Джон Грин - Виноваты звезды

– Хейзел, что? Детка, – мама нащупала пульт и снова нажала паузу, – что случилось?

– Просто спрашиваю, вы останетесь вместе?

– Да, конечно. Конечно, – ответил папа. – Мы с твоей мамой любим друг друга, и если мы потеряем тебя, мы пройдем через это вместе.

– Поклянись Богом, – потребовала я.

– Клянусь Богом, – произнес папа.

Я посмотрела на маму.

– Клянусь Богом, – повторила она. – А почему ты вообще об этом волнуешься?

– Не хочу разрушить вашу жизнь.

Мама нагнулась, прижалась лицом к моим всклокоченным волосам и поцеловала в макушку. Я сказала папе:

– Я не хочу, чтобы ты превратился в жалкого спившегося безработного.

Мама улыбнулась:

– Твой папа не Питер ван Хутен, Хейзел. Уж ты-то лучше других знаешь, что можно жить и с болью.

– Ладно, – сказала я. Мама обняла меня, и я не сопротивлялась, хотя и не хотела, чтобы меня обнимали. – О'кей, нажми уже на паузу еще раз.

Я съела несколько вилок ужина – макароны в виде галстука-бабочки с соусом песто – и смогла удержать пищу внутри.

На следующее утро я проснулась в ужасе – мне приснилось, что я оказалась посредине огромного озера. Я резко села в кровати, натянув трубку ИВЛ, и почувствовала на себе мамину руку.

– Хейзел, ты что? – Сердце у меня сильно билось, но я кивнула в том смысле, что все в порядке. Мама сказала: – Тебе звонит Кейтлин.

Я показала на маску ИВЛ. Мама помогла ее отстегнуть, надела мне канюлю от Филиппа, и наконец я взяла у нее мой сотовый:

– Привет, Кейтлин.

– Я звоню узнать, как ты, – сказала она. – Как у тебя дела?

– Спасибо, – ответила я. – Дела нормально.

– Тебе страшно не повезло, дорогая. Ты пережила непомерную несправедливость.

– Да, наверное, – согласилась я. Я мало думаю о своем везенье или невезенье. Мне совершенно не хотелось говорить с Кейтлин, но она затягивала разговор.

– Слушай, а как это? – спросила она.

– Когда умирает твой бойфренд? Это паршиво.

– Нет, – уточнила Кейтлин. – Быть влюбленной?

– О-о, – выдохнула я. – Это… Мне было очень приятно общаться с таким интересным человеком. Мы были очень разными, спорили о многих вещах, но он всегда был очень интересным, понимаешь?

– Увы, нет. Парни, с которыми знакомлюсь я, чудовищно неинтересны.

– Он не был совершенством. Он не был идеальным. Он не был сказочным принцем. Временами старался походить на принца, но мне он больше нравился, когда с него слетала эта шелуха.

– У тебя есть альбом его снимков и писем?

– Несколько снимков есть, но писем он мне никогда не писал. Правда, в его блокноте отсутствует несколько страниц, там могло быть что-то для меня, но, по-моему, он их выбросил или они потерялись.

– Может, он сбросил их тебе по электронке?

– Нет, уже давно бы все пришло.

– Тогда, может, они были написаны не для тебя, – предположила Кейтлин. – Что, если… Я говорю не для того, чтобы испортить тебе настроение, но что, если он написал их кому-то другому и переслал по электронной почте…

– Ван Хутен! – закричала я.

– Ты чего? Это ты так кашляешь?

– Кейтлин, ты чудо. Ты гений! Мне пора.

Я нажала отбой, перекатилась на кровати, достала ноутбук, включила его и написала Лидевью Влигентхарт.

Лидевью!

Я считаю, что Огастус Уотерс переслал несколько страниц из записной книжки Питеру ван Хутену незадолго до своей смерти. Мне очень важно, чтобы кто-нибудь их прочел. Я, конечно, тоже хочу прочесть, но, возможно, они написаны не для меня. Тем не менее эти страницы надо найти. Обязательно надо. Вы можете мне помочь?

Ваш друг Хейзел Грейс Ланкастер.

Лидевью ответила через несколько часов.

Дорогая Хейзел!

Я не знала, что Огастус умер, и очень опечалена этой новостью. Такой харизматичный молодой человек! Мне крайне жаль, скорблю вместе с вами.

Я не говорила с Питером со дня своего увольнения, мы с вами еще тогда ходили в музей. Сейчас у нас глубокая ночь, но с утра я первым делом поеду к нему домой, найду это письмо и заставлю Питера его прочитать. Обычно утром с ним еще вполне можно разговаривать.

Ваш друг Лидевью Влигентхарт.

P.S. Захвачу с собой бойфренда на случай, если Питера придется физически удерживать.

Я гадала, почему в свои последние дни Огастус писал не мне, а ван Хутену, упирая на то, что ван Хутен будет прощен, если передаст мне сиквел. Может, страницы из записной книжки содержат лишь повтор его настойчивой просьбы? Не исключено. Свою неизлечимость Гас вложил в осуществление моей мечты; вряд ли стоит умирать ради сиквела, но это самое большее, что оставалось в его распоряжении.

Я постоянно обновляла почту, потом поспала несколько часов и в пять утра снова начала обновлять, но писем не было. Я пробовала смотреть телевизор, но мыслями то и дело возвращалась в Амстердам, представляя, как Лидевью Влигентхарт и ее бойфренд едут на велосипедах через весь город с безумной миссией – найти последнее письмо мертвого юноши. Как хорошо было бы подскакивать на багажнике позади Лидевью Влигентхарт на мощеных улицах, и чтобы ее кудрявые рыжие волосы отдувало ветром мне в лицо, а на улицах пахло бы водой из каналов и сигаретным дымом, и люди сидели бы в уличных кафе за кружкой пива, произнося «р» и «дж» так, как мне никогда не выучиться.

Мне не хватало… будущего. Конечно, я и до его рецидива понимала, что мне не суждено состариться с Огастусом Уотерсом. Но, думая о Лидевью и ее бойфренде, я чувствовала себя ограбленной. Я, наверное, никогда больше не увижу океан с высоты тридцать тысяч футов; с такого расстояния нельзя различить волны или лодки, и океан кажется безбрежным монолитом. Я могу его представить. Я могу его помнить. Но я не увижу его снова, и мне пришло в голову, что ненасытное людское честолюбие никогда не удовлетворится сбывшимися мечтами: всегда кажется, что все можно сделать лучше и заново.

Наверное, так и будет, даже если дожить до девяноста, хотя я завидую тем, кому повезет проверить это лично. С другой стороны, я уже прожила вдвое больше, чем дочь ван Хутена. Ему не суждено было иметь ребенка, который умрет в шестнадцать.

Неожиданно мама встала между мной и телевизором, держа руки за спиной.

– Хейзел, – сказала она так серьезно, что я испугалась – что-то случилось.

– Да?

– Ты знаешь, какой сегодня день?

– Мой день рождения?

Она засмеялась:

– Еще нет. Сегодня четырнадцатое июля, Хейзел.

– Твой день рождения?

– Нет.

– День рождения Гарри Гудини?

– Нет.

– Все, я устала гадать.

– Сегодня же день взятия Бастилии! – Она развела руки в стороны и с энтузиазмом замахала двумя маленькими французскими флагами.

– Фикция какая-то, вроде Дня профилактики холеры.

– Уверяю тебя, Хейзел, во взятии Бастилии нет ничего фиктивного. Да будет тебе известно, что двести двадцать три года назад народ Франции ворвался в тюрьму Бастилию, чтобы добыть себе оружие и сражаться за свободу.

– Вау, – обрадовалась я. – Надо отпраздновать эту исключительно важную дату.

– Так получилось, что я только что договорилась о пикнике в Холидей-парке с твоим отцом.

Она никогда не успокоится, моя мама. Я оттолкнулась от дивана и встала. Вместе мы кое-как нарезали толстых сандвичей и извлекли из чулана в коридоре пыльную корзину для пикников.

День по местным меркам был прекрасный. Наконец-то в Индианаполис пришло настоящее лето, теплое и влажное, – такая погода после долгой зимы напоминает, что мир создавался не для людей, это люди созданы для мира. Папа нас уже ждал в светло-коричневом костюме, стоя на парковочном месте для инвалидов и что-то печатая на карманном компьютере. Он помахал нам, когда мы парковались, и обнял меня.

– Вот это погода, – сказал он. – Живи мы в Калифорнии, каждый день такое бы видели.

– Ну и надоели бы нам сразу погожие дни, – возразила мама. Она была не права, но поправлять я не стала.

Мы расстелили одеяло у Развалин – странного прямоугольного сооружения, изображавшего развалины Рима, ляпнутого посреди Индианаполиса. Не настоящие развалины, а этакое скульптурное воссоздание. Построенные восемьдесят лет назад, Развалины от небрежного отношения и запустения превратились в настоящие развалины. Ван Хутену бы понравилось. И Гасу тоже.

В тени Развалин мы съели скромный ленч.

– Тебе дать крем от солнца? – спросила мама.

– Не надо, – ответила я.

Ветер шелестел листвой и приносил с игровой площадки вопли детей, разгадавших тайну, как быть живыми, как ориентироваться в мире, созданном не для них, в пределах игровой площадки, созданной для них. Папа перехватил мой взгляд и спросил:

– Тебе обидно, что ты не можешь так резвиться?

– Иногда, пожалуй.

Но думала я не об этом. Я старалась все замечать: игру света на обветшавших Развалинах, едва научившегося ходить карапуза, обнаружившего палочку в углу детской площадки, мою неутомимую мать, чертившую зигзаги горчицы на сандвиче с индейкой, папу, убравшего в карман карманный компьютер и сдерживающего желание его достать, парня, бросающего фрисби своей собаке, которая в сотый раз бежит почти наравне с пластмассовой тарелкой, перехватывает ее и приносит.

Кто я такая, чтобы утверждать, что все это не навсегда? Кто такой Питер ван Хутен, чтобы заявлять как факт гипотезу, что любые наши усилия тщетны? Все, что я знаю о рае, и все, что я знаю о смерти, здесь, в этом парке: элегантная вселенная в непрерывном движении, изобилующая руинами и шумными детьми.

Папа помахал ладонью у меня перед глазами.

– Хейзел, проснись! Ты где?

– А, да, что?

– Мама предложила съездить к Гасу.

– Давайте, конечно, – сказала я.

Поэтому после ленча мы отправились на кладбище Краун-Хилл, последнее пристанище трех вице-президентов, одного президента и Огастуса Уотерса. Мы подъехали к холму и остановились. Сзади, по Тридцать восьмой улице, проносились машины. Найти могилу Гаса оказалось легко – она была самой свежей. Земля над гробом еще не осела. Могильного камня пока не поставили.