В итоге, утреннее заседание так ничего и не прояснило. Вот тогда-то я и вспомнил о своем давнем приятеле, имевшем отношение к кино. О Джерими. Джерми.


Джерими Котмэн, самый популярный кинокритик на телевидении, был одним из моих богатых и знаменитых друзей. Врать не стану, мы не были закадычными дружками. К тому же с нашей последней встречи прошло более двадцати лет.

Джерими происходил из состоятельной семьи и приезжал в Бриджхэмптон на лето. Его отец был биржевым маклером, у которого, по-моему, не было других клиентов, кроме него самого. Мистер Котмэн вечно играл в гольф: его кожа приобрела фактуру хорошо прожаренного сэндвича с сыром. Миссис Котмэн, всех без разбора называвшая «голубчик», целое лето щеголяла в чепце, завязанном под подбородком, вцепившись в садовые ножницы и подстригая все, что не успевало дать деру. Их дом, разухабистая викторианская постройка из белой древесины, выходил окнами на побережье Мекокс Бэй.

Дети богатых родителей вроде Джерими все лето развлекались: купались друг у друга в бассейнах, ходили друг к другу на вечеринки пляжных клубов, брали уроки верховой езды, щеголяя в смешных штанах с начесом на ляжках. Обыкновенные дети вроде меня работали. Я начал с соскребания утиного дерьма и сортировки картошки у фермера, который купил нашу землю. К двенадцати годам моя квалификация выросла настолько, что мне доверяли чистить бассейны, а потом я удостоился должности мальчика для гольфа в одном из местных гольф-клубов.

Но несмотря на уйму работы, лето всегда давало какую-то передышку. Темнело очень поздно, поэтому, наскоро заглотав ужин, мы неслись на бейсбольное поле. С третьего класса мы сыграли, наверное, четыре тысячи бейсбольных матчей. Шло время, шестидесятые сменяли пятидесятые, и наши рубашки становились все более потрепанными, а бледные, костистые грудные клетки девятилетних задохликов обрастали мускулами и превращались в крупные, сильные, волосатые торсы учеников старших классов.

Мы играли только со своими, бриджхэмптонскими. В один прекрасный день на горизонте возник некто из дачников, фасоня на английском гоночном велосипеде. Он колесил поодаль несколько вечеров подряд, а однажды притормозил, поставил велик на подножку и с озабоченным видом начал прощупывать шины. Обычно в таких случаях мы в упор не видели незваного гостя, мол, уж в этот клуб тебе, подонок, дорожка заказана. Но если он выглядел неплохим и спортивным парнем, мы иногда делали маленькое исключение. Короче, чужакам приходилось на уши встать, чтобы добиться от нас хотя бы «здрасьте». И уж если кому это удавалось, и пацан не был слишком уж хорошо одет, иногда мы интересовались, не хочет ли он часом сделать пару ударов.

Джерими (а именно я стал называть его просто «Джерми» [21], стал одним из лучших игроков в нашей команде. У него был невероятно сильный удар, подавал он, правда, так себе. Но зато умел смешно и язвительно передразнивать. Он выбирал какую-нибудь кинозвезду или знаменитого бейсболиста и их голосами и с характерной мимикой изрекал ужасные вещи о ком-нибудь из парней. Выходило, что нас обзывает сама Мэрилин Монро или Карл Ястшемски (величайший из уроженцев Бриджхэмптона, которому прощали даже то, что он играл за Бостон).

Я никогда не встречал человека более оригинального, чем Джерми Котмэн. Способного отбрить даже водителей автобусов. Способного сказать все, что приходит в голову. Черт, как, наверное, это здорово! Мы быстро сдружились, каждое лето встречались, и в конце концов между нами установилась высшая степень доверия, позволявшая поверять друг другу самые сокровенные фантазии на тему спорта. Мы были закадычными друзьями с двенадцати лет до поступления в колледж.

Джерми поступил в Брауновский частный колледж. Я — в государственный, в Олбани. Тем летом, после первого курса, я разыскивал его, но его матушка, как всегда подрезавшая розы, которые чем-то ей не угодили, сказала: извини, голубчик, Джерими сейчас в Болонье, изучает итальянский. С тех пор я видел его раз или два, но нам не особенно было о чем говорить: к тому времени он превратился в молодого интеллектуала, я — в наркомана. А в бейсбол мы больше не играли.

Но сведения о Джерми долетали до городка. Я слышал, что он закончил какой-то институт в Чикаго; что он работал в какой-то газете в Лос-Анджелесе; что он работал в сякой-то газете в Атланте; что он писал длиннющие кинообзоры — думаю, критические, — для каких-то высоколобых журналов.

А потом однажды вечером я включил телевизор — ба, да это Джерм! Помню, я валялся на диване, солидно выпимши, но еще не совсем отрубившись, потягивая пивко и тыча пальцем в пульт управления. А он сидел там, на экране, раскачиваясь в большом кожаном кресле, одна нога на другой, и объясняя нам, простодушным телезрителям — с давних лет знакомым мне поучительным и гнусавым голосом (как будто у него на носу была прищепка) — почему критика перехвалила фильм «Прощание с Африкой». А потом передразнивал Мэрил Стрип — совсем немножко, но ужасно ядовито и поразительно похоже.

Джерми преуспевал. Был известен. И в следующие два года его шоу стало еще лучше. Он не только критиковал. Конечно, все осталось — и убийственные едкие обзоры, и меткое пародирование, — но он перестал щеголять своим интеллектуальным превосходством и начал выказывать свой недюжинно острый ум. Он прокручивал отрывок фильма в замедленном варианте, а потом раскладывал по полочкам, как была произведена та или иная съемка, или, шаг за шагом, описывал, почему такой-то и сякой-то — хороший режиссер, а такой-то и сякой-то — плохой оператор. Он хорошо знал актеров. Однажды он рассказал, как некая внутренняя склока в съемочной группе загубила неплохой фильм.

По пятницам, в семь тридцать вечера, передачу Джерми смотрела вся Америка. И читала: в журнале «Пипл», «Тайм», «Ньюсуик». Я вычитал, что он женился на дочери известного в сороковых годах режиссера, что он купил дом на скалистом обрыве, окнами на Тихий океан; что он перебрался в Нью-Йорк; что через пятнадцать лет он развелся с женой и женился на какой-то бродвейской художнице по свету — по слухам, известной, но я о ней никогда не слышал. Потом в городке заговорили, что у его отца апоплексический удар, столь стремительно настигший его во время очередной игры в гольф, что его даже не успели перенести в здание клуба. И что мать Джерми тоже умерла, а Джерми унаследовал дом. Но хотя я постоянно следил за событиями его жизни, я так и не встречался с ним с тех пор, как я играл нападающим, а он стоял на подаче.

Поначалу я постеснялся ему звонить, а потом подумал: свалюсь-ка я как снег на голову. Не исключено, правда, что в такой роскошный солнечный воскресный полдень Джерми окажется занят. Или будет сидеть дома, упражняясь в зловредном пародировании Клинта Иствуда, или будет трахаться с художницей по свету, или (и тут я сам себе улыбнулся) усядется на кровать по-турецки и будет втирать крем для лица в бейсбольную перчатку.

Через минуту он встретил меня на пороге своего дома, опершись о дверной косяк, будто бы защищая свою крепость от незваного гостя, который преспокойно мог бы отпихнуть его и быстренько обчистить гостиную.

— Я вас слушаю, — он произнес это тоном, температура которого была близка к абсолютному нулю.

— Джерми, узнаешь?

Тут он, конечно, заорал: «Сколько лет, сколько зим! Не верю своим глазам!», а потом мы долго стискивали друг другу пальцы. Мы не притворялись. Мы, правда, были оба ужасно взволнованы этой встречей, хотя и не настолько, чтобы дать волю естественному желанию, а именно — обняться, не как два педераста, а как давно не видевшие друг друга старые приятели из романтических сериалов.

— Ну, Стив, добро пожаловать!

Мы проследовали в гостиную, миновав просторный холл. Для меня это было все равно что вернуться в 1959 год: в углу все так же красовался бело-голубой зонт, набитый теннисными ракетками, а на стене висело потускневшее обшарпанное зеркало в резной деревянной раме.

— Просто не верится, — сказал я. — Ничего не изменилось. Как будто сейчас вбежит твоя сестрица и начнет в меня плеваться.

— Точно! — сказал Джерми, как всегда, гнусавя. — Как же я мог забыть. Она как-то целое лето в тебя плевалась. Очень была влюблена.

Дом Котмэнов по-прежнему хранил ту беспечную обшарпанность, которая поражала меня в дни нашего детства. Выцветшая мебель все так же была обита тканью в цветочки. Эти цветочки словно сползали с диванов на вытертые до ниток коврики, а с ковриков — на деревянный паркет и снова карабкались вверх — на плетеные стулья. Снаружи, на задней террасе в глиняных замшелых горшках росли опять-таки цветы и обитали старые кованые металлические стулья, выкрашенные белой краской, которая местами облезла.

Подобно своему жилищу, Джерми не слишком переменился. Высокий, ростом примерно с меня, только вот лицо оставалось прежним — круглым и младенческим, с носиком-кнопкой и широко расставленными глазами. Ну, само собой, на лбу появились морщинки, а каштановые волосы украсила седина, но в своих роговых очках и белом шерстяном свитере он был похож скорее на подростка-переростка, напялившего папашин костюм, чем на настоящего взрослого.

Он жестом пригласил меня сесть.

— Ты что будешь? Кофе? — тут он что-то припомнил. — Может, пива?

Я покачал головой.

— Стив, Боже мой, расскажи о себе. Где ты живешь? Чем занимаешься?

Джерми был слишком хорошо воспитан, чтобы прямо спросить: чего тебе надо? Хотя наверняка в глубине души он подумал, что я заявился занять денег или с какой-нибудь мерзкой просьбой типа: подари мне, пожалуйста, фото Мадонны с автографом.

— Живу я по-прежнему здесь, в Бриджхэмптоне, на севере Скаттл Хоул…

— Женат, холост, раз… — тут он умолк, а потом продолжил еще более воодушевленно: — А я опять женился. В прошлом году. — Он выдержал паузу, давая мне возможность подготовиться к сногсшибательной новости. — На Фейс Амстед.