Лена стояла под душем, отдыхая от пережитого: когда ждала у переезда, почти бежала по мокрому лесу, а на мостике — никого… Горячие струйки стекали по телу, согревая и успокаивая.

— Леночка, — стукнул в дверь костяшками пальцев Миша. — Там, на стене, махровый халат, можешь надеть.

— Спасибо, — ответила Лена.

Халат — это уж слишком! Это почти провокация. Она вышла, как вошла, в брюках и свитере; ее встретил понимающий взгляд серых глаз и сервированный стол.

— Упер харчи из столовки, — доверительно сообщил Миша.

— И вино?

— Нет, вино, фрукты, кофе и там, — он кивнул в сторону холодильника, — мороженое — все приобретено на честно заработанное печатными строчками. Располагайся, я мигом.

Он скрылся в ванной, а Лена осторожно прошлась по роскошным, на ее взгляд, апартаментам. Еще и балкон! Неплохо устроились труженики пера. Хотя все это возведено было, кажется, до перестройки, когда писателей уважали, побаивались и баловали.

— Вот и я, — вышел Миша. — Халат, по примеру гостьи, надеть не посмел.

Господи, как он все понимал!

Миша подошел к столу, взял бутылку, взглянул на этикетку.

— «Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?» — галантно поинтересовался он.

Лена засмеялась.

— Тоже любите «Мастера и Маргариту»?

— Еще бы!

— И я! — обрадовалась сходству литературных вкусов Лена. — Что до вина, то, если я правильно понимаю, выбора у нас нет?

— Ну как же, как же, есть выбор! — с нарочитым возмущением возразил Миша. — Вот, пожалуйста!

Он распахнул холодильник.

— Ого! — воскликнула Лена. — Так вы небось пьяница?

— Увы, — с показным смирением признал Миша. — Хотя нет, наверное, нет: пьяницы, по слухам, хорошее вино не жалуют, им подавай «бормотуху». Так что почетный титул сей отрицаю. Но я буду работать здесь до глубокой осени, к чему затруднять себя поездками в город? А на станции, пожалуй, отравят. Так что? С какого начнем?

— С того, что на столе.

Светлое вино наполнило широкие, на тонких ножках фужеры.

— Выпьем, Леночка, на брудершафт, — сказал писатель. — А то мы блуждаем между «ты» и «вы», а по имени вы меня, грешного, так ни разу и не назвали. Неужели я столь безнадежно стар?

— Нет, что вы!

— Тогда — только «Миша» — с этой самой минуты. Как в Америке, без всякого отчества! Особенно если отчество, Господи помилуй, например, Ильич или, не к ночи будь помянут, Виссарионович. И никаких «вы»! Договорились?

— Договорились.

Их руки переплелись, они бесстрастно поцеловались — холодным, официальным поцелуем, как принято на брудершафтах, — и выпили прохладное кисловатое вино из бокалов друг друга.

— Теперь скажи: «Миша, я хочу есть».

— Миша, — послушно повторила Лена, чувствуя, как разливается по телу тепло и вино начинает туманить мозг: она совсем не умела пить. — Я не хочу есть.

— А чего ты хочешь? — внезапно охрипнув, спросил Миша.

Лена молчала.

Он встал, подошел к Лене и, как там, на мостике, обнял ее сзади, вместе со стулом.

— Можно посидеть на балконе, — торопливо сказала она.

— Да, — согласился он. — Только не нужно.

Лена запрокинула голову; на нее смотрели глаза, полные насмешливой нежности.

— Совершенно невозможная поза для поцелуя, — тихо сказал Миша и поцеловал Лену, дотянувшись до ее губ и не разжимая объятий. — Чего ты боишься? — спросил он еще тише.

— Не знаю… Всего, что будет, — беспомощно ответила Лена.

— Глупенькая, — улыбнулся Миша, отпустил ее, подошел к столу и снова налил в фужеры вина. — Будет хорошо, это я знаю точно. Выпьем! Нас ведь тянет друг к другу, или, может быть, я ошибаюсь?

— Нет, — покраснела Лена. — Не ошибаешься. Только я боюсь, ты подумаешь…

И опять Миша все угадал.

— Ничего такого я не подумаю, — взял он в свои ее руки. — Я же видел тебя не раз — как ты ходила по лесу и по аллеям, такие умные глаза, и такое в них одиночество… Я о тебе много думал: кто ты, почему одна? Надо было подойти раньше, но я, представь себе, не решался.

— Почему?

— Должно быть, чувствовал: даром это мне не пройдет.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Молча, обнявшись, прошли через альков в спальню, где стояли две тахты, разделенные тумбочкой. Миша задернул шторы, стало почти темно. И в этом сумраке, под шум дождя, содрогаясь от боли и счастья, Лена стала женщиной.

— Милая моя, так это у тебя впервые, — прошептал ее первый мужчина — растроганно, изумленно. — В наше время… В расхристанной нашей стране… Да ты просто реликт Золотого века!

— Не смейся…

— Посмотри на меня! Разве я смеюсь? Я чуть не плачу…

У него и в самом деле стояли в глазах слезы.

— Мне нужно в ванную, — шевельнулась Лена.

— Да-да, конечно, — засуетился Миша. — Вот чистое полотенце, салфетки… Что-нибудь еще?

— Нет, ничего. Я сейчас.

— Теперь-то ты можешь надеть халат? — крикнул ей в спину Миша. — Это уже ничего не значит?

Невозможно, когда тебя так понимают!

Лена вышла, путаясь в полах синего с белым халата. Миша встретил ее в бежевой свежей рубахе и легких брюках, какой-то очень вдруг молодой.

— Какая ты хорошенькая! — восхитился он. — В этом халате — как медвежонок. Он всегда теперь будет ждать тебя, хорошо? Пошли в столовую: уже обед.

— Нет, что ты, я не могу, — испугалась Лена.

— Почему? — простодушно удивился Миша.

— Потому что… Потому что…

— А, понимаю! — догадался Миша. — Никто здесь ничему не удивляется, никто никому бестактных вопросов не задает, так и знай! Не бойся, на тебя не будут глазеть: у нас такое не принято. К тому же в нынешние времена полным-полно посторонних. Разве я не говорил тебе: все коттеджи сдаются.

— Говорил.

— Ну вот. Это прежде все друг друга знали в лицо; теперь незнакомых лиц много. Так что пошли обедать, заодно погуляем. Смотри, какое солнце! Как по заказу.

Вышли на балкон и увидели: чудо произошло в природе. Толстым желто-красным ковром устлана была земля, с влажных деревьев, плавно кружась, падали последние багряные листья, подбавляя красок роскошному ковру осени. Ветер разогнал тучи, яркое небо сияло над головой.

Миша обнял Лену за плечи.

— Смотри, как радуется за нас природа. Ты ведь останешься? Утром провожу на станцию, поедешь в свой институт.

— В университет, — самолюбиво уточнила Лена.

— Сейчас везде — университеты да академии, — засмеялся Миша. — Так останешься?

— Я с собой ничего не взяла.

— А что, собственно, нужно студентке? — призадумался Миша. — Выдам тебе ручку, бумагу, соорудим бутерброды.

— А мама? Что ей скажу?

— Что-нибудь вместе придумаем! — оживился Миша. Он чувствовал, что почти уговорил Лену. — Дождь, слякоть… Решила заночевать у подруги.

— У нас так не принято.

— Тогда скажи правду, как есть, — рассердился Миша. — Тебе не три года.

— А как оно есть? — подняла глаза Лена.

— Пока не знаю, — задумчиво и серьезно ответил Миша. — Знаю только, что не случайная встреча, не то, что принято называть «связью». У меня к тебе огромная нежность, и удивительно трогательно, до слез, что у тебя до сих пор никого не было.

— Разве это так важно?

— Ты знаешь, да. Века не переменили мужчину: в глубине души каждый из нас жуткий собственник… А сейчас мне очень хочется, чтобы ты осталась. Не потому что… а просто так. Клянусь, больше к тебе не притронусь. — Он заметил мгновенное удивление, скользнувшее по лицу Лены. — Потому что… — Миша запнулся. — Черт, я волнуюсь, как мальчик. Чтобы ты не думала, что прошу поэтому. Нет! Мне хочется с тобой говорить, побольше узнать о тебе, чтобы мы уснули и проснулись вместе… Но если хочешь, ты можешь уйти на вторую тахту — она тоже застелена. А теперь мы идем обедать — я уже заказал — и не вздумай сказать «нет»!

Как много вместил в себя этот день! После обеда они гуляли по пронизанным солнцем аллеям, по роскошному ковру желтых, багровых и бурых листьев. Потом сидели в симпатичном маленьком баре и разговаривали, сходили к «святому колодцу» и набрали в кувшин воды. Вечером Лена позвонила маме: «Я останусь у Кати, хорошо?» — и, на всякий случай, Кате: «Не звони мне сегодня и завтра с утра, ладно? Я тебе потом все объясню».

— Интриги, интриги, — заметил, посмеиваясь, Миша. — Какая ты еще маленькая! Какая счастливая, что можешь звонить маме и что-то выдумывать. — Он поймал непонимающий взгляд Лены. — Счастливая, что у тебя есть мама — главная, что ни говори, защита в жизни. Пока у нас живы мамы, мы надежно защищены.

— От чего?

— От всего. Мама стоит между тобой и всем тяжелым, что может случиться, между тобой и, прости меня, смертью. Не знаю, как объяснить. По-настоящему это понимаешь, когда матери уже нет, когда остаешься один на один с жизнью и смертью. Перед тобой лежит финишная прямая, теперь — перед тобой, и никого — в защите…

Лена смотрела на Мишу испуганно: она и вправду не очень его понимала.

— Извини, — спохватился он. — О таком обычно не говорят, но мне почему-то кажется, что тебе я могу сказать все. И ты мне — тоже. Вот ты рассказала, как поступала в иняз, и мне так стало больно, словно это случилось со мной. А этот твой УНИК без аккредитации… Конечно, еще есть время, но вдруг они обманут тебя, вас всех, и вы останетесь без дипломов?

— Нет, дипломы, конечно, будут, — возразила Лена. — Только не государственные.

— А какой в них тогда прок?

— Какой-то все-таки есть…

— Похолодало… Закрываем дверь на балкон и пьем чай с коньяком, идет?

— С коньяком? Так есть еще и коньяк? А говорил, что не пьяница.