В свои тридцать восемь тётя Катя никогда не была замужем, и своих детей у неё не было.


Тётя Катя прожила со мной первые несколько дней, Анастасия Фёдоровна заходила, а мама звонила по два раза на дню. Казалось ничего особенного не произошло.

Однако постепенно я начала ощущать вокруг себя странную, тревожную пустоту и поначалу решила, что просто скучаю по маме с папой. Но чем дальше, тем волнение становилось сильнее.

Внутреннее беспокойство не отпускало ни утром, ни днем, ни вечером. Особенно вечером, когда за окнами темнело, и тягостные мысли о завтрашнем дне заставали меня за уроками или за чтением. Внезапно накатив, они разрастались и доводили до отчаяния, вытесняя всё остальное. Я засыпала и просыпалась, мечтая только о том, как бы избежать очередных столкновений с Дубенко.

Раньше, когда родители были дома, все школьные неприятности исчезали, стоило переступить порог квартиры, теперь же преследовали повсюду.


В ту пятницу я задержалась после восьмого урока, чтобы дописать сочинение. Обычно с литературой у меня проблем не возникало, но в этот раз тема поставила в тупик: «Имеет ли человек право на месть?».

Вроде бы всё ясно: месть — отвратительное, низкое намерение причинить вред другому. Однако формулировка «Имеет ли право?» заставила серьёзно задуматься.

Отчего никому не приходило в голову спросить: «Имеет ли человек право на убийство?» или «Имеет ли право на ложь?»

С местью всё обстояло гораздо сложнее, потому что у неё совсем другой окрас. По сути, она ведь является наказанием, которое может быть вполне справедливым.

На свете есть множество вещей, за которые перед законом ты отвечать не должен. Никто не накажет за унижение, насмешки, высокомерие или злые сплетни. Не существует никакой ответственности за предательство или разбитое сердце.


В половине пятого уже темнело, во дворах зажглись блёклые фонари, и грязный мартовский снег в их лучах блестел, как новенький.

Полностью погрузившись в свои мысли, я вышла с территории школы и свернула на узкую пешеходную дорожку, как вдруг раздался знакомый свист в спину. Оглянулась, и точно — догоняют. Все трое.

— Ты чё, жирная, обнаглела? — Дубенко дернул сзади за рюкзак. — Тебе сказали остановиться.

Лямки больно впились в плечи даже через куртку. Меня откинуло назад, и они заржали.

— Я не жирная, — тихо сказала я.

— Жирная, жирная, — медленно, со смаком проговаривая каждое слово, повторил Тарасов почти на ухо.

— Смотри в глаза, когда с тобой взрослые разговаривают, — Зинкевич потянулся, чтобы схватить за подбородок, но я вовремя отпрянула.

Тогда он запустил руку в рюкзак и извлек оттуда большие ножницы.

Заметив в моих глазах ужас Дубенко закатился. Тарасов же схватился за лямку рюкзака, и Зинкевич быстрым движением обрезал её.

Рюкзак грузно плюхнулся в лужу.

Я наклонилась за ним, и в этот момент Дубенко толкнул меня в плечо. Потеряв равновесие, я свалилась на рюкзак.

— Так, ребята, чего не расходимся? — послышался издалека голос нашей географички.

— Да вот, Котова упала. Поднимем её, — Тарасов схватил меня под локоть и очень грубо поставил на ноги.

Географичка обеспокоенно подошла:

— Вита, что с тобой? Голова кружится?

Хотелось сказать, какие они уроды, но последствия не заставили бы себя ждать.

— Немного.

— Плохо, — географичка сочувственно покачала головой. — Мальчики, проводите её домой.

— Обязательно, — с гадкой улыбочкой пообещал Дубенко.

— Не надо провожать. До свидания, — спешно сняв руку Тарасова с плеча, я рванула в сторону дома.

Однако успела добежать только до конца детской площадки, как услышала сзади топот и веселое улюлюканье. Припустила быстрее. Рюкзак то и дело съезжал и бил по ногам, дорожки скользили, и я два раза чуть не упала, но успела долететь до своего подъезда, когда им до меня оставалось всего ничего.


Заскочила в квартиру, захлопнула дверь, включила свет и какое-то время неподвижно стояла, разглядывая своё жалкое перепуганное отражение в огромных зеркалах гардероба.

Подол куртки был заляпан, темные волосы вылезали жалкими сосульками из-под шапки, подбородок трясся, а в глазах застыл такой глубокий испуг, что из голубых они превратились в серо-зеленые. Отвратительное, позорное зрелище.

Не разуваясь, я прошла на кухню и выглянула в окно. Все трое прилично запыхавшиеся стояли перед подъездом. Тарасов достал сигареты, а Зинкевич неожиданно поднял голову и увидел меня. Резко отпрянув, я запнулась о табуретку и вместе с ней шлёпнулась на пол. Локоть пронзили тысячи мелких иголочек, тёплая куртка смягчила удар.

В следующую секунду раздался требовательный стук в стекло и громкие крики: «Жирная, выходи!».

Я отползла под кухонный стол и притаилась. Какое-то время они ещё поскакали под окнами и благополучно свалили.

Есть совершенно не хотелось, но я погрела в микроволновке вишневый штрудель и сразу позвонила Эле.

Голос у неё был тихий, приглушенный, совсем болезненный.

— Как ты себя чувствуешь?

— Отвратительно. Второй день тридцать девять. Сил никаких.

— Бедняга. Но в твоей ситуации есть и плюсы. Дома в кровати спокойно, и никто не прицепится.

— К тебе прицепился Дубенко?

— Лямку обрезали, в лужу толкнули и до самого дома гнали.

— Знаешь, — немного подумав, сказала Эля. — Тебе нужно кого-нибудь нанять. Я вчера фильм смотрела. Там мужика одного бандиты доставали, и он нанял себе охранника. Почему-то сразу про тебя вспомнила. Можно, например, объявление в Интернете разместить. Я уверена, полно есть ребят, с которыми легко договориться насчет такого. Будешь за них сочинения писать, а они доходчиво объяснят этим козлам, что обижать тебя не стоит. Я вообще не понимаю, почему психологическую службу помощи подросткам сделали, а физической нет.

— Чтобы их побили? Но это же неправильно. Силой ничего не решается.

— Неправильно? — Эля возмущенно засипела в трубку. — Вспомни мировую историю. С агрессорами только силой всё и решается. Такие, как Дубенко, по-другому не понимают. И пока ты этого не признаешь, ничего не изменится. В Хогвартс тебя никто не заберет. Хочешь, я сама напишу это объявление?

— Нет, конечно. Не нужно. Я потерплю. Мама вернется, и всё наладится.

— Что наладится? Они же тебя всегда доставали и будут доставать, и твоя мама, как и раньше, ничего не сделает.

— Не сделает, но, когда она здесь, я о них почти не думаю и не замечаю. Мама говорит, что всё окружающее складывается из наших мыслей и того, как мы сами видим мир. Можно на небо смотреть и видеть светлое и прекрасное, а можно на грязь под ногами.

— Хочешь честно? Я думаю, что все твои проблемы именно из-за этого. Из-за того, что твоя мама кормит тебя этими сказками о светлом и прекрасном. Это же глупость и наив, как ты сама не понимаешь? Ладно, она сама странная, но ты-то вполне нормальная, когда не заводишь подобные разговоры.

— Моя мама не странная!

— Ещё какая странная. Носится с тобой, как с пятилетней. Гулять не пускает, даже сообщения в ВК проверяет.

— Она просто переживает за меня. Боится, чтобы ничего плохого не случилось. Разве это странно?

— Очень. А то, что ты не против всего этого, — ещё хуже.

— А почему я должна быть против? Я ничего плохого не пишу в сообщениях, а гулять — только лишний раз нарваться на Дубенко. И, знаешь, мне очень неприятно, что ты это сказала. Про меня говори что угодно, а мама у меня хорошая. И я по ней очень скучаю.

— Всё с тобой ясно. Тогда не жалуйся больше.

Эля бросила трубку, а я пошла в гостиную, завалилась на диван и долго лежала, тупо уставившись в потолок.

Там, высоко-высоко над землей, сквозь пухлые золотистые облака величественный белоголовый Клювокрыл нес меня в Хогвартс. Нужно было просто прекратить думать о неприятностях. Как раньше. Как я делала это с мамой.

Не смотреть под ноги и видеть Дубенко, а поднять голову и отыскать наверху что-то хорошее и светлое.


— Виточка, привет! — голос мамы звучал глухо, отдаленно, но успокаивающе. — Как твои дела?

— Всё в порядке, мамуль. Новостей нет. Сегодня писали сочинение про месть. Наверное, я плохо написала. Долго возилась и только один раз успела проверить.

— Не может быть. Пишешь ты чудесно. А сочиняешь ещё лучше, — мама рассмеялась. — Холодно в Москве? Ты в шапке ходишь? Смотри не переохлаждайся. Кушаешь нормально? Суп у тебя есть?

— Шапку надеваю, суп есть, погода противная. Лучше расскажи, как у вас.

И мама принялась долго и в красках рассказывать об экскурсии на Эмпайр Стейт Билдинг.


А где-то около семи у соседей наверху заиграла музыка. Сначала тихо, едва различимо, приятно разгоняя тишину моей квартиры. Но постепенно ритмы стали мощнее, а мелодии ярче. Послышался хлопок открываемой бутылки шампанского. Вечеринка разгоралась. Стук каблуков, громкий женский смех, мужские голоса и звон посуды.

Воспоминание о нетронутом штруделе заставило подняться. Зажгла на кухне свет. Делать ничего не хотелось. Даже читать.

Если бы у нас был телевизор, я бы тотчас бы отправилась его смотреть, но телевизора не было. Мама гордилась этим культурным достижением нашей семьи ещё больше, чем отказом от городского телефона, а мой семидесятилетний папа чувствовал себя истинным бунтарём, отдавая его своим знакомым со словами: «Приятной деградации».

Пришлось довольствоваться Ютубом. Просто включила раздел «популярное» и понеслось: тушение огурцов в виноградном соке, нанесение макияжа большими пальцами ног, прыжок с холодильника в корзину для бумаг, имитация крика шотландских пони, избиение тени палкой для селфи, выстукивание песен Джастина Бибера лбом о водосточную трубу и многое-многое другое.