. Укладываюсь рядом с Таткой. Эмоции клокочут, кипят в котле грудной клетки. Меня захлестывают воспоминания… Смерть матери, отстраненность отца, мои одиночество и неприкаянность, а ведь мне всего пять, и дальше с каждым днем становится только хуже. Порой мне кажется, что самая уникальная опция человеческого организма — способность забывать. Я бы с радостью забыл свое сиротливое детство. Загулы отца. И всех его баб. Но моя память — беспощадная сука.


Татка всхлипывает во сне и переворачивается на бок. Одеяло немного съезжает. Господи… Она же так и не оделась. В голубоватом свете луны я прекрасно могу рассмотреть контур ее груди. Спавшее было напряжение вновь сковывает низ живота. Член в просторных пижамных штанах заинтересованно приподнимается. В ушах звучат её приглушенные стоны и бессвязные мольбы продолжать. Не уверен, что она в полной мере отдавала отчет тому, что происходило. Поэтому, собственно, я и не довел ситуацию до логического завершения. И, видимо, не напрасно я себя тормозил. Жаль, что так вышло… Кажется, именно это она сказала? После всего…


Облизываю пересохшие губы. Протягиваю руку и касаюсь ее соска костяшками пальцев.


А мне не жаль! Мне не жаль. Правда… Мне хорошо рядом с ней. Не знаю, как это работает, но мне хорошо!


Веду рукой ниже. Чувствую себя гребаным извращенцем. Ведь она спит — совершенно измотанная и беззащитная. А я лапаю ее, как какой-то… Да к черту! Мы муж и жена, ведь так? Осторожно сжимаю грудь, спускаюсь по абсолютно плоскому животу, натыкаюсь на трусики и замираю так на пару секунд, коснувшись ее прохладного лба своим — горячим и покрытым испариной. Татка опять шевелится. Я замираю, будто воришка. Но она лишь забрасывает на меня ногу. Медленно выдыхаю. Заставлю себя прекратить все это безобразие и просто обнимаю ее в ответ. Ночка та еще, если честно… Ближе к шести сдаюсь. Понимаю, что не усну, и встаю с кровати.


Бреду сначала в душ, потом в кухню. Варю кофе себе и Татке. Возвращаюсь в спальню, удерживая по чашке в обеих руках. Толкаю задницей дверь и вот так, спиной, захожу в комнату.


— Привет…


Оборачиваюсь. Татка уже проснулась. И даже успела одеться. Не знаю, что испытываю по этому поводу. Я бы с радостью на нее полюбовался еще чуть-чуть, каких бы мучений это не стоило моему младшему другу.


— Доброе утро. Черный с молоком, без сахара? — протягиваю Татке чашку. Она слабо улыбается. Кивает мне и отводит взгляд.


— Спасибо. Знаешь, я… Наверное, я должна извиниться за вчерашнее.


— Ну-у-у, если хочешь меня обидеть, почему бы и нет?


— Я сорвалась… Набросилась на тебя…


— А я же так сопротивлялся!


Татка резко вскидывается. Поднимает на меня взгляд, замирает, пристально вглядываясь мне в глаза, а потом смеется и как-то так плавненько перетекает мне прямо в руки. Я осторожно составляю чашки на тумбу и глажу ее по мягким спутанным волосам.


— Спасибо тебе.


— Обращайтесь!


Татка всхлипывает и трясет головой. Маленькие руки сильнее сжимаются на моих боках. Так, похоже, у нас очередной виток истерики. А я небольшой в этом специалист.


— Тат?


— М-м-м?


— А что ты, собственно, разлеглась?


— А что надо делать? — шмыгает она носом.


— Как что? Шесть часов. Разве нам не пора на пробежку? Там белки голодные, и все такое.


Не то, чтобы я хочу повторить вчерашний забег, после которого у меня до сих пор болят ноги, просто не знаю, как еще мне ее отвлечь.


— На пробежку? Ты серьезно?


— Угу. Хорош валяться. Там такой чудный день!


Чудный день на деле оказывается совсем не чудным. Снег, укрывший вчера округу мягким пушистым покрывалом, тает, на глазах превращаясь в серую чавкающую под ногами кашу. С неба сыпется противная студеная морось. Татка ежится и, пряча голую шею от непогоды, зябко втягивает голову в плечи.


— Ну, вот, и где твой шарф? — ругаюсь я, натягивая капюшон ей на голову, и, как ребенку, затягиваю шнурок под подбородком. Глаза Татки подозрительно блестят, но я не успеваю уточнить о том, что опять случилось. Татка срывается с места и припускает вверх по дорожке, шлепая по талому снегу. Тяжело вздохнув, бегу за ней следом. Пять минут, десять. А она все бежит, и бежит.


— Тат, погоди! Давай передохнем!


Мои штаны уже мокрые от воды, лицо заледенело. А она будто меня не слышит и продолжает бежать. Окликаю её еще раз — безрезультатно. Собираю волю в кулак и, с трудом ее догнав, хватаю за куртку.


— Эй! Да что с тобой? — Разворачиваю Татку волчком и… — Черт! Ну, Татка… Ты чего?


Машет головой, отчего катящиеся по лицу слезы, меняют траекторию. Обнимаю, ее заледеневшее лицо прижимается к моей мокрой куртке. Наверное, не самое приятное ощущение. Но я не могу ее отпустить. Да и она льнет ко мне, как кошка.


— Ну, вот и как ты в таком состоянии будешь работать?


— Не знаю. Как-нибудь. Сегодня у меня нет операций. А там — выходные.


— Выходные у неё… — ругаюсь я, понимая, что ей явно не хватит двух дней, чтобы прийти в себя. — Тат, а ты о Германии думала? Может быть, ты все же поедешь со мной? Немного переведешь дух, и все такое…


Да, знаю, я не бог красноречия. Как-то не доводилось мне выступать в роли жилетки в таких ситуациях.


— Я пробовала выклянчить командировку.


— И что? — интересуюсь я, осторожно подталкивая жену к выходу из парка.


— А ничего! Запашный ненавидит меня… и вставляет палки в колеса.


— Ну и хрен на него. Ты же можешь взять отпуск? Далась тебе эта командировка!


— Так ведь в этом случае мне никто и ничего не оплатит!


— А муж тебе на что? — закипаю, как чайник.


Татка запинается, косится на меня и, стряхнув слезы, фыркает:


— Уж точно не затем, чтобы оплачивать мои расходы.


— Ты что, из этих… феминисток? — последнее слово из моих уст звучит, как ругательство, но я правда не понимаю, в чем её проблема. Мужик я, или кто?


— Я просто не хочу перекладывать свои проблемы с больной головы на здоровую. Может быть, мне сейчас и впрямь нужно развеяться. И мне не помешает эта поездка, но… в таком случае, я сама за себя заплачу.