— Для Кэтрин он и вправду бог. Но учти, что в придачу ко всему он еще и волокита. Так что будь осторожна. Ведь тебе не захочется, чтобы из-за минутного увлечения у них жизнь пошла наперекосяк, ты ведь не такая?

Викки почувствовала, как ее захлестывает волна раздражения.

— Нет, я не такая, и никому не хочу причинять неприятности, и мне непонятно, почему все думают обо мне Бог знает что!

Кланки покачала головой.

— Все дело в твоей манере держаться, девочка. Не очень-то ты дружелюбна — по крайней мере, таково первое впечатление.

— Да, изливать душу перед посторонними — не в моем характере. Полагаю, я унаследовала это качество от своего отца, — отозвалась Викки, уязвленная куда больше, чем считала возможным показать.

— Ну уж нет! — резко ответила Кланки. — Твой отец обладал редким качеством — превращать в друзей всех, с кем ему приходилось сталкиваться.

— Значит, все дело в матери, — ожесточаясь, продолжала гнуть свое Викки. — Насколько я знаю, она была на редкость тщеславна.

— Уж это точно, — со вздохом проговорила Роза. — Тщеславна во всем, что касалось ее красоты, таланта, славы.

— Вы ее любили?

— Любила ли я ее? Право, не знаю. А вот восхищаться ею — восхищалась. Боюсь, сверх всякой меры.

Кланки со звоном поставила чашку на блюдце.

— Мара была чудесным человеком! — заявила она, метнув на Розу суровый взгляд. — Да, она любила настоять на своем, с этим я могу согласиться. Но при этом она была очень добра и умела стать настоящим другом. И твой отец в ней души не чаял. Если бы ты только могла видеть их вместе! Джейм, которого газетчики окрестили «золотым мальчиком», и Принцесса Мара — королева цирка.

Кланки пристально посмотрела на Викки и взгляд ее смягчился.

— Ты была его «Принцессой Солнышко». Он обожал посадить тебя на плечи и носиться по комнате, не обращая внимания на твои вопли протеста. Впрочем, ты ничего этого не помнишь. Тебе не было и двух лет, когда его… когда это произошло.

Кланки смолкла, а Викки беспомощно взглянула на Розу. Но Роза сосредоточенно изучала расположение чаинок на дне чашки, словно увидела в их узоре нечто необычайно важное.

— Да, — сказала она наконец, — он любил обеих своих принцесс. А как его любила твоя мать!

У Викки комок подкатил к горлу.

— Расскажите мне о матери, — порывисто сказала она.

И тогда, словно давно накопившаяся боль прорвалась наружу, Роза живо и страстно описала ей девочку-цыганку в возрасте еще более юном, чем Викки, которую соплеменники изгнали из табора. Как ее избили и совершенно раздетую швырнули в канаву у большой дороги. Викки узнала, как ее родители познакомились, услышала такое странное в устах цыганки слово «Гарвард», выслушала, как Джейм Сен-Клер пожертвовал наследством ради девушки, не умевшей написать даже собственное имя, девушки, с которой он обрел счастье. Роза рассказала Викки о том, как ее мать достигла вершин славы и как в одно роковое мгновение ее руки выпустили канат…

Когда она закончила, глаза Викки были полны слез. Боже, как ей было жаль своих родителей, погибших такими молодыми! И ужасно жаль себя, лишившуюся их так рано и ничего о них не знавшую.

— Ты стыдишься своей цыганской крови? — спросила вдруг Роза.

— Честно говоря, я не чувствую никакой связи с ними, — ответила Викки, немного озадаченная таким вопросом. — Если на то пошло, я всего лишь на четверть цыганка.

Если Розу и задел ее ответ, то она не подала виду, только засуетилась и начала собираться к себе в палатку. Викки поняла, что ей пора идти.

Викки шла к пульману, размышляя о том, что узнала от Розы. Кто же та женщина из ее детства, которую она смутно помнит — мать, английская няня или Роза собственной персоной? В любом случае она была рада, что такой разговор состоялся. На будущее ей стоит поучиться быть более приветливой и дружелюбной — не ради цирка, в котором она собиралась пробыть от силы несколько недель, а просто ради самой себя. Пусть даже она не успеет завести себе новых подруг и друзей среди циркачей — все равно интересно попробовать научиться общаться с окружающими с той же легкостью, с которой ей давалось общение с лошадьми или с Виски, ее любимой собачонкой.

17

Кончался октябрь, а вместе с ним и сезон. Викки стала замечать пусть сдержанное, но признание со стороны остальных членов труппы. Особого проявления дружеских чувств не было, но с ней уже многие здоровались, иногда останавливались, чтобы обсудить последние цирковые новости, и впервые за все это время, заходя в походную кухню и усаживаясь за длинный стол, она чувствовала себя непринужденно.

Ей выделили место в пульмановском вагоне для женщин, где она жила в пестрой компании незамужних артисток, и хотя она предпочитала оставаться скорее слушательницей, чем участницей их разговоров, отверженной она себя уже не ощущала. Кроме того, как она вскоре поняла, ее дружба с Розой сама по себе способствовала тому, что большая часть труппы достаточно быстро распростилась со своими предубеждениями в отношении новенькой. И лишь подчеркнутое нежелание Майкла замечать ее угнетало Викки.

Поведение Брадфорда-младшего казалось ей обидным. Даже когда она приходила повидаться с Виски, он разговаривал с ней сквозь зубы. Поскольку держать животных в пульмане не позволялось, Викки вынуждена была оставить собачонку у Майкла. После того как он небрежным тоном сообщил, что с десяти до двенадцати работает и очень рассчитывает на то, что она сама станет выгуливать Виски по утрам, Майкл и Викки встречались ежедневно, но это никак не улучшало их отношений.

Все долгие темные вечера, свободные от выступлений, Викки проводила с Нэнси. Как и у Розы, вся жизнь Нэнси была связана с цирком, и ее воспоминания о детстве с родителями-акробатами очаровывали и интриговали Викки.

— Ты никогда не чувствовала себя обманутой из-за того, что не имела нормального дома? — спросила однажды Викки. Они вязали очередные пинетки для будущего младенца, и лучи садящегося за горизонт солнца, брызжущие через окно фургона, выхватывали из полумрака чуть отекшее лицо и опухшие лодыжки Нэнси.

— Обманутой? — недоуменно переспросила Нэнси. — А с чего мне чувствовать себя обманутой, если я никогда ничего другого не знала?

— А вдруг случилось бы так, что ты… — Викни не договорила, но Нэнси ее поняла.

— Если бы я не смогла больше работать на арене? Что ж, я бы попросила мистера Сэма дать мне любую другую работу. Она бы мне, конечно, но нравилась, как ты понимаешь, но я бы не хотела жить где-то в ином мире. Я бы скорее стала проверять билеты или стряпать у Куки, даже помои выносить с кухни… — тут она хихикнула. — Как только у меня снова появится фигура, я всегда смогу найти работу и в кордебалете.

— Ты, должно быть, шутишь! — Викки была шокирована, вспомнив вульгарных полуголых девиц, которые отплясывали в начале и конце представления.

— Естественно, шучу. Не представляю, как можно зарабатывать на жизнь, крутя целый вечер задницей! Но это тоже честная работа, не хуже других. Мистер Сэм не допустит никакого разврата.

— Но по мне — так это безобразие, — вздрогнув сказала Викки.

— И тем не менее это тоже одна из сторон цирка. Конечно, если я узнаю, что Джонни ухаживает за кем-то из этих танцорок, я ему мясницким ножом отсеку все его причиндалы.

Викки расхохоталась, представив, как миниатюрная Нэнси с ножом в руке гоняется за своим мужем — горой мускулов. Нэнси принялась пересказывать последнюю сплетню о столкновении мистера Сэма с вороватым торговцем из ларька, а Викки слушала и думала о том, как ей повезло — иметь в этом фантастическом мире подругу-ровесницу.

Через месяц после того, как Викки начала выступать в одном номере с Маркусом, Нэнси родила мальчика весом в три с половиной килограмма, которого нарекли Александром. Это был живой, здоровый бутуз, совершенно очаровавший Викки — может быть, потому, что ей никогда до сих пор не приходилось иметь дело с малышами. Правда, смена пеленок вызывала у нее брезгливость, и едва пеленки намокали, она спешила вернуть ребенка матери, но тем не менее она обожала держать его на руках и пользовалась для этого каждой представляющейся возможностью.

Однажды, когда она присматривала за малышом, а Нэнси, улучив момент, отправилась за покупками, Викки пришла в голову странная мысль: большинство женщин мечтают о ребенке, а вот она не мечтала об этом никогда. Когда она начала спать с Джимом, тот вообще не давал ей повода беспокоиться о беременности. Правда, потом он запил и иногда забывал о мерах предосторожности. Тем не менее последствий это никаких не имело. Неужели она бесплодна? Или просто она так холодна, что младенцу в ее лоне нет теплого уютного местечка, где он мог бы укрыться на положенный срок?

Вообще-то это счастье, что она не забеременела от Джима! Она и без того старалась думать о нем и обо всем случившемся как можно меньше. Этот эпизод в ее жизни закончился, и она извлекла из него необходимые уроки, как и из своих взаимоотношений с дедом. Вывод предельно прост и непоколебим: ни одному мужчине на свете она не позволит командовать собой.

Ее не тревожила больше совесть из-за самоубийства Джима. А почему, собственно, должна была тревожить? Она вообще не испытывала никаких чувств к Джиму… А если посреди ночи она иногда просыпается вся в слезах, так это не имеет никакого отношения к Джиму. Мало ли от чего на женщин находят слезы?


Роза завершала беседу с очередным посетителем — прыщавым подростком, которого сюда силком притащили приятели; мальчишки стояли за дверьми, ржали и сдавленными голосами переругивались — типичные подростки середины сороковых. Она внушала парнишке быть разборчивым в выборе друзей, потому что некоторые из них могут, как сейчас, втянуть его в беду, а сами дать деру, и тут из-за полога показалась голова Майкла Брадфорда.