— Наша мама готовит ужасные школьные обеды, — наконец выдала Тамсин.

— Хуже не бывает, — закивал Тодд.

Я постаралась выразить сочувствие, хотя на самом деле охотно слопаю подмокший сэндвич со сливочным сыром и оливками или черствое низкокалорийное буррито, лишь бы поменяться с близнецами местами. Мать никогда не оставляет меня в покое! Она больше не держит меня за подбородок, но иногда мне кажется, что я все еще чувствую ее пальцы. Я сажусь в машину после уроков, и сразу начинается: «Как прошел день? Как дела в школе? Хочешь есть? Поможешь мне приготовить ужин? Взять тебе что-нибудь в супермаркете? Помочь с домашним заданием?» Мне хочется вопить: «Оставь меня в покое, в покое, я задыхаюсь, когда ты так близко!» Но я, конечно, не могу. Иначе мать так посмотрит, словно я дала ей пощечину или проколола ножом шины. В общем, будто я нарочно причинила ей боль.

Я поправила подушку, вполуха слушая рассказ Тамсин и Тодда о последнем кошмаре, который они обнаружили в пакетах с едой. «Она купила арахисовое масло без добавок и консервантов — проявила материнскую заботу. Сверху — слой жира! Я вообще не выношу арахисовое масло, а она его даже не перемешала. Получился сэндвич с жиром!» На потолке фосфоресцировали звезды, которые мы с мамой наклеили много лет назад, когда я была маленькой.

— Ш-ш-ш, — перебила я, заслышав шаги матери.

Я выключила свет, и мы остались в полной темноте. Тамсин вынула зубную пластинку, потом засунула обратно и попыталась читать в свете электронных часов. Я снова шикнула и велела убрать книгу. Френчи заворчала во сне. Цифры на часах сменились с 00.45 на 00.46.

— Почему она это делает? — спросил Тодд.

— Потому что слишком меня любит.

Мне казалось, получится саркастично, а вышло жалко, вяло и, что хуже всего, правдиво.

В 00.57 дверь отворилась. Я заранее прикрыла уши волосами, чтобы мама не заметила слуховой аппарат и не поняла, что мы разговаривали. Я затаила дыхание в надежде, что Тамсин не станет щелкать зубной пластинкой и не выдаст нас. Мать приблизилась к кровати и мгновение постояла.

Она не прикасалась ко мне, лишь смотрела и слушала дыхание, как каждую ночь. Когда мать повернулась к окну, я приоткрыла глаза и увидела в свете фонарей ее тайное лицо, известное только мне.

3


— Он... хочет... ребенка.

— Вот козел, — отозвалась Саманта с соседнего коврика для йоги. — Погоди. Кто — он?

Я улыбнулась. В последние несколько месяцев моя лучшая подруга хлебнула горя из-за парней. Апофеозом стало болезненное расставание с последним ухажером. Во время интимной близости, по деликатному выражению Сэм, он схватил с прикроватного столика крем от морщин по пятьсот долларов унция и принялся обильно мазать ее груди и свое хозяйство. Сэм пришла в ярость. Он тоже пришел в ярость — из-за того, что она пришла в ярость. («Что? По-твоему, я этого не стою?!» — крикнул он. И подруга ответила, что ни один мужик не стоит пятисот долларов за ночь. Не говоря уже о листе ожидания на крем.)

— Питер. Мой муж, — пояснила я. — Парень, за которого я вышла замуж. Высокий, с темными волосами, помнишь? Он еще подарил мне робот-пылесос на день рождения.

Я понизила голос. В двух рядах от нас занималась Линда Ларсон — особа с телом девятнадцатилетней старлетки и слухом матерого разведчика.

— Мой муж Питер хочет ребенка.

— О господи!

Саманта встряхнула густыми, блестящими волосами, поправила ободок и еще больше выгнулась в позе голубя.

Я же оставила всякие попытки и повалилась на пол. Тем временем Сэм встала в позу собаки лицом вниз и быстрым движением перекатилась в позу березки. Был вторник, шесть вечера, мы занимались «йогой для тех, кому за сорок» в центре «Дитя йоги» на Южной улице. Я записала нас в сентябре, наивно ожидая увидеть полный зал сутулых старушек с ходунками, остеопорозом и жалобами на приливы. Как же я ошибалась! Наша группа состоит из восьми стройных, крепких девиц в черных трико для йоги. Ни одна из них, включая Сэм и Линду, не выглядит старше тридцати пяти. Я же в безразмерных синих трениках и футболке «Академия Филадельфии» выгляжу на все свои сорок два. Сколько я ни стараюсь угнаться за одногруппницами — ничего не выходит.

— И что ты собираешься делать? — поинтересовалась Сэм.

— Погоди, — пропыхтела я, изображая фантастически неуклюжую собаку.

В комнате пахло апельсинами, восковыми свечами и парфюмерией. Сэм перевернулась на живот, приподнялась в позе полукобры и повернула длинную шею так, чтобы я оказалась в поле ее зрения.

— Питер записал меня к врачу. Я должна выяснить, есть ли у меня жизнеспособные яйцеклетки, — прошептала я. — А потом, наверное, найти суррогатную мать.

Сэм пришла в ужас.

— Кэнни, я люблю тебя как сестру, но надеюсь, ты не собираешься просить меня о том, о чем я думаю? Руки прочь от моей вагины!

— Вообще-то от матки, — заметила я.

— В любом случае ни за что!

Эшли, инструктор, строго посмотрела на нас.

— Теперь примем позу счастливого ребенка. — Произнесла она низким, воркующим голосом.

— Мне только иронии на йоге не хватало, — пробормотала я. Мы перевернулись на спины, взяли себя за ступни и прижали колени к груди.

— Ты хочешь второго ребенка? — спросила Сэм.

— Не уверена.

Дети. Какие дети? Джой уже заводит разговоры о своей бат-мицве, а мне приходится покупать лекарства в бутылочках, которые легко открываются, с этикетками, которые легко читаются.

— Я старая.

— Ничего подобного, — возразила Сэм, выказывая дружескую поддержку.

Еще бы — она на полгода старше меня.

— В сорок два поздновато трижды кормить до полудня.

— Мадонна же кормила.

— Мадонна не человек, — ответила я.

Повинуясь инструкциям Эшли, мы опустили нош на пол, расслабили руки, так что они тяжело упали по бокам, и пять минут дышали в позе трупа. Затем сели, скрестив ноги, для последней медитации.

— Можешь кого-нибудь нанять, — продолжала Сэм. — Вроде кормилицы.

Эшли снова нахмурилась. Слово «кормилица» ни капли не похоже на «ом шанти шанти шанти»[20]. Сэм сложила ладони перед грудью.

— Возможно, скоро это снова войдет в моду. В любом случае, дело не в кормилицах, а в том, хочешь ли ты второго ребенка.

Я села прямо, прижала обе руки к сердцу и кивнула.

— Намаете[21], Эшли. — Затем обратилась к подруге: — Яне прочь это обдумать.

— Ты слишком много общаешься с юристами, — сказала Сэм.

Я покачала головой.

— Только с тобой. Может, зря я забиваю себе голову? Мои яйцеклетки наверняка протухли.

Мы свернули коврики. Эшли встала в дверях, одаривая учениц безмятежным дзен-прощанием. Мы бросили в корзину блоки и ремни и сели на матрас в прихожей, чтобы надеть ботинки и куртки. Я пришла в шерстяной шапке-ушанке, которую сама связала, подходящем шарфе и пухлом ядовито-розовом пуховике. По собственной весьма скромной оценке, я в нем похожа на малолитражку. Сэм была в роскошном красном кашемировом пончо, отделанном красными и оранжевыми помпонами из ангоры. «Я бы в таком напоминала извергающийся вулкан», — подумала я.

Мы пересекли засыпанную снегом Южную улицу и нырнули в кофейню, где обычно после йоги берем по двойному латте. Пока Сэм сдабривала кофе корицей и мускатным орехом, я повесила куртку на спинку стула. «Маленький братик или сестричка для Джой», — размышляла я, представляя малыша с каштановыми волосами и темными глазами Питера, такого же неторопливого и задумчивого. Ничего общего с моим бывшим, Брюсом Губерманом, который в связи с рождением Джой укатил на два года в Амстердам. Полагаю, там он посвятил себя благородной цели: выкурить марихуаны столько, сколько весит сам.

«Я взрослая», — напомнила я себе. Сэм сидела напротив с печеньем в шоколадной глазури и лукавым блеском в глазах.

— Дело в том, что у Джой проблемы, — выпалила я.

— Что? — Саманта явно удивилась.

— Она получила тройку по английскому.

Удивление сменилось замешательством.

— Да, знаю, — кивнула я, — беда невелика. Но Джой избегает любого общения. Цедит слова, словно поклялась молчать, и смотрит так, будто от меня воняет.

— Переходный возраст, — отозвалась Сэм, макая печенье в латте.

— Уже?

Я вспомнила, как учительница Джой спрашивала о мальчиках, а я небрежно от нее отмахнулась.

— Все из-за гормонов в молоке, — рассуждала Сэм. — В «Шестидесяти минутах» был репортаж. Восьмилетние девочки из Техаса уже носят в школу тампоны в коробках с едой.

Я вздрогнула.

— У Джой еще не начались месячные.

По крайней мере, она об этом не говорила. Разумеется, она поделилась бы со мной. Или нет? Мне стало не по себе.

— Не стоит так переживать, — посоветовала Сэм. — Она же не скатилась на двойки. К тому же седьмой класс не так важен, как старшие. Влюбилась, наверное.

— Просто возраст такой? — не унималась я. — Я ненавидела свою мать, ты ненавидела свою.

— До сих пор ненавижу, — бодро подтвердила Сэм. — Кстати, о приключениях последней недели.

Она залезла в спортивную сумку из крокодиловой кожи и достала коричневато-желтую папку.

— Вот, — Сэм положила передо мной верхний лист.

Я уставилась на лицо немолодого мужчины в толстых очках, с редеющими волосами и водянисто-голубыми глазами. Улыбка больше походила на тревожную гримасу. В биографии было написано, что ему сорок семь лет, разведен, исповедует прогрессивный иудаизм и посещает синагогу на Йом-Кипур и Рош Ха-Шана. Имеет степень магистра по градостроительству. Отец пятнадцатилетнего подростка, который живет с матерью. Обожает суши и закаты. Интернет-ник — Молодец Марк.