Я еще находилась в машине, когда поняла, что если сегодня был понедельник, значит, я завтра снова иду к доктору. Получалось два дня подряд. А это уже означало ускорение ситуации. Это было как раз то, чего я хотела избежать: увлечения и ускорения.


Я приехала в клинику ровно четверть шестого. Очень странно, но я испытывала стыд. Впервые мы были действительно одни: комната секретарши пуста, входная дверь заперта.

Он был без пиджака, рукава рубашки закатаны, галстук ослаблен. Я никогда не видела его таким. Все прежние разы он был или полностью одет, или полностью раздет. Если был одет, то очень специфично, в свою профессиональную одежду — халат и фонендоскоп, а если раздет, то как раз наоборот, был очень обыкновенен, как все любовники, рвущиеся в бой. Сейчас, в 17.15, он был просто расслабленным мужчиной и отдыхающим с рюмкой в руках после рабочего дня.

— Выпьешь со мной? У меня только виски, льда нет.

Я кивнула, он протянул мне приземистый стакан, наполовину заполненный золотистой жидкостью. Обстановка была другой, и он тоже чувствовал это. Я могла выразить это словами. Возникла интимная атмосфера, чего никогда не было днем. Несмотря на большой стол и ряды полок с научными томами, я почти ощущала нежный запах цветов, я почти слышала струны проникновенной скрипки, возникавших из ничего. Слишком интимная обстановка, слишком много теплоты и чувства. Я, должно быть, совершила ошибку, придя сюда после работы. Я почувствовала, что задыхаюсь от цветов, музыки, близости с ним. Я решила уйти. Немедленно. Я поставила виски и направилась к двери.

Сначала мне показалось, что Гэв удивился, потом огорчился.

— Ты только что пришла.

— Я знаю. Но я не могу остаться. Я вспомнила, что оставила плиту невыключенной.

— Но ты же никогда не готовишь, — сказал он укоризненно. — Этим занимается Лу.

— Лу играет на пианино. Извини. В самом деле. В другой раз… в другое время.

Я оказалась в приемной, сердце мое отчаянно билось. Я прошла холл, направилась к лифту, затем замедлила шаги, пошла еще медленней, наполовину ожидая, наполовину надеясь, что он подбежит ко мне, обнимет, поцелует волосы, губы, кончик языка, проворкует что-нибудь на ухо, вернет меня назад в пустой кабинет. Но он не сделал этого, и я нажала на кнопку лифта.

Я ездила кругами, обескураженная. Я чувствовала себя дурой. Дурой, которая сама не знает, что хочет. Чего я хотела?

«Он кладет меня на кушетку, встает передо мной на колени. Я чувствую прикосновения его языка… я взволнована… мне хорошо, это безумство.

Если это такие сладкие минуты, так воспользуйся ими!»

Но я не воспользовалась.

Я еще не была готова ехать домой. Я решила проехаться и навестить Джесику. Она должна быть дома сейчас, кормить Дженни обедом. Мне всегда было легко находиться в обществе Джесики. Она не задавала вопросов, не высказывала категорических суждений. Мы чувствовали себя спокойней, когда делились своей никчемностью.

Джесика и Дженни разгадывали вместе головоломку, уже почти завершив ужин. Джесика уложила Дженни в кровать с красочной книжкой, а мы устроились поблизости, не включая света. Это как раз совпадало с нашим настроением.

Я отказалась, а она налила себе выпить. Мне показалось, что она пьет слишком много, но, конечно, я не имела права давать какие-то советы. Я думала, она должна была спросить меня, как обстоят дела с «Белой Лилией». Забавным было то, что подготовка к съемкам и их начало заняли так много времени, что все беспрестанно спрашивали, когда к ним приступят. Сейчас все интересовались, когда же фильм будет завершен. Но Джесика не спросила об этом. Складывалось впечатление, что она потеряла интерес ко всему происходящему. Мать была неизлечимо больна, и как казалось Джесике, не совсем в уме, поэтому все, что касалось фильма и Грега, абсолютно было ей безразлично. Она спросила меня, чем я занималась все эти дни, и я ответила, что ходила на консультации к психиатру.

— Да ты что?! Но ты, наверно, самое разумное создание из всех, кого я знаю.

— Недостаточно разумное, — улыбнулась я.

— Разумней не придумаешь! Я вспомнила, как несколько лет назад ты посоветовала мне обратиться к врачу-психиатру. Может быть, мне и следовало тогда сделать это. Может быть, тогда из моей жизни не получилось бы такой неразберихи. Была бы небольшая путаница, но не этот полный крах.

— Еще не поздно — сказала я без большой уверенности. Было бесполезно с жаром уговаривать ее, даже если бы у меня было для этого достаточно энергии. Она никогда не следовала моим советам даже в юности, а на этом жизненном этапе мне бы не удалось убедить ее тем более.

— Слишком поздно, — сказала она спокойно.

Безнадежность ее голоса, как обычно, передалась мне, и, независимо от себя самой, я начала проникаться теплотой к ней.

— Ты не должна отчаиваться, Джесика. Ты слишком молода для отчаяния. Почему бы тебе не позвонить Крису, дать ему право на отказ?

— Его молчание достаточно красноречиво. Это и есть отказ. Он сказал мне, что это было очень важно, чтобы я сказала матери все раньше — ну, ты знаешь все. Он дал ясно понять, что был только один путь, которым он мог принести мне какую-то пользу. А сейчас я не могу ничего сказать матери. Она больна и вообще иногда не понимает, о чем я говорю ей. И я даже не могу освободиться от своего брака, сделав для Криса хотя бы это. Уже не от чего освобождаться, все умерло. Умерло само по себе. Поэтому я ничего не могу сделать для Криса, чтобы показать, что его любовь что-то значит для меня. Что наша с ним любовь не на втором плане. И что он не был вторым в моей жизни. Мужчинам не нравится сознавать себя вторыми, даже если уверяешь их, что это глупая выдумка. Сейчас он подумает, что я выбрала его только по обязательству, по обещанию. Он не хочет больше иметь со мной дело. Зачем я ему сейчас?

— Но он же любит тебя! — рассудительно сказала я. — И, несмотря ни на что, он должен чувствовать, что ты любишь его тоже. А еще же есть Дженни. — С этими словами надежда и уверенность стали заполнять мою грудь. Может быть, мне сейчас удастся убедить ее, хотя раньше у меня этого не получалось.

— Джесика, но он не сможет отвернуться от Дженни.

— Но я не могу пользоваться девочкой.

— Кто сказал тебе, что ты не можешь? — требовательно спрашивала я. — Это у тебя есть. К тому же, ты же сделаешь это для Дженни. Дай ребенку передышку. Верни ей настоящего отца.

Она сделает это для Дженни, я поняла это по ее глазам.

— И не надо звонить. Просто сходи. Пойди в конце этой недели. Вы проведете вместе уик-энд.

— А мать? Дженни?

— Оставь мать с медработниками и подругами. А Дженни приводи к нам.

Она посмотрела на меня, и в ее взгляде я заметила первый проблеск надежды, которого не могла поймать уже много лет, с тех пор, как Крис ушел.

— Ты так считаешь? — спросила она меня больше формально. — А это удобно?

— Какой разговор, Джесика? Конечно же!

— Хорошо, я сделаю это. Ах Кэтти, спасибо тебе! — Она обняла меня.

— Тебе не за что благодарить меня.

— Есть за что. Я благодарю тебя за то, что ты моя подруга и все еще не махнула на меня рукой.

— О, Боже, — я почувствовала горячие слезы на лице. — Я еще могу приносить кому-то добро.

Наконец, хоть один день прошел не напрасно.

85

Всю оставшуюся часть недели я не могла думать ни о чем, кроме своего бегства от Гэвина во вторник. Было ли это концом наших отношений? Хотела ли я, чтобы это стало концом? Так быстро? Мне нужно было сразу как следует подумать. С самого начала. Я же знала, что Гэвин был серьезным человеком и что авантюра, подобная этой, не могла длиться долго. Можно было предположить, что вскоре она закончится ничем или приобретет большее значение. Но он же был доктором-психиатром, почему он не смог оценить ее состояние, и сам не принял решение? Я никак не могла определить, стоит ли мне продолжать свои регулярные посещения клиники по понедельникам днем.

В пятницу утром позвонила Энн. Она сказала что будет дома весь день: почему бы мне не заскочить к ней? Мы уже давно не встречались с Энн. Я шла к ней в это утро, надеясь, что она не будет расспрашивать меня ни о чем.

«Ах, взять бы да поехать к Энн верхом!»

Нет, это был Лос-Анджелес, и лошадей здесь не было, только автомобили. Множество-множество автомобилей, перекатывающихся с холма, мелодично сигналящих. Девицы, расчесывающие волосы на остановке у светофора. Большинство машин было спортивного типа с особыми отметками на бампере. С опознавательными отметками. Но какая разница для дороги, кто есть кто?

Я въехала в тихий тупик с домами из красного дерева и стекла. Я помнила, как Энн выбирала эту тихую заводь, вдали от оживленного движения, чтобы детям было безопасней. Я взбежала по лестнице, находившейся на ступенчатой террасе. Энн встретила меня. Волосы ее были заплетены в две косы, и налей был кухонный фартук. По дому витал волнующий кулинарный запах.

— Я думала, что вы с Джейн занимаетесь общественным питанием только в том заведении, которые вы создали.

— Нет, у меня сегодня выходной. Я готовлю для семьи. Я думаю, пока побаловать и их.

Я последовала за Энн в ее научно организованную современную кухню, полностью отделанную дубом, напоминающую зеленый сад с геранями, цветущими орхидеями и пряными травами.

— Что произошло? — как бы между прочим спросила Энн. Слишком уж безразличной она старалась казаться. С того самого дня, когда она уговаривала меня драгоценностями спасти мое замужество, она постоянно подозревала меня.

— Ничего особенного.

— Ты все еще ходишь к этому психиатру?

— Да. А что еще остается делать? — сказала я легкомысленно. — Вы с Джейн все время на работе, Джесика постоянно занята матерью… Сесиллия, конечно, тоже не бездельничает, — пробормотала я быстро, не давая ей шанса заподозрить меня в том, что я по какой-то причине не упомянула имени Сесиллии. — Мне не с кем общаться. А если женщина не занята, она становится обузой для детей и мужа. Она слишком много ворчит на них. Ты не согласна?