И Бонни Спенсер. Самая трудная часть дня. С утра я пытался изгнать безумное наваждение — Бонни с оголенными плечами, такая желанная. Я все еще не в силах был сопоставить этот образ с крупной, живой и в общем-то незатейливой Бонни. Я хотел, чтобы она покинула мои мысли, а она совершенно не собиралась мне в этом помочь.

Когда Грегори удалился — хотя он и успел перед уходом объявить в присутствии целого отряда из десяти человек, что я являю собой «Самого живописного копа всех времен и народов», — я схватился за телефонную трубку, намереваясь звякнуть домой Марти Маккормаку. Я хотел ввести его в курс дела и спросить, как он смотрит на то, чтобы я вызвал Бонни для беседы и немного ее припугнул. К тому же мне не терпелось пообщаться с приятелем.

И вдруг я почувствовал нечто знакомое каждому пьянице: легкий спазм в горле, сердцебиение, а потом усталость, ощущение того, что силы на пределе. Обычно это занимает считанные доли секунды, когда твой мозг говорит тебе: эй, приятель, страшно хочется дерябнуть. Я повесил трубку и поехал в Уэстхэмптон.

И вот ровно в пять я уже сидел на металлическом складном стуле в цоколе методистской церкви, окутанный обычными для этого места отвратительными клубами сигаретного дыма. Это была встреча общества Анонимных Алкоголиков. Я честно пытался заново копаться в себе и бесстрашно себя перекраивать. Но вместо этого ощутил, что скатываюсь в какую-то жаркую пучину, заново переживаю утреннюю встречу с Бонни и фантазирую на эту тему. Она снова пятится от меня и упирается спиной в раковину, но на этот раз я прижимаюсь к ней. Я целую ее, а она стонет от восторга и желания и кладет руки мне на плечи. И руки у нее такие чудесные.

Тут я сообразил, что дышу слишком глубоко и прерывисто. Усилием воли я попытался сконцентрироваться на чем-нибудь другом.

Клубы дыма, окутавшие цокольный этаж, слегка затуманили едкий цвет губной помады выступавшей. Девушку звали Дженнифер. Скулы ее покрывали алые полоски румян, а темно-коричневые тени доходили до самых бровей. Но голос совершенно не соответствовал боевой раскраске. Она была счастливой обладательницей высокого, глуповатого, сладкого голоска девчушки, которая просит тебя показать ей бицепсы, а потом восторженно визжит «Ой ты!». Дженнифер, пожалуй, была не старше Линн.

— Если хотите знать, я раньше вот что делала: выливала из пузыречков раствор для контактных линз, а взамен наливала водку, — объясняла Дженнифер.

Мы захохотали, захлопали в ладоши, потому что такого еще не слышали.

— В общем, у меня на работе в столе хранилось три таких пузыречка. Так что два-три раза в день я принималась моргать, как безумная, и бежала как бы промывать глаза.

Обычно я терпеть не мог этих собраний в летнее время. Уж не знаю, отчего, но стоило мне закрыть глаза (или так окосеть, что они не открывались), — и встречи Анонимных Алкоголиков до боли напоминали холостяцкие пирушки в безалкогольном варианте. Неопрятные церковные цоколи заполняли яппи [22], обменивавшиеся историями о собственной деградации и вручавшие друг другу визитные карточки. Несмотря на строгие запреты, кадреж был вполне в порядке вещей: «Эй, крошка, спонсор не нужен?»

…Тем временем сборище АА приступило к очередной сценке из хэмптонской жизни, и местные вроде меня сразу почувствовали себя… ну, скажем, как дома.

Дженнифер захихикала:

— Вот, значит, беру я пузыречек с раствором для линз — и пулей в туалет. И водку залпом. А после работы пузыречки в сумочку сложу, домой отволоку и наполню на завтра.

Народ оценил ее рассказ по достоинству. Вместе со всеми остальными я понимающе кивнул. Несмотря на то, что в Дженнифер не было ничего даже отдаленно напоминающего интеллект, я отдал должное ее исключительной сообразительности. И подумал: уж если вздумаешь собственноручно загадить себе жизнь, становишься таким изобретательным!

Я вытянул ноги и откинулся на спинку стула с намерением расслабиться и слушать, понимать, учиться. Но стоило мне приступить к обдумыванию одной здравой идеи — о том, как многие пьяницы почти с религиозным экстазом верят в безусловное превосходство водки, в ее невинность без запаха, в ее чистоту, — как мысль о Бонни снова засвербила в моем мозгу.

Черт бы ее побрал, что она все-таки за штучка? Что кроется за этой демонстративной прямолинейностью, за этой умной самоиронией? Не психопатка же она из фильма «Роковая страсть», преследовавшая Сая, не охотница, пытавшаяся заставить его сделать фильм по какой-то чуши собачьей, которую она именует сценарием, или сделать так, чтобы он снова ее полюбил, а может, она просто-напросто бездарная неудачница, которая притарабанилась на съемочную площадку, нанюхавшись для храбрости кокаина, опрокинув бутылочку или изучив какое-нибудь кретинское пособие о том, как стать неотразимо привлекательной?

А как быть с этой угрозой, о которой сообщил Грегори? Знаете, для меня, спеца по убийствам, эта фраза «тебе, подонок, не удастся больше так обращаться со мной», значила гораздо меньше, чем невнятное «погоди, я до тебя доберусь» или уж совсем недвусмысленное «я оторву тебе яйца и тебе же на шею намотаю!».

Во время нашей беседы Бонни обмолвилась парой слов о своем визите на площадку, но у меня создалось впечатление, что старина Сай сам просил ее заскочить и пообщаться, что они облобызали друг друга, что он сказал: «А, Бон, как раз я познакомлю тебя с Джонни, самым нашим крутым парнем», и они немного поболтали о неблагозвучных причастиях в тексте ее сценария.

И как прикажете понимать этот сюжет с «экскурсией» по дому? На фига такому расчетливому дельцу, как Сай, портить отношения с Линдси и приводить в дом бывшую жену-дылду, — видите ли, осматривать спальни-люкс, необъятные шкафы и королевскую кровать размером с ипподром? Какой смысл ему было показывать Бонни дом, как бы говоря: «Милая, напрасно ты отказалась от алиментов!» Что, он до такой степени хотел ее обидеть? Таким был негодяем? Или тут сама Бонни внесла свою лепту? И зачем она мне об этом рассказала? По простоте душевной? Или кто-то ее там застал, возможно, за чем-то предосудительным — когда она рылась в шкафу, забирала что-то, ей не принадлежащее? Хватило ли у нее ума сообразить, что мы сняли отпечатки пальцев со всего — начиная от дверных ручек и кончая лезвием любимого кухонного ножа Мэриэн Робертсон?

Да провались она пропадом, эта Бонни! Целый день мысль о ней не давала мне покоя. Я твердо знал, что в моих глазах Линдси не годилась Бонни в подметки. Я думал, что, увидев Линдси, я испытаю хоть дешевенькое волнение, и что же? Хваленая кинозвезда вообще оказалась мне до лампочки. Линдси, принявшая величественную позу на фоне окна, выглядела такой фальшивой после «естественной» Бонни.

Велика важность. Бонни в хорошей форме, и она… Ну, не знаю. Как-то развлекла меня, что ли. Я не мог сосредоточиться на собрании и злился оттого, что зациклился на Бонни, я вел себя как полный идиот. С точки зрения здравого смысла, я уже нашел все, чего желал. Линн — красивая, славная, молодая. А я расселся тут и, зажмурившись, представляю, как мои пальцы скользят по шелковистым плечам Бонни. Но ведь у нее может быть совершенно другая кожа — или липкая и влажная, или шершавая, как у ящерицы, а то еще все тело может быть покрыто мерзкими расплывчатыми веснушками.

Я не мог понять, что со мной творится. Далась мне эта Бонни Спенсер! Дался я сам себе! В конце концов, прав был Грегори, который в точку попал, назвав ее простушкой. Глаза? Глаза как глаза — ну, цвет интересный. Нос? Обыкновенный нос. Губы? Я уж и забыл какие — скорее всего бледные, бескровные. Не обратил внимания. Так какого дьявола я хотел… Я не мог даже сказать «хотел увидеть». Я просто ее хотел.

Ну и Бог с ней, с реальностью. Слишком приятны мои фантазии, чтобы открывать глаза. Я снова в ее кухне. Я бросаю пиджак на пол. Развязываю галстук, расстегиваю рубашку и сдираю с Бонни лифчик, чтобы прижаться кожей к ее коже… В этот момент я вздрогнул от оглушительных аплодисментов. Я встрепенулся и взглянул перед собой. Дженнифер, обнажая в улыбке измазанные помадой зубы, сходила с подмостков.

Да, господин женишок, нервишки у вас ни к черту. Вот в чем загвоздка, точно. Проведешь полжизни в пьянстве, блуде, тешась иллюзиями на свой счет («Сегодня только три бутылочки»), да к тому же регулярно обманывая своих сестер по греху («Ах, дорогая, как ты прекрасна, как я тебя люблю») — а в одночасье другим не станешь.

На сцене возник Вилли, председатель собрания, — мотоциклетный механик, местный амбал в клетчатой рубашке. Несколько лет назад ему выбили в драке зубы. Десны у него были что надо: как после прямого попадания артиллерийского снаряда. Он шепелявил.

— Будем шчитать, што вштреча удалашь на шлаву! — прогремел он. — Время жакруглятьша. Вше, у кого ешть охота, милошти прошим пришоединитьша к нам в Ушпокоительной молитве.

Господи, неужто только я один мучился от того, что не мог смотреть на вещи просто? Или я опять по уши в дерьме и помышляю о саморазрушении? Вроде того, чтобы послать ее на фиг, что равносильно было послать на фиг счастье, стабильность, шанс вернуть себе человеческий облик. Неужели я все еще жаждал отключиться?

Настал час молитвы, и все мы, сорок пять душ, встали и сложили руки перед собой. Я изо всех сил сжал ладони. Я чувствовал тепло единения в этом порыве, даже с кретином яппи в белых теннисках, что стоял справа от меня. Я думал: вот зачем я здесь. Мне нужна поддержка. Мне не справиться одному. Эти люди мне необходимы. Мне нужен Бог. Мне нужна…

Но я не в силах был совладать с мыслями о Бонни. Что-то с ней не то, пульсировало в моем мозгу. Вдобавок, объективно, повода заводиться не было ни малейшего. Но я все представлял и представлял, как я целую ее теплую гладкую кожу…

— Господь, даруй мне успокоение… — мой голос прозвучал неприлично громко.